Когда я читал это обращение, я, не раздумывая, причислил себя к тем, кто упоминался "в первую очередь". Все ребяческое, что было во мне, и особенно мое оружие, мое первое оружие, с которым я не расставался, окрылили меня, и я направился в Комитет "Патриотической обороны".
Комитет помещался в старинном боярском доме. Теперь этот дом мало чем отличался от прочих уцелевших зданий. Стены были закопченные, облупленные, продырявлены пулеметными очередями. Во дворе высился надрубленный осколком снаряда тополь, он изогнулся, точно колодезный журавль. Народу - полным-полно, не пробьешься. Я заметил в толпе мужчин, штурмовавших заднюю дверь дома, своего электрика с огненной шевелюрой. Я окликнул его. Он кивнул мне и помахал рукой: велел подождать. Но разве я мог ждать? Все порывались к той двери, прошел такой слух: "Кто пробьется внутрь, получит оружие…" Я стал продираться сквозь толпу, энергично работая локтями, извиваясь как ящерица.
- Ты полегче, шпингалет, иль не терпится? - одернул меня здоровенный чернолицый мужчина. Одна рука у него была забинтована и подвязана красной косынкой. - Не шмыгай тут, иди домой, мать, наверное, слезы о тебе проливает.
- Домой? Сами идите! - огрызнулся я.
Мое нахальство не возмутило его. Он шутливо дернул меня за волосы и спокойно сказал, что называется, купил меня этим спокойствием:
- Я четыре года был домоседом, за решеткой. Весь мой дом - четыре шага в длину и три в ширину. Туда я уже не вернусь. Мой дом здесь. Куда я пойду? Я у себя дома.
Он взял меня за подбородок, щелкнул по носу и направился к группе мужчин, только что получивших оружие. Один из них, маленький щуплый мужичок в военном кителе до самых колен, стал жаловаться:
- Только три патрона дали. Всего ничего.
- Зато они боевые, - ответил великан. - Да не в патронах вся сила. А в тебе. Главное, чтобы ты был боевой. Давай действуй! Возьми с собой троих и шпарьте на мельницу "Дакия". Там всякая шпана и хулиганье орудуют, народное добро растаскивают. Там восемь вагонов муки. Хлеб для города. Ваша задача - охранять. Стерегите так, как стерегли бы Гитлера, если бы вам поручили вести его на виселицу.
Он оглянулся по сторонам, отыскивая кого-то.
- Была тут одна красивая девушка… Что-то ее не видно.
К нему подошла растрепанная женщина в зеленом халате, заляпанном маслом.
- Нет, не ты… Ты тоже красивая, но у той родинка. Только недавно все тут крутилась. И куда она запропала?
В ту минуту из-за спины усатого мужчины, чистившего карабин, вынырнула коренастая девушка с родинкой, черноглазая, бровастая, с толстенными косами, уложенными короной вокруг головы.
- А, вот она! Ты где пропадаешь, стрекоза? Смотри, потеряешь родинку и не найдешь в такой толчее. Ты хлеб печь умеешь?
- Умею.
- Порядок! Подыщи десяток стряпух, хоть из-под земли. Можно и без родинок. И все валите в пекарню "Люкс". Добавляйте в муку кукурузу, картошку, щавель, крапиву. Главное, чтобы съедобно было и много. Поняла?
- Да.
- Еще бы не понять. Прихвати с собой вон того паренька с оружием. Поставь его у двери, он будет вас охранять. Только пусть не очень заглядывается на тебя, а то ты весь хлеб пересолишь!
Женщину в зеленом халате он отправил с подводой на склад медикаментов, оставленный немцами, и велел привезти бутыль йода.
- Может быть, ты по дороге сумеешь разжиться простынями, мы нарежем из них бинтов. А то народ рубашки на это дело пустил. Ты сама знаешь: там, где мало рубашек, много вшей. Так что простыни ты добудь непременно.
Он поймал за рукав проходившего мимо мужчину и не отпускал до тех пор, пока не уехала подвода.
- Ты куда? - спросил он.
- В примарию. Список патрулей составляем, а у нас ни клочка бумаги.
- Да ну ее, бумагу! На что она тебе? И так запомним. Нам много кое-чего помнить нужно, ну, прибавится еще десяток имен, подумаешь, какое дело! Ты петь умеешь?
- Что-о?
- То самое. Петь умеешь?
- Какой я певец! У меня и голоса нет.
