- Люська, прекрати, - попробовал остановить Люську Трой. - Хватит и того, что купили гирю.
- Не хватит.
Шляпа Николая Ивановича полетела в воду. Падала она долго, постепенно снижаясь, но потом упала и поплыла вверх полями, как кастрюля.
- Ты все-таки дикая, - вздохнул Кирюша.
- Надо ее торпедировать, но нечем, - сказала Люська, оглядываясь в поиске какой-нибудь льдышки.
- Утонет, - опять вздохнул Кирюша.
- Ты должен набираться мужества, - утешила Люська Николая Ивановича.
Для чего ему набираться мужества, Николай Иванович не спросил, но Люська сама объяснила:
- Ты должен быть во всем похожим на меня.
- Почему он должен быть похожим на тебя? - удивился Кирюша.
- Я его дочь.
- Дочь должна быть похожа на отца, - сказал Трой.
- Так было раньше, - возразила Люська. - Теперь все наоборот. И перестаньте спорить со мной по любому поводу. Безобразие.
С моста они вместе с гирей выкатились, как сказала Люська, на старенькую набережную. Вскоре их догнал один из спортсменов-гребцов, сбоку на плече у него мелкими буквами было написано: "Квант". Он протянул Николаю Ивановичу шляпу.
- У вас слетела. - И с уважением наклонился к гире, потрогал ее, постучал пальцем. - Да, вещь.
Николай Иванович с испугом взял шляпу, поблагодарил Кванта, покосился на Люсю и шляпу надел. Она была мокрой, холодной, почти ледяной. "Как бы не заболеть", - подумал Николай Иванович.
Когда гирю в подъезде увидел механик по лифтам Сапожков, он сказал:
- Сильный сюжет.
Гиря нашла себе место в углу комнаты около батареи.
- Отсюда ты ее будешь брать и заниматься, - сказала Люська.
Николай Иванович не возражал. Главное, чтобы гиря не была на проходе, чтобы об нее не споткнуться и ненароком не убиться. Николай Иванович даже прикрыл гирю тряпочкой: вдруг ему повезет и Люська о ней забудет. Но это значило, что все-таки еще не до конца Николай Иванович усвоил такое физическое явление, как Люська.
Николай Иванович с Троем играли в стоклеточные шашки, Николай Иванович был закутан в шерстяной платок, который ему выдала Зоя Авдеевна: Николаю Ивановичу нездоровилось. Люся поднялась от тети Нюры - тетя Нюра учила Люсю вязать на спицах - и сидела молча, вязала (совершенно новое и неестественное для Люськи состояние). На стуле была тарелка с изюмом, и Люська ловко закидывала изюм в рот одной рукой, не прерывая вязания. Кирюша читал "Страницы истории нашей Родины". С некоторых пор он носит эту книгу с собой. В квартире полная тишина. Длилась она ровно до того момента, пока Кирюша не сказал, что царевич Дмитрий погиб в Угличе по собственной вине - никто его не убивал.
- А как же? - спросила Люська, шевеля спицами в неумелых еще пальцах.
- У него случился припадок черной болезни, и царевич сам себя смертельно ранил ножом. Вот написано: "Последний приступ болезни длился у царевича несколько дней, потом царевичу полегчало, и он вышел во двор, стал играть с мальчиками ножом в тычку, а тут снова напала на него немочь падучая, да в ту пору он накололся ножом сам и оттого умер".
- Что это за черная болезнь, отчего она берется? - спросила Люська и теперь уже спицей наколола изюм и отправила в рот.
Кирюша приготовился развить тему:
- Помнишь, когда ходили в музей биологии…
- Уже.
- Что?
- Забыла, когда ходили.
Люся отложила вязанье. Похоже, оно ей надоело, и Люся решила поскорее вернуться к своему естественному состоянию.
- В музее биологии… - опять начал Кирюша. - У человека двигательный центр… если его затормозить…
- Ты умный, я глупенькая, - перебила Кирюшу Люська. - Ты меня затормозил.
- Я? Когда?
- Сейчас. Не могу вязать.
