И вдруг все останавливается. Несколько военных окружают молодого адъютанта, который только что вошел в зал. Потом к ним присоединяются и дамы, и капельмейстер на хорах кладет свою палочку.
Лермонтов быстро идет к дверям бального зала и сталкивается с Мартыновым, товарищем по Юнкерской школе, который выходит оттуда под руку с совсем еще молоденькой девушкой, вероятно, впервые появившейся в свете.
Лермонтов пытливо всматривается в группу мужчин, окруживших молодого адъютанта, в лица остановившихся танцоров.
- Николай Соломонович, - спрашивает он, не отводя глаз от толпы, окружившей адъютанта, - что там произошло? Почему оркестр замолчал?
- Там небольшой перерыв, но вальс сейчас начнется снова, - ответил Мартынов, поправляя свободной рукой свой воротник. - Я уступаю тебе даму, которая желает, чтобы ты был ей представлен, и бегу за другой.
- Но что же произошло? - повторяет Лермонтов, не делая никакого движения в сторону дамы, которая желает, чтобы он был ей представлен.
- Получено не совсем приятное известие: племянник голландского посланника стрелялся сегодня с Пушкиным и ранил его, кажется, довольно серьезно. Но об этом просят не говорить, чтобы не омрачать бала. Ну, вальс опять начался!
- Ранен?.. - прошептал Лермонтов. - Он ранен!.. Об этом не говорят, танцуя, господа офицеры!!. - вдруг крикнул он и, закрыв лицо руками, точно прорыдал задыхаясь: - Пушкин!.. Ранен!..
Когда он отнял руки от лица и посмотрел вокруг, уже неслись снова пестрые пары, скользя по паркету, опять гремела музыка с высоких хоров, и молодой адъютант, сообщивший страшную весть, кружился под упоительный вальс со своей дамой.
Лермонтов увидел пробиравшихся к нему через толпу Краевского и Святослава Афанасьевича и почувствовал, как Раевский крепко сжал его руки.
Но он выдернул свою руку.
- Оставь меня! - почти прокричал он. - Оставьте меня все!..
И под обстрелом удивленных, насмешливых и надменных взглядов сбежал с лестницы, схватил из рук швейцара шинель и, наскоро набросив ее на плечи, убежал в зимнюю ночь и там, в одиночестве, крикнул с отчаянием в темноту:
- Он ранен!..
ГЛАВА 8
Редко кто из жителей Петербурга не знал небольшого дома на Мойке с окнами, обращенными на канал, с подъездом под сводами ворот - дома, где жил Пушкин.
Вихри снега, подхваченные метелью, пролетали в тот вечер над его кровлей и бились в большие окна, где передвигались то темные фигуры людей, то огонек свечи, поспешно зажигаемый чьей-то рукой и так же поспешно исчезавший. Дверь подъезда беспрерывно открывалась, принимая и выпуская посетителей. Они входили и, пробыв несколько минут, возвращались, убитые горем.
Пробегали по лестницам обитатели дома, и плакал в углу прихожей старый слуга.
Перед дверью кабинета затихали, обрываясь, шаги и смолкали вопросы. Сюда входили с ободряющим видом, а уходили с отчаянием в сердце.
* * *
Лермонтов остановился перед подъездом, не решаясь войти. Увидел двух посетителей, выходивших на подъезд, услышал, как один сказал другому:
- Боже мой, боже мой, за что же так мучается человек?!. Как его надо было беречь!..
- Доверчив был Александр Сергеевич, - мрачно ответил другой. - Такие люди раз в пятьсот лет родятся.
- А у нас его травили!
Двое сошли со ступенек.
- Вы - домой?
- Нет, я пойду поброжу по улицам. Я никак не могу собрать своих мыслей… Не могу поверить, что Пушкин… наш Пушкин, который еще вчера… Нет, не могу!.. - оборвал он себя и, подняв воротник, спрятав в него лицо, зашагал в снежную мглу.
Лермонтов хотел остановить их, спросить, но, передумав, решительно подошел к подъезду.
- Войду и узнаю сам, - сказал он вполголоса самому себе и посторонился, пропуская высокую даму в черном, с седыми буклями над еще прекрасным лицом и Арендта, придворного врача.
- Неужели же, неужели нельзя помочь? - со слезами в голосе спрашивала дама.
Знаменитый врач без слов покачал отрицательно головой.
- Но вы врач!
- Да, - сказал он печально. - Увы, я только врач… Меня ждут во дворце, но, если разрешите, я довезу вас.
