- Выхожу на берег речки к условленному месту, а речка вздулась от дождей, бурлит вовсю. Смотрю сквозь туман - шалаш виднеется. Конь пасётся. И у самой воды она стоит. Мария. Я как был в походном костюме, в сапогах с раструбами, так и побрёл. На середине реки сбило меня быстриной. Чувствую - конец приходит, воды нахлебался, встать не могу и плыть не могу. Вода в сапоги налилась, ноги - как свинцовые. Но Мария прыгнула с берега, подплыла ко мне. Спасла.
- Необыкновенно у вас началась любовь, - сказал я.
- Любовь всегда начинается необыкновенно, - подхватил выходивший из воды Витька.
Он в любом вопросе, не задумываясь, выступал знатоком.
- Машина гудит, - прислушиваясь, сказал Вольфрам.
Верно: гудела машина. И тут же мы услышали Сашин голос:
- Гари-ик! Воль-фра-ам! Витя-а! Ско-рей!
- Идё-ом! - крикнули мы с Витькой.
- Марков приехал, - сказал Вольфрам. - За нами.
Мы поспешно направились к лагерю. Тропинка вилась по косогору между берёз. Я шёл впереди. Комары гудели надо мной, я то и дело шлёпал себя по спине или по ногам мокрыми плавками, расправляясь с наглецами.
- Что, любят тебя комары? - смеялся Вольфрам. - Ты молодой, вкусный. А меня уже не едят.
- Они тебя на десерт берегут, - сказал шагавший позади всех Витька.
- Кто такой Марков? - спросил я.
- Это интересный человек, - сказал Вольфрам. - Молодой, а геолог сильный. Он и на Кубе бывал, и в Сирии два года провёл. Повидал много.
Берёзки тут росли густо, и солнцу редко где удавалось пробиться сквозь их листву и упасть на траву золотыми бликами. Но возле лагеря берёзки расступились, между ними чаще попадались солнечные полянки, а впереди за белыми стволами уже виднелся непривычно опустелый лагерь. Палаток не было. И стола не было. И два больших камня сиротливо торчали без накрывавшей их прежде плиты.
Грузовая машина с откинутыми бортами стояла посреди поляны. Просторный кузов машины был ещё пуст. На ящике с образцами Саша накрывала чай. Она поставила хлеб и стала резать колбасу. Иван откупоривал банку бобов в томате. Возле Ивана стоял кто-то незнакомый. "Марков", - подумал я.
Он был среднего роста, плотный, крепкий, загорелый, в белой рубашке с короткими рукавами и откинутым воротом, на тщательно разглаженных брюках чётко пролегли стрелочки, а чёрные ботинки блестели. Куда этот чудак собирался: в отряд геологов или в Большой театр?
Марков пошёл нам навстречу, протягивая руку:
- Здравствуй…
- Гарик, - подсказал я.
- Здравствуй, Гарик, - сказал франт и сжал мою руку.
Я близко увидел обнажённые в улыбке широкие белые зубы, синеватые после бритья щёки, высокий лоб и большие тёмно-карие глаза с необычным, чересчур внимательным взглядом. За мной подошёл Вольфрам.
- Здравствуйте, Сергей Михайлович, - сказал Вольфрам. - Письма привезли?
Марков усмехнулся:
- Ты что же, надеешься просто так получить письмо из Якутии?
- Из Якутии? - переспросил Вольфрам.
И вдруг сапоги Вольфрама мелькнули у меня перед глазами - Вольфрам стал на руки и прошёлся на руках от Маркова до машины.
- Ладно, ладно, - сказал Марков, - перевёртывайся обратно, дам тебе письмо.
Вольфрам мягко встал на ноги. Лицо у него покраснело, а глаза были озорные и счастливые. Марков подал ему голубой конверт.
- А мне? - спросил я.
- Кузин? Есть Кузину. И Подорожному есть. Плясать будете?
- Придётся, - сказал Витька.
Марков вынул из кармана расчёску, вставил между зубчиками тонкую бумажку и заиграл "барыню". Пришлось нам с Витькой отплясывать. Вольфрам куда-то исчез со своим конвертом, а Саша и Иван смотрели на нас и смеялись.
Наконец Марков сунул расчёску в карман и достал из планшета наши письма. Саше он отдал два письма без выкупа.