Кирюша молчал. Люська умеет создавать неожиданную сложную обстановку, делает это естественно в силу своего характера, а может, ей просто нравится дразнить, выводить из равновесия кого-нибудь. Обычной жертвой, насколько успел заметить Николай Иванович, бывает Кирюша.
- Практикантка говорила, что женщины всегда глупые.
- Практикантка не говорила, - возразил Кирюша, забыв об осторожности, что дело имеет с Люськой. - Не придумывай.
- Ты!.. - вдруг зажглась Люська, как это она умеет.
- Я только сказал правду, - испугался Кирюша.
- Я вру, по-твоему?
- Не знаю, то есть нет, не врешь, - заметался бедный Кирюша.
- Может немножечко и соврать, - спокойно сказал Трой, зажав правой рукой подбородок. Он думал над позицией, которую оставил Николай Иванович на шашечной доске.
- Значит, я еще и врунья?
- Перестань, - сказал Трой уже вполне серьезно.
- Зачем ты все придумываешь, Люсьена, - попытался прийти ей на помощь Кирюша. - Ну, успокойся. А то получается, как с царевичем - придумали дьяки, что его зарезали.
- Его и зарезали! - упрямо заявила Люська.
- Если ты на самом деле глупенькая, то молчи, - опять вмешался Трой.
- Кирюша умный. Я глупенькая! Уже говорила. Мало вам этого?
У Кирюши вытянулось, задергалось лицо.
- Люсьена…
Николай Иванович заволновался: он не любил, когда ссорятся.
- Тебе, Люся, надо немного успокоиться, - осторожно сказал Николай Иванович. - Займись вязанием, а мы…
- Я не сяду, я уйду! - и Люська смахнула с доски шашки, и они, как большие градины, поскакали по полу. - Я бессовестная. И я тебя замучила! - это Люська сказала Николаю Ивановичу. - Вот чего они добиваются.
Люська ушла. Бросила даже Пеле.
- Никого не желаю видеть! - крикнула из коридора. - Дьяки!
Николай Иванович любил Люську, уже свыкнувшись с ней и с тем, что она постоянно присутствует или должна присутствовать в квартире. Не мог обходиться без ее постоянных рассказов, что случилось в школе, участницей каких событий она была. На уроке музыкальной грамоты Куковякин опять читал "Анжелику", а не ноты, а обвинили Люську, а она на этот раз, как назло, читала ноты. Редкое исключение, но бывает даже с ней такое. Когда доказала, что читает ноты, обвинили, что не доносит тему произведения, а тему не доносил Спичкин, он всегда читает ноты равнодушно. И опять ее воспитывали, только что к Валентину Сергеевичу не отправили. На другом уроке не могла вспомнить, когда у головастиков рассасываются хвосты. Шибкое несчастье, перезимуем. Николай Иванович не знал, шибкое несчастье или не шибкое, перезимовать можно или нельзя.
А еще - взъелась практикантка, не хнычет, осмелела. Запрещает на уроке переговариваться на секретном языке. Что за секретный язык? Люписяпи. Не понял? Так и должно быть: язык секретный. Слушай внимательно: ЛЮпиСЯпи, КОпиЛЯпи. "Ты что-то прибавляешь", - догадался Николай Иванович и вспомнил, когда Люся впервые привела Троя и Кирюшу, Трой сказал Люсе на секретном языке: чупидеспи. Точно. Он все теперь понял - чтобы она не устраивала чудес. На уроке черчения Люська подложила Мошиной льдышку, а Мошина давай голосить. Вот ископаемое! А лук ты под микроскопом видел? Не видел? И не надо. Тоже мне шедевр. Люська сказала об этом во всеуслышание, и опять все против нее. Даже Кирюша, представляешь себе. "И вообще, - заявила Люська, - мне все, все, все, все надоели".