Он с удивлением посмотрел на преградившего им дорогу невысокого роста гусара, который с непокрытой головой стоял, держа кивер в руке. Гусар обратил на знаменитого доктора огромные глаза и тихо спросил:
- Скажите мне, ради бога, его рана опасна?.. Смертельна?..
- Весьма возможно.
- Но в чем опасность? В чем?.
Доктор секунду подумал и твердо ответил:
- И в месте ранения и в потере крови.
Он подал руку даме в черном, но гусар приблизился еще на шаг и, уже глядя не на доктора, а на прекрасное лицо седой дамы, шепотом спросил:
- Но все-таки есть надежда?! Не правда ли? Надежда есть?..
Наступила пауза, потом седая дама, взглянув в темные глаза странного гусара, сказала медленно:
- Ни-ка-кой!..
- Разрешите? - сказал доктор, вторично предлагая ей руку. Стук колес их кареты, заглушённый глубоким снегом, уже давно смолк за мостом, а Лермонтов все еще не двигался. Потом он отошел в темный угол у подъезда и заплакал, прижав голову к стене. Никто не слышал, как он бормотал невнятно:
- Погиб… Погиб поэт! Дивный гений угасает…
- Мишель! - раздался у ворот громкий голос, и Раевский быстро подошел к неподвижной фигуре, прижавшейся к стене. - Я так и знал, что ты здесь! Меня сани ждут… едем домой!
- Оставь меня, Святослав Афанасьевич, я один вернусь.
- Мишель, ты все равно ничем ему не поможешь…
- Но я хочу сказать за него! Какими словами, не знаю, но должен это сделать! Хочу сказать так, как сказала бы вся Россия, - все светлое, что в ней есть!
- Да ты хоть кивер-то надень! - Раевский взял из его рук кивер и надел на его голову. - С ума сошел! На такой вьюге с непокрытой головой! Поедем, Мишель!
- Нет, нет! Я побуду один. Я похожу немного.
Сани отъехали. В окне, обращенном на канал, погасла свеча. Ветер проносил в темноту охапки летящего снега, а Лермонтов все смотрел и смотрел на окно, за которым умирал Пушкин…
* * *
И толпа все стояла в ожидании перед небольшим домом на Мойке, куда весь день и всю ночь входили люди. Лермонтов не знал, сколько прошло времени до того часа, когда он снова подошел к этому дому, сколько прошло часов до той минуты, когда в раскрывшемся окне он увидел Жуковского и услыхал его голос, внятно раздавшийся над толпою:
- Александр Сергеевич Пушкин… скончался…
Тогда бесчисленные руки поднялись к шапкам, и головы медленно обнажились.
* * *
Лермонтов возвращался к себе на Садовую поздно ночью. Он шел, не видя ничего, и сердце его горело от гнева и горя. Никогда еще он не ощущал с такой силой жажды борьбы с тем черным и страшным, что его окружало, и никогда не видел так ясно, что у него в руках есть верное оружие - его поэтическое слово.
ГЛАВА 9
Он помнил, что был потом у гроба великого поэта и поцеловал руку, ледяными пальцами сжимавшую маленький золотой образок. Потом он сидел за своим столом, лихорадочно записывая и словно оттачивая шедшие прямо из сердца горькие, гневные строки. Не ладилось со строки "Его убийца хладнокровно…". Он менял слова, зачеркнул шесть строк, потом еще пять, в одной из которых называл Пушкина "певцом Кавказа" (ему показалось, что он обедняет этим образ великого поэта).
А потом… потом он лежал на диване в своем кабинете и бредил, широко открыв глаза.
В тревоге бабушка послала за Арендтом.
- Не давайте ему стрелять! Не давайте!.. - кричал ее внук в бреду.
Затих он только к утру. Знаменитый врач осмотрел его, сказал, что ему нужен полный покой, и, усевшись в кресло около больного, пристально вгляделся в его лицо.
- Я вас узнал, - сказал он, помолчав. - В вечер роковой дуэли вы приходили к дому поэта.
- Да, я был там, как и десятки тысяч людей.
Арендт опять помолчал.
- По городу ходят стихи на смерть Пушкина. Прекрасные стихи. Они читаются всеми, и даже я запомнил их первые строчки:
Погиб Поэт! - невольник чести -
Пал, оклеветанный молвой…
Он покачал головой и, взглянув на Лермонтова, который сурово молчал, добавил:
- Ваше горе мне понятно, но не поддавайтесь слабости, мой молодой друг. У вас сильное нервическое потрясение… Постойте-ка!.. - вдруг оборвал он себя. - Я слышал, что это прекрасное стихотворение, облетевшее весь город, написано каким-то гусаром. Фамилию автора я не запомнил, но сейчас я подумал, что она похожа на вашу. Это вы?