Мама
Я держу в руках два конверта, надписанных одинаковым ровным и старательным маминым почерком. Толстые письма. Откуда только она набрала на два письма новостей? Впрочем, тут скорее всего не новости, а полезные советы. "Гарик, будь осторожен… Гарик, не заблудись… Гарик, не простудись…"
По привычке, я посмеиваюсь над её страхами и заботливостью, а сам держу на ладони эти два письма, и мне весело, словно рядом играет джаз. Никакого джаза - одни кузнечики стрекочут. Стрекочут кузнечики, и на ладони у меня лежат два маминых письма.
С которого начать? Давай по датам. Открою первым то, которое раньше отправлено. Ага, вот это. "Кузину Григорию Владимировичу". Вот оно как! Григорию Владимировичу…
Здравствуй, мой милый, родной Гарик…
Я начал читать там же, где Марков вручил мне письма, и только теперь, прочитав эти первые строки, спохватился, что на меня же, наверное, смотрят.
Смотрел Иван. Смотрел на меня и улыбался. Чему он? А, это же я сам улыбаюсь, а он улыбается, глядя на меня.
- От мамы?
- От мамы.
Я ухожу в сторону, сажусь на траву и остаюсь вдвоём с мамой. Никаких особенных новостей у неё, конечно, нет. Выехала с садиком на дачу. Три дня лил дождь. Нынче много грибов… Видела тебя во сне… И никаких "не заблудись, не простудись…"
Прежде чем распечатать второе письмо, я долго сижу и смотрю прямо перед собой на берёзы, на стройные бело-пёстрые стволы и неподвижную, точно задремавшую под солнцем листву на тонких коричневых веточках. Я смотрю на берёзы, и мне кажется, что мама сидит рядом со мной, и я боюсь повернуть голову, чтобы не увидеть пустоту. Ещё миг - и я услышу её голос. Очень хочется услышать её голос.
Осторожно, беззвучно отрываю узкую полоску от второго конверта.
Ты становишься взрослым, Гарик. Вот ты уже один, без меня, уехал в экспедицию, и мне грустно и тревожно. Но всё равно я рада, что ты становишься взрослым. Мне очень хочется, чтобы ты стал хорошим человеком, Гарик, добрым и честным. Главное - добрым и честным…
Добрым… Чудачка. Честным - это понятно. Но ведь невозможно всегда быть добрым. Если встретишь мерзавца, с ним надо быть злым. Но вообще-то я и сам не собираюсь стать жуликом и злодеем.
Итак, мама признаёт, что я становлюсь взрослым. Она больше не напоминает мне, что надо перед едой мыть руки. Решила, что пора формировать мой нравственный облик.
Тёплое чувство, с которым я читал про дождь и про грибы, сменяется досадой. Не люблю, когда меня воспитывают. Надоело. В школе. Дома. В беседах. В письмах. Даже Вольфрам не всегда может удержаться от нотаций.
Ни с того ни с сего у меня вдруг портится настроение. А в плохом настроении всегда вспоминается такое, о чём хотелось бы забыть раз и навсегда. Если ты забыл какой-то случай, то его словно бы и не было в твоей жизни. Но это не забылось.
То, о чём мне не хотелось вспоминать, произошло год назад. Нет, полтора года. Тогда была зима.
Мама пришла с работы оживлённая, словно получила премию. Не раздеваясь, с таинственным видом сунула руку в карман. Когда я был маленьким, она с таким видом доставала для меня из кармана ириску. Каждый раз - одну ириску. Как-то я решил проверить, нет ли там ещё, дождался, пока мама сняла пальто и ушла из передней, забрался в карман и - ура! - нащупал то, что мне хотелось. Не поглядев, взял в рот и торопливо разжевал. Тьфу! Вместо ириски оказалась чернильная резинка. Зачем она лежала в кармане? Я, конечно, не спросил об этом маму. Не знаю, заметила ли сна…
Но в тот раз она вынула из кармана не лакомство, а два билета. И торжественно проговорила:
- Гарик, мы сегодня идём в кино. На "Председателя". Говорят, очень хороший фильм.