Николай Иванович почувствовал другую Люську, что-то в Люське приоткрылось новое, неожиданное для него. Почему-то подумал, что могла кольнуть иголкой Мошину, что это могло быть правдой. Постепенно в некоторых Люськиных поступках, свидетелем которых был и которых прежде внутренне стеснялся, но прощал Люське, считал их оригинальными, что ли, непосредственными, угадывалась грубость, недобрая насмешливость. И теперь ему было стыдно за Люсю. Но тут он вспомнил, как у Люськи недавно появились смешные цветы, сплетенные из разноцветных ниток. Спросил: откуда? Сама сделала. И ожерелье появилось из яблочных косточек, наколотых иголкой на простую нитку. И столько в этих самодельных Люськиных украшениях было открытости, простоты, молчаливой покорности обстоятельствам, что Николай Иванович опять все, все, все, все простил. Люська это Люська, или вот еще - Люсьена - незавершенная, неопознанная, часто несогласованная ни с кем и ни с чем.
Николай Иванович снял телефонную трубку и набрал номер телефона детского дома. Ответил хриплый мужской голос:
- Люся сбежала на каток, что ли.
- Она здорова?
- Чего же, здоровая, если сбежала. - Трубку отобрали, и Николай Иванович услышал голос Марии Федотовны, обращенный к только что говорившему:
- Петр Григорьевич, берите тачку и езжайте за продуктами. Нечего справки по телефону давать. - Потом уже в трубку: - Кто спрашивает Люсю?
Николай Иванович хотел отъединить свой аппарат, но не посмел, - значит, он не перестал бояться не только директоров школ, но и воспитательниц.
- Ермоленко спрашивает.
- Товарищ Ермоленко, оставьте Люсю в покое. Кстати, по ее просьбе. - В трубке сделалось глухо и пусто, даже привычных сигналов "занято" не было.
Николай Иванович застыл с трубкой в руке, медленно опустил ее. Ко всему был готов, но только не к такому ответу.
Он добрался до тахты и прилег: слабость, все-таки нездоровится. Под радиатором парового отопления, недалеко от гири, валялась черная шашка. Она лежит с тех пор, как Люся смахнула шашки под стол. Эту шашку Трой не нашел. Николай Иванович ее тоже не достал: а зачем она ему сейчас?
- Хочешь, я тебя женю? - сказала Люся. - Ты очень безвольный, и это плохо. Ты меня слышишь?
Николай Иванович слышал, молчал.
Люся сидела перед ним на стуле в толстых шерстяных носках - первая вещь, которую сама связала, - приподняла колено и удерживала его руками. Николай Иванович болел уже вторую неделю, не вставал. К тахте была приставлена тумбочка, взятая из коридора, на которой была сейчас настольная лампа. Так делалось, когда он заболевал. Зоя Авдеевна вернула почти все свои позиции, посуровела, считала себя победительницей - порок наказан, добродетель восторжествовала: Люськина фотография была убрана в стол. Люся пришла с катка, и в ней еще присутствовал наряженный в музыку светлый день. Коньки ее валялись в коридоре, рядом с коньками валялся Пеле - у него не хватило сил дойти до комнаты, хотя он как будто на коньках не катался. Николай Иванович понимал, что должен Люську прогнать раз и навсегда. Эта девочка безжалостна в выдумках и затеях. Она так и будет жить. Она будет мучить Кирюшу, Троя, Марию Федотовну, преподавателей в школе, Валентина Сергеевича, практикантку, мучает, наверное, и собаку. Она всех обращает в забаву и так, забавляясь и выдумывая, идет по жизни легко и весело.
- Ты несчастная девочка.
- Я? Несчастная? Я все могу, и со мной не пропадешь.
- Пропадешь.
- Нет. Проверено.
- Перестань кривляться. - Николай Иванович удивился откровенности своих слов. - Говорю как со взрослой, хотя ты этого и не заслуживаешь.
- Может, ты меня выгонишь? - она сделала вперед-назад движение головой, как делает он от застенчивости, передразнила его.
- Ты глупая. И это правильно.
- Я глупая? - в голосе шевельнулась угроза. - Подтверждаешь?
- Как пробка.
Сколько он ни настраивал себя против Люськи, он ее любил, и с каждым днем сильнее. Пускай она всех мучает и его в том числе, но только не уходит из его жизни, потому что вместе с ней уйдет от него и жизнь. Теперь.