Лермонтов молча кивнул головой.
- Грозное стихотворение, молодой человек. Оно взволновало меня глубоко. Оно достойно того, кому посвящено. А теперь, дорогой, вам нужно возвращаться к жизни. Она никого не ждет и зовет нас всех к нашим обязанностям, в том числе и меня.
Знаменитый врач пожал руку больному и уехал.
* * *
Дядюшка Николай Аркадьевич Столыпин вошел в кабинет Лермонтова с самым беззаботным видом, покручивая в руке лорнетку.
- Заехал, mon ami, навестить тебя. Говорят, ты болен?
Лермонтов не любил этого великосветского франта.
Он ответил ему холодно:
- Садись и расскажи, какие новости.
- В свете, конечно, все говорят о Пушкине. Государь так благосклонен к его семье! Назначил большую пенсию и Пушкину простил его вину.
- Как ты сказал? Простил вину? Это какую же?
- Ты еще спрашиваешь!.. Дуэль, конечно!
- Ах, вот что!..
- Послушай, Мишель. Я считаю своим долгом предупредить тебя. Последние плоды твоей музы кое-кому очень не понравились. Ты меня понимаешь?.. Мне передали об этом люди, которым нельзя не доверять.
- Ну и что же?
- Милый вопрос! В моем присутствии стихи твои о смерти Пушкина были переданы двум сенаторам. И они были разгневаны!
- И вполне естественно!
- Погоди! Это еще не все. Ими недоволен и государь.
- Государь?
- Да. Ты, mon cher, так сказать, апофеозируешь значение покойного сочинителя. А он был весьма вольных мыслей и очень злые эпиграммы писал. Но государь великодушен.
- Ну еще бы! Он и Дантеса тоже простил!
- Дантеса? А его вообще судить нельзя. Он знатный иностранец и защищал свою честь. Так все говорят.
Дядюшка не видел, как бешено сверкнули глаза Лермонтова, и вздрогнул, услышав его крик:
- Замолчи!.. Уйди от меня! Сейчас же!.. Уйди, или я за себя не отвечаю!..
Камер-юнкер быстро рванулся к двери и, убегая, успел только крикнуть:
- Mais il est fou á lier!
Лермонтов схватил лист бумаги и, ломая карандаш, быстро начал писать. Почти без помарок, точно один сплошной крик боли и гнева, были в этот час написаны знаменитые шестнадцать строк добавления к стихам на смерть Пушкина.
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда - все молчи!.
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждет;
Он не доступен звону злата,
И мысли и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью;
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!
В тот же вечер он дал их Раевскому - для распространения по городу, среди всех, кому было дорого великое имя убитого поэта.
ГЛАВА 10
В физическом кабинете, помещавшемся в самом дальнем углу университетского коридора, в те вечера, когда никто из профессоров не вел там практических занятий, царили обычно пустота и безлюдье. Но в этот зимний вечер по коридору один за другим проходили студенты и, стараясь, чтобы их не заметили, скрывались за дверью кабинета.
Физический кабинет в этот вечер был полон. Сидели на подоконниках, стояли вдоль стен. Молодые лица были суровы и казались серовато-бледными в тусклом свете двух свечей, водруженных на высокую подставку.
Стоя на скамейке с поднятой, словно в угрожающем жесте, рукой, звонким голосом, в котором дрожали ноты гнева и горя, читал один из студентов стихи на смерть Пушкина, написанные никому до сих пор не известным гусаром Лермонтовым.
Он не успел дочитать, как дверь, которую осторожности ради придерживали изнутри, с усилием открылась и совсем юный первокурсник с безусым, почти девически нежным лицом, остановившись в дверях, прокричал:
- Господа! Я принес добавление к этим стихам! Его написал тот же Лермонтов!
Через мгновенье он уже был на скамейке рядом с первым чтецом.
- Это добавление мне удалось списать на улице у знакомого офицера. Лермонтов написал его нынче утром! Вот оно:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов…
Толпа замерла. Это звучало давно не слыханной смелостью, это было восхитительной дерзостью, от которой сильнее забились сердца.
- Сначала! Все сначала читайте! - кричали вокруг.
Когда было прочтено все сначала и шестнадцать последних строчек, глубокое потрясенное волнение охватило молодую аудиторию.
- Лермонтов! Браво, Лермонтов!.. - слышались голоса.
* * *
В старшем классе Школы правоведения только что кончился урок перед большой переменой, и ученики, выстроившись парами, как того требовал строгий регламент поведения, в сопровождении классного воспитателя отправились в сад. Побыв там несколько минут и убедившись, что "правоведы" ведут себя вполне благопристойно и ничем не роняют высокого звания учеников привилегированного учебного заведения, классный воспитатель удалился. Но как только его статная, подтянутая фигура скрылась в больших дверях, ученики привилегированного заведения резко изменили свое поведение. Они без всякого строя и порядка окружили одного из своих товарищей.