Мама смотрела на меня и улыбалась. Ждала, что я обрадуюсь. А я молчал. И не улыбался. Я растерялся. Я всегда с ребятами ходил в кино. И на "Председателя" собирался с ребятами. Если я пойду с мамой, они будут надо мной смеяться. В нашем классе только Валька Елисеев всегда ходил с матерью в кино, и ребята дразнили его "материной приставкой". Я не хотел, чтобы меня дразнили.
- Ты что молчишь? - спросила мама уже без улыбки. - Ты не хочешь пойти в кино?
- Да знаешь, у меня уроков много, - сказал я.
- Но завтра ведь воскресенье…
Вот чёрт, я совсем забыл! Не мог придумать что-нибудь другое! Да разве так вдруг придумаешь? И я понёс дальше своё враньё, утопая в нём, как в болоте.
- Очень много… И на субботу хватит, и на воскресенье. Ты лучше пригласи какую-нибудь соседку.
Мама ничего не сказала, только вся как-то увяла и словно бы вдруг постарела. Мы поужинали почти молча. После ужина я сказал ей:
- Ты иди, я сам помою посуду.
Она не стала спорить, оделась и ушла.
Я вымыл посуду и сел за уроки. Решал задачи, но мозги совсем не работали, как будто кто-то мне мешал. Как будто кто-то стоял у меня за спиной и о чём-то меня хотел спросить и не решался.
- Подумаешь! - сказал я вслух, отвечая этому невидимому за спиной. - Подумаешь! Ей даже интереснее с соседкой, чем со мной.
И после этого постарался сосредоточиться на задачах. Задачи стали решаться, я увлёкся, и тот, невидимый, исчез.
Мама пришла поздно - я уже успел поспать. Мне показалось, что слишком поздно пришла. Хотя - две серии… Я слышал, как она открывала своим ключом дверь, но не показал виду, что не сплю.
Утром мама велела мне сходить за хлебом. Я пошёл в комнату за деньгами - у нас деньги всегда на одном месте лежат, на этажерке, - а там одни рубли, мелочи нет. Думаю: наверно, у мамы в кармане есть мелочь. Вышел в переднюю, сунул руку в карман её пальто. Нет мелочи. Какая-то бумажка. Машинально достал и поглядел.
Оказалось - билеты в кино. Те, вчерашние. Два билета. И оба - целые, с неоторванным контролем…
Я мотнул головой, пытаясь прогнать досаду и злость на себя самого, и стал читать письмо дальше.
Когда ты уезжал, я говорила, что не хочу, чтобы ты стал геологом. Это сгоряча, Гарик… Если хочешь…
Так. Всё-таки она признаёт за мной право выбора. "Сгоряча…" Ладно, над этим я ещё подумаю. А теперь надо написать ей письмо. Сейчас же написать…
Я вскочил и хотел было идти к Вольфраму за бумагой. Я представил себе, как отдаю Маркову свой конверт, Марков отвезёт его на базу, бросит в почтовый ящик, потом письмо поедет поездом… Долго. Можно, правда, авиапочтой. Всё равно долго. Мне хотелось сейчас же, немедленно сообщить маме, что… Сказать по правде, я не знал даже, что ей сообщить. Ничего срочного не было. Да и вообще в моей жизни не случилось никаких событий, почти нечего написать в письме.
- Гарик! - зовёт меня Витька. - Давай грузиться.
Вольфрам угощает Маркова и Ивана чаем. А Витька уже побросал в машину рюкзаки и всякую мелочь и теперь зовёт меня укладывать всё остальное. Мы хватаем палатку, закидываем в кузов машины.
Я всё думаю о маме. Когда я ей напишу письмо? И когда оно дойдёт? Не скоро. А она будет ждать. Разве дать телеграмму?
Марков рассказывает Вольфраму о какой-то Черновой:
- У Черновой неприятность - рабочего увезли с приступом аппендицита. Надо где-то срочно искать для них парня. От вас поеду прямо к ней.
Да, хорошо бы дать матери телеграмму. И как я не догадался раньше? Сейчас Вольфрам не отпустит, пора ехать.
- Давай берись.
Витька уже ухватил за один конец ящик с образцами, ждёт меня.
- Погоди, - говорю я.
И бегу к Вольфраму:
- Вольфрам, мне надо дать телеграмму.