- Ничего, когда надо, сразу прорежется. Ты прямо сейчас иди на улицу Святого Андрея. Номер дома я точно не знаю, да ты и сам найдешь, услышишь, какой там шум и гам. Мы туда собрали всех беспризорных ребятишек. У кого родителей убило, кто попросту заблудился - словом, там сейчас кутерьма. Ты их накорми, искупай, а если будет время, спой. Поверь мне, голос у тебя появится! Вот насчет еды и мыла - плоховато.
- Мой брат охраняет склад с макаронами.
- Прекрасно! Попроси у него для ребят. Накормишь их, а потом споешь с ними итальянскую боевую песню "Бандьера росса".
- Ну, а мыло?
- И песок годится. У тебя дети есть? Нет? Ничего, ты живо научишься детей купать. Шуруй песком, пока грязь не слезет…
Чернолицый обернулся и заметил меня.
- Ты все здесь?
- Ага. Жду, когда мне оружие выдадут.
- Пушку?
- Винтовку.
- Нет, пушку!
- Нет, винтовку!
- А в руках у тебя что за штука?
- Проволока. Я этой проволокой прокалывал камеры у немецких машин.
- Да ну?! Тогда какое еще оружие тебе нужно? Если ты этой штуковиной воевал против моторизованных войск, хулиганов ты и подавно одолеешь. Так и порешим. Будешь охранять мост вместе с нашими парнями. Останавливайте всех, кто идет в город или из города, проверяйте, что за типы. Ясно?
Но я был тверд, на уговоры не поддавался. Я все еще надеялся заполучить винтовку.
- Здесь один товарищ велел мне подождать. Он сейчас в доме тут.
- Он не в курсе. Ты его покритикуй, когда с ним увидишься. Ждать нам некогда. Город сейчас наш, впервые по-настоящему наш. Мы и градоправители, и пекари, и учителя, и доктора, в общем, должны управляться на всех фронтах. А ты хочешь ждать? Значит, по-твоему, не надо охранять город? Ну, теперь ясно?
… И вот уже пятый или шестой день я охраняю мост. Потому мне и казалось естественным, что мой голос и мое оружие - немудрящая стальная проволока - устрашат этого человека, сопровождающего обоз.
Он остановился. Обожженное солнцем небритое лицо, маленькие, глубоко запавшие глаза выражали такую усталость, что я невольно попятился, боясь, как бы он не упал на меня.
- Документы? - Он улыбнулся, разлепив потемневшие от пыли губы. - Вот они! - Он указал палкой на телеги. - Десять возов документов всей Молдовы… Мои собственные против них ничего не стоят. Здесь старинные грамоты из архивов Молдовы. Я укрывал их в лесу, ждал, пока утихнет стрельба. Вот и утихла…
- А теперь куда?
- Везу обратно, в Яссы.
- Куда в Яссы? Яссы велики.
- Пусть мне отведут какой-нибудь дом, где все это можно сложить.
- Дом? - Я чуть не рассмеялся. - Да вы знаете, что сейчас в городе?
- Спокойно, теперь-то уж спокойно. А что еще может быть?
- Город разрушен. Сгорел. Люди живут в подвалах, в погребах.
Он покачал головой и вздохнул. Я обратил внимание, что он хоть и не старый, а совсем седой. Из-под грязной соломенной шляпы с лентой выглядывали белые пряди.
- Эх, и Яссам тоже нелегко пришлось. В погребах, говоришь?
- Некоторым вообще и ночевать негде.
- Негде? - От удивления он даже прищелкнул языком. И опять покачал головой и вздохнул. - Две недели скитался я по лесам со всем обозом, оберегал добро от погибели. Тяжело было. Люди голодные. Лошади голодные. Ничего, теперь все позади. Добрался наконец до Ясс. Только бы найти кров для этих бумаг, только бы увидеть их в надежном месте, тогда и…
- Это трудно.
- Труднее, чем было, не будет. Найдется какой-нибудь дом.
- Черта с два! Если нет домов, где их взять? "Дом, дом"! Не осталось домов! Мне и пускать-то вас в город нельзя. Только зря людям головы морочить будете. Лучше разгрузите всю эту макулатуру прямо тут, а телеги нам очень нужны. В Бэлцаци картошка осталась, не на чем привезти. А ваш этот хлам никого от голода не спасет. Лучше сделайте патриотическое дело, оставьте все тут.