Люська вскочила со стула и смотрела на него, уже пылая от негодования, как она недавно смотрела на Троя.
- Ты ложный родитель! Забыл?
Казалось, Люська хотела вывести его из равновесия, нарочно провоцировала на грубость, как это она умеет.
- А ты обещала купить мне джинсовый костюм.
- Может, потереть его еще кирпичом, чтобы он стал модным?
- Потереть обязательно.
- Ты чудак в чудацкой шляпе.
- Чудаки веселые. - Он не поддавался на ее грубости.
- Ну и оставайся со своим зулусом.
Это было уже слишком, это было возмутительно. Все таки он должен ее прогнать, и немедленно, встать и указать на дверь.
- Ты заболел из-за меня? - спросила Люська и вновь, покорная и тихая, села на стул перед ним.
- Из-за тебя? Чепуха.
Люська опять прихватила руками колено.
- Что тебе сказала Мария Федотовна по телефону?
- Чтобы я оставил тебя в покое.
- По моей просьбе?
- Да. Это правда? - с надеждой, что неправда, спросил он.
- Правда. - Она выпустила колено, сложила руки.
- Ты меня все проверяешь?
Она странно смотрела на него, она умела смотреть совсем как взрослая. Николай Иванович молчал, Люська тоже. Пеле в коридоре преодолел глубины сна, мобилизовал себя, поднялся и пошел на кухню.
- Он хочет пить. - Люська вдруг подхватилась, побежала на кухню, напоила собаку, вернулась, но не села на стул, а осталась стоять, одна нога чуть придавлена другой, потом медленно, шершавой походкой девочки пошла в коридор, сняла с вешалки куртку, подозвала Пеле, подхватила коньки. Николай Иванович в халате тоже вышел в коридор. Люся стояла к нему спиной, взялась за ручку двери.
- Скажи, - она повернулась к нему, - ты всему веришь, что я говорю и что я делаю?
- Не верю, потому что сам такой. - И уже весело сказал: - Ты забыла - я врун похлеще тебя. И нас теперь двое счастливых и благополучных. - Он вспомнил ее слова.
- Но я ведь глупая как пробка?
- Я переживу.
- Ты научишь меня снимать "Зенитом"?
- Зачем?
- Ты зачем научился?
- Чтобы не быть постоянно одному.
- А мне, чтобы не быть одной.
Это прозвучало вполне серьезно и осознанно. Ну какая она сейчас - взрослая или невзрослая? Разберись опять попробуй. Может, в Люське не надо разбираться, и все навсегда будет ясным и окончательным, во всяком случае, для Николая Ивановича.
Пеле начал усиленно тянуть поводок.
- Ему, кажется, теперь надо на улицу, - сказала Люська. - Ты не болей, знаешь, ну… не болей, в общем. Постарайся, прошу тебя.
Дверь за нею и за Пеле захлопнулась. Он будет постоянно ее ждать и был готов к этому с того самого дня, с того самого часа, когда она переступила порог его квартиры. Простила, что убрал фотографию в стол? Поэтому она вспомнила о "Зените"? Лампу надо было переставить на тумбочку, вот и убрал. Это правда? Какая? Какую он придумал? Потом он пошел и достал из-под радиатора парового отопления черную шашку и вернул ее на место. Вынул из ящика стола фотографию, отнес к тумбочке и прислонил к настольной лампе, зажег лампу, хотя было еще достаточно светло, но ему хотелось, чтобы было еще светлее, и тогда он зажег и верхний свет в комнате, пошел и зажег свет в коридоре, в кухне и ходил по всему дому полностью и навсегда счастливый. Потом решительно подошел к гире, снял с нее тряпочку и поднял гирю весом в пуд. Поднял и держал высоко над головой.
Глава 7
Люся сидела в коридоре, заставленном стульями с откидными сиденьями, шкафами, сверху заваленными рулонами пожелтевшей бумаги, очевидно, устаревшими стенгазетами и еще каким-то бумажным старьем, перевязанным шпагатом. В углу коридора - стол под сукном, сукно в порезах. Прибита типографская картонка с просьбой не курить и как звонить о пожаре. Сумрачно, пыльно, скучно. Народу немного, но очередь к инспектору, к которому сидела Люся, двигалась медленно. Люся успела поговорить с женщиной, за которой у нее была очередь.