- Что-нибудь случилось дома? - встревоженно спрашивает он.
- Ничего не случилось… Но мне очень нужно дать телеграмму. Маме…
- Беги, - говорит Марков. - Если нужно, давай беги. Погрузимся без тебя.
Я чуть не ринулся в одних трусах, но вовремя спохватился. Натянул костюм, сапоги, на ходу застёгивая рубашку, помчался в село.
При такой скорости трудно было что-то сочинять, хотя бы и телеграмму. Я и не пытался. Я добежал до старенького деревянного домика, у которого между окон висела картина с морем и пальмами, призывающая хранить деньги в сберегательной кассе. У крыльца в пыльном ложе нежилась курица с цыплятами. Ей не понравилось, как я протопал по ступенькам, она вскочила и принялась встревоженно приглашать своё пушистое потомство под растопыренные крылья.
Я схватил телеграфный бланк и сел за тёмный стол, на котором было множество чернильных клякс разных форм и размеров.
Дорогая мама…
Вот эта клякса похожа на паука, а та - на дождевую каплю, стекающую по стеклу.
Дорогая мама…
Никогда в жизни я не посылал телеграмм. Если бы можно было хоть не спеша обдумать!.. А здесь кто-то, видно, опрокинул чернильницу.
Дорогая мама я здоров переезжаем новый лагерь всё нормально не беспокойся…
Я знал, что в телеграммах не ставят знаков препинания - мама получала к праздникам поздравительные телеграммы от своих фронтовых друзей. Что же ещё написать? Я написал ещё про погоду - что хорошая погода, про Витьку - что Витька тоже здоров, и, подумав, добавил:
Нашёл брахиоподу.
Сунув в карман квитанцию, я бегом спустился с крыльца - надо было спешить в лагерь.
Эх, дороги…
Вольфрам, как только я выхожу из рощицы, направляется мне навстречу. Чего это он? Сделает выговор, что я всех задержал? Но он же сам меня отпустил. И слетал я на почту мигом.
- Гарик…
Нет, не похоже на выговор. Не тот тон.
- Понимаешь, Гарик, тут в одном отряде заболел парень. Увезли в больницу с аппендицитом. И геологи остались без лагерного.
- А-а…
К чему он мне про этого парня?
- Марков просит, чтобы мы помогли отряду Черновой.
- Ну да. Конечно, надо помочь, - соглашаюсь я, так и не поняв, почему именно со мной Вольфрам обсуждает этот вопрос.
- Я знал, что ты согласишься, - одобрительно говорит Вольфрам.
- Я?
Вот это фокус! Я! В отряд Черновой! Саша останется здесь. Витька останется здесь. А я должен ехать к какой-то Черновой. Ни за что!
"Ни за что" я не сказал. Только подумал. Какой-то мудрец советовал десять раз провести во рту языком, прежде чем произнесёшь сколько-нибудь ответственное слово.
- Им нужен надёжный парень, - говорит Вольфрам.
Надёжный парень. Это я. До чего ж ты хитрый, Вольфрам! Но почему всё-таки я? Витька тоже надёжный парень!
- Может быть, Витька лучше справится?
Мы уже подходим к нашему бывшему лагерю, и Вольфрам останавливается, чтобы завершить каш разговор без свидетелей.
- Тебе повезло, - говорит Вольфрам. - За одно лето ты можешь пожить в двух отрядах. Посмотреть и понять труд геологов. Разве тебе не интересно?
- Да. Интересно. Ладно, я поеду.
Вольфрам протягивает мне руку, словно бы поздравляя с чем-то. А мне совсем не хочется уезжать. Зверски не хочется уезжать от Саши. Может, не надо было соглашаться? Ладно. Поздно теперь раздумывать…
Наше имущество уже погружено в машину.
- Саша, садись в кабинку, - командует Марков.
- Может быть, вы, Сергей Михайлович?
- Садись, садись…
Саша проворно усаживается рядом с Иваном, довольно улыбается. Но Вольфрам омрачает ей удовольствие:
- Тебе, Саша, придётся держать котелок с яйцами. - И подаёт ей этот котелок.
Только вчера Витька с Вольфрамом ходили в село, купили полный котелок яиц - новый лагерь будет далеко от жилья, там не купишь.