- Ты принес? Принес?.. Читай скорей!
Высокий юноша вынул из подкладки своей фуражки листок бумаги, оглянулся и, убедившись в том, что их никто не видит, вполголоса начал читать:
Погиб Поэт! - невольник чести…
Его еще не установившийся голос срывался, выдавая волнение чтеца. Молодые лица тесно окруживших его учеников были сосредоточенно-угрюмы, брови сдвинуты, губы крепко сжаты… На глазах у иных выступали слезы, и гневные слова были готовы сорваться с губ.
. . . . . . . . . .
Вечером в одном из отделов Департамента военных поселений, уже после окончания занятий, чиновники все еще продолжали жечь казенные свечи и поспешно что-то писали и переписывали, сидя за своими столами.
Молодой чиновник Раевский, из числа помощников его превосходительства, ходил между столами, отбирая уже написанные листки. Содержание их не имело ничего общего с делами департамента, что можно было заметить с первого же взгляда, потому что на листах и листочках виднелись стихотворные строки.
Чиновник Раевский пересчитал листки и рассовал их по своим карманам.
- Спасибо, господа! - сказал он.
- Не за что, Святослав Афанасьевич! Не за что! Стихи уж очень хорошие… Справедливые стихи!
Под гул этих возгласов Раевский выходит из департамента, берет извозчика и, доехав до кондитерской Вольфа, вбегает в ее гостеприимные двери.
- Вот! - говорит он быстро, подходя к одному из столиков, где его ожидает несколько человек. - Здесь пятнадцать списков!
Несколько рук протягиваются к нему.
- К ним есть добавление! - говорит Раевский.
- Читайте его, читайте!
- Здесь есть артист, пусть он прочитает.
Известный многим из присутствующих трагик петербургского театра берет список. Посетители встают от столиков и, окружив его, в потрясенном безмолвии слушают обличительные слова грозного стихотворения:
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!..
Когда он кончает, все обступают Раевского.
- Кто написал эти стихи? Кто автор? Где он? Кто этот поэт?
- Лермонтов, Лермонтов! - отвечает Раевский, уже торопясь в другое место.
- Гусар лейб-гвардии! И неужели ему только двадцать два года?
- Я сегодня же повезу это Одоевскому!
- Надо прочитать их Жуковскому!
- Жуковский убит горем, прочитаешь ему потом.
- Как вы назвали поэта?
- Лермонтов! Лермонтов! - повторяет, торопясь, Раевский и выходит на улицу.
- Господин чиновник! - вкрадчиво говорит, направляясь к нему, полицейский.
Но "господин чиновник" уже исчез.
Теперь он ехал к Мишелю, чтобы скорей, скорей рассказать ему обо всем.
А по всему Петербургу - и в частных домах и в местах общественных - люди, потрясенные тягчайшей утратой, читали, слушали и переписывали лермонтовские стихи на смерть Пушкина.
ГЛАВА 11
В кабинете плотно задернуты шторы. Две свечи, зажженные в канделябре, поставлены так, чтобы свет их не мешал Михаилу Юрьевичу. Ваня неслышно двигается по комнате, прибирая разбросанные кое-где вещи и листы полуисписанной и еще чистой бумаги.
Вот он наклоняется, поднимает с пола страничку, вырванную из записной книжки, бережно подносит ее к свече и читает что-то, тихо шевеля губами и постепенно переходя на шепот.
Дверь, ведущая в кабинет из гостиной, осторожно приоткрывается, и Елизавета Алексеевна, заглянув в комнату, спрашивает тихонько:
- Спит?
- Так точно, - шепчет Ваня, на цыпочках подходя к ней.
- Доктор-то прописал спокойствие, - строго говорит бабушка. - Ты смотри не тревожь.
- Никак нет. Нешто можно-с!..
- А ежели спросит меня, доложи.
- Слушаю-с.
- Ах, Миша, Миша!.. - вздыхает бабушка и со вздохом осторожно закрывает дверь.
Ваня достает из-за пазухи ту же страничку и продолжает шепотом читать ее, с трудом разбирая слова. Потом он делает паузу, перевертывает старую бумажку, всю перечеркнутую, выброшенную для сжигания, и, найдя, наконец, наиболее разборчивое место, читает медленно:
…Мне жизнь… мне жизнь… все как-то коротка..
И все боюсь, что не успею я..
Свершить чего-то!..