- Тебя обижают? Ты убежала из семьи?
- Еще не прибежала в семью. Я чужой ребенок.
Женщина начала подозрительно смотреть на Люсю.
- По-моему, ты не отдаешь отчета в том, что говоришь.
- Я трудный ребенок.
Женщина покачала головой:
- Да. Трудных теперь больше.
Когда Люся попала в кабинет инспектора, сразу поняла - дидакт. На кого она рассчитывала? На Марию Федотовну, которая только кажется дидактом, но которая в тяжелую для тебя минуту прижмет к себе и будет тихонько гладить, успокаивать, не произнося никаких слов и не требуя тоже никаких слов. И ты будешь стоять, прижатая и защищенная ею, пока не почувствуешь себя совсем успокоенной и совсем счастливой.
Инспекторша - а за столом сидела инспекторша - учрежденческим взглядом посмотрела на Люську, придвинула к себе стакан с жидким и, конечно, холодным чаем, сделала несколько глотков, поморщилась откровенно - невкусно.
- Ты ко мне?
Зазвонил телефон. Инспекторша не глядя, привычным движением подняла трубку.
- Ты меня расстраиваешь, я тебе об этом уже сказала. Опять двойка. Утром объяснила, что нервная система у червей расположена на животе (переложила трубку к другому уху). Слизень? Повторяли. И о зрении говорили, у него зрение… погоди, ты сбиваешься сама и меня сбиваешь.
Люся догадалась в чем дело:
- У слизня нет цветного зрения. Он все видит серым.
- Вот тут девочка подсказывает, и правильно - слизень видит все серым. Я тобой огорчена.
"Ну вот, - подумала Люська. - Она расстроена, огорчена. Как добиться у огорченного инспектора успеха?"
Инспектор прекратила разговор, но не отнимала от телефона руки.
- Ты с чем ко мне? - спросила она Люсю.
- Я пришла к вам за родителем.
Инспектор молча смотрела на нее и как-то безучастно, может быть, видела все серым. Убрала с телефона руку.
- За каким родителем?
- За отцом. Мне достаточно одного родителя. Мы с ним уже обо всем договорились, выяснили, - на всякий случай добавила Люся.
- О чем договорились? Что выяснили?
- Я его дочь. Матери нам пока не надо.
- А у тебя мать есть?
Зазвонил телефон.
- По биологии двойка, я смирилась. Что? Какой еще белотроп? (Переложила трубку к другому уху.)
Вот почему медленно двигается в коридоре очередь: инспекторша по телефону воспитывает дочь, а дочь не подарочек, копия Мошки, наверное, тупица из тупиц. У инспекторши ухо скоро зашипит, как раскаленный утюг.
- Первый раз слышу о белотропе.
Люся сказала:
- Лыжный поход по лесным тропам.
- Никаких белотропов! Садись немедленно за учебники. - Инспекторша прекратила разговор, оперлась локтем о стол, опустила голову на ладонь - думала она о своей дочери, не о Люське, конечно. Потом спросила, и не без раздражения: - Так у тебя есть мать или нет?
- У него нет жены, значит, у меня нет матери, - ответила Люся скучным голосом, будто урок у школьной доски.
- У кого у него?
- У моего отца, но он мне еще не отец.
- Ты что говоришь?
- Я паспорт принесла. - Люся достала и положила на стол паспорт Николая Ивановича.
Инспекторша раскрыла паспорт, начала читать:
- Ермоленко Николай Иванович.
- Я его беру в отцы.
- Где ты взяла?
- Что?
- Этот паспорт.
- У своего отца, которого я беру в отцы, нельзя же сказать - у отца, или вы настаиваете? - Люська, как сказал бы Трой, начала заводиться, уже дышала открытым ртом и протяжнее обычного.
- Ты куда пришла?