- Я, главное, совсем их не люблю, - вздыхает Саша.
- А вот подержишь всю дорогу на коленях и полюбишь, - ехидничает Витька.
Вольфрам забирается в машину. Все уже в машине. Только я стою возле кабинки. Должен же я сказать Саше, что еду в другой отряд.
- Ты знаешь, я еду в другой отряд.
- Да?
Она умащивает на коленях котелок с яйцами. Моё сообщение её не потрясает.
- А почему в другой?
- Так.
Я запрыгнул в кузов, уселся на свёрнутый спальный мешок. Машина зафырчала, задрожала и стронулась с места.
В опустелом лагере почти не осталось следов стоянки, ни бумажки, ни консервной банки - всё прибрали, только камни у очага да пепел между ними, ещё небольшая куча хворосту и примятая, притоптанная трава выдавали наше временное пристанище. Урал, блестя в лучах вечернего солнца, плавно тёк в своих зелёных берегах. В зарослях крякали утки. А в отдалении громоздились знакомые горы - гора Пила, и гора Верблюд, и другие невысокие, опалённые солнцем и омытые дождями горы, которым я не успел дать имена.
Дорога текла, как река, меж зелёных ещё хлебов. Покосы со стогами сена попадались порой. Цвели подсолнухи. Мелькнуло поле картофеля. Кукуруза. И опять - пшеница.
Вдруг впереди машины вспорхнули молодые куропатки.
- Эх, ружьё бы сейчас! - азартно крикнул Витька.
- Нет, - сказал Вольфрам, - сейчас нельзя стрелять - маленькие. А отца или мать тем более нельзя убивать.
- Верно, - согласился Марков. - Просто невозможно убить сейчас у них отца или мать.
Солнце садилось. Мы ехали узкой долиной, справа и слева тянулись горы. Они были такого цвета, каким их раскрашивают на географических картах: коричневые, бурые, жёлтые. Берёзы спускались по горам до самых пашен. И тут останавливались: дальше поле, нельзя. Редко какая проказница пробиралась на середину поля и стояла одна-одинешенька, вся пронизанная солнцем, овеянная степными ветрами, стояла и перешёптывалась с хлебами, потому что далеко были сёстры и подружки и не долетел бы до них её тихий шелестящий голос.
Марков вдруг резко обернулся и постучал по кабинке. Машина замедлила ход.
- Налево? - крикнул высунувшийся из кабинки Иван.
- Налево, - скомандовал Марков.
Машина свернула налево и без дороги двинулась к подножию горы, в очень реденький лесок. Когда мы миновали этот лесок и очутились на просторной поляне, машина остановилась.
- Приехали, - сказал Марков.
- А вода? - спросил Витька.
- Есть ключик вон в тех кустах.
Ключик. Прощай купание. Унылое место. Кажется, мне повезло, что я еду в другой отряд.
Марков с Вольфрамом сразу же ушли в горы - искать какие-то обнажения. Они ходили там до вечера. Мы за это время успели разбить палатки. Витька готовил ужин. Я сказал ему, что еду в другой отряд.
- Зря, - сказал Витька. - Я слышал разговор Маркова с Вольфрамом. Я бы ни за что не поехал.
К нам подошла Саша.
- Гарик, посмотри, какой закат! - восторженным голосом проговорила она. - Пойдём на горку, оттуда лучше видно.
Закат преотлично был виден и с поляны, но спорить с Сашей я не стал: у девчонок какая-то своя логика, их всё равно не переспоришь. Саша увела меня в молодой лесок на склоне горы, и мы стали смотреть на небо сквозь листву.
Закат правда был необыкновенный. Солнце висело над лесом круглое, без всякого ореола, и ровного оранжевого цвета, как раскалённый уголь. А небо чисто голубело, без единого пятнышка, и казалось, что какой-то шутник волшебник прорезал в голубом шёлковом куполе круглое окно в другой, неведомый, оранжевый мир.
- Такая красота, даже говорить ничего не хочется! - сказала Саша.
Я пожал плечами. Не хочется, так молчи. Я ведь молчу. Но девчонки не очень-то умеют молчать.
- Как это получается, - задумчиво проговорила Саша, - что один человек вдруг полюбит другого человека… Вот полюбит, и всё…