У него задрожал подбородок, он вынул из кармана тряпицу, вытер лицо и приложил к глазам. Палка выскользнула у него из рук и покатилась к берегу Бахлуя. Я придержал ее ногой, поднял и подал ему.
- Спасибо, молодой человек! С этой палкой я добрел сюда, с ней побреду и дальше. Ты не смог бы направить меня… к кому мне в городе обратиться?
Голос у него дрожал, во взгляде и судорожном жесте, каким он ухватил палку, было что-то такое, от чего меня жалость взяла. За минуту до того я было решил самовольно разгрузить телеги и погнать их в город. Но тут я сразу передумал. "А если мне так, с поклажей пригнать их в город? Там все и разгрузят. Какая разница, где их жечь, здесь или там, на площади Унирий? Зато я повозки не упущу…"
- Пойдемте со мной. Трогайте обоз!
Мы пошли рядом, а позади потянулись, заскрипели повозки, въезжая на деревянный настил. На другом конце моста нес охрану мой напарник. Я сказал ему, что скоро вернусь, но он не слушал, разговаривал с девушкой, не знаю, быть может, и по делу.
Пока мы так шествовали с ним, все встречные останавливались с любопытством и спрашивали, что мы везем. Мне не хотелось отвечать. Да и что я скажу? В городе возили хлеб на навозных телегах, картошку не на чем было доставить, а я вот веду по улицам целый караван с бумагами. Я злился на себя, что уступил, и не раз испытывал желание остановить этот злосчастный бродячий цирк и раскидать все бумаги.
Когда мы подошли к дому Комитета, я оставил своего спутника на улице, а сам отправился вести переговоры. Наверху в дверях я столкнулся с тем чернолицым мужчиной, у которого была забинтована рука.
- К кому тут можно обратиться, у меня срочное дело? - с места в карьер спросил я.
- Нет таких срочных дел, которые надо решать не здороваясь.
- Здравствуйте!
- Здравствуй! Ну, дальше? Я занимаюсь и срочными и несрочными делами. Слушаю тебя.
Я скороговоркой доложил ему, каким образом добыл десять телег.
- Порожних?
- Почти что. На них бумаги.
- Что за бумаги? Липучки для мух?
- Макулатура. Архив.
- Чей?
- Молдовы. Их привез мужчина. Даже и говорить нет смысла, чего он захотел.
- А все-таки, чего он хочет?
Я прыснул со смеху.
- Дом ему подавай! Куда бумаги сгрузить.
- А где этот человек?
- Там, на улице.
Он бросился вниз по лестнице, прыгая через три ступеньки, и пулей вылетел на улицу. Пока я очутился внизу, он уже стоял и слушал того человека.
- Документы всей Молдовы, понимаете? Документы времен Кузы и Когэлничану. Судебные бумаги о тяжбах крепостных с боярами. Списки ссыльных бунтарей-крепостных. Протоколы судебных процессов над крестьянами-повстанцами 1907 года. В этих телегах история Молдовы…
Великан слушал его так, точно тот рассказывал ему нечто фантастическое. Я смотрел на него, и мне казалось, что он не дышит - так поглощен рассказом, что он вот-вот бросится обнимать того человека.
Но он поступил гораздо проще. Постучал пальцем в окно, выходившее на улицу. Окно открылось, из него выглянула женщина.
- Олга, ничего не перевози в тот дом на Дворцовой улице. Он нам понадобится для другого. - Он показал на обоз и добавил: - Знаешь, Олга, что там?.. Десять возов традиций.
С того дня я уже не охранял мост. Две недели я был кем-то вроде младшего секретаря Кузы и Когэлничану. Работал я добросовестно и, можно сказать, вжился в эпоху. Однажды вечером ко мне подошла Олга, погладила по голове и протянула руку. А я принял ее за жену Кузы.
- Целую руку, сударыня! - почтительно сказал я.
- Зови меня просто Олгой! - поправила она.
ЧАЙ ВДВОЕМ
Я открываю глаза, и все расплывается, исчезает - и виадук над путями, покрытыми снегом, и человек в заплатанном кожушке, в форменной железнодорожной фуражке, надвинутой на лоб, и опять виадук, и ветер, и сверток у меня под мышкой.
Вьюга утихла. Кусок жести, сорванный ветром с крыши, после короткого привала на ветке акации очутился посреди двора. Единоборствуя с ветром, он упорно не сдавался, не хотел покидать наш дом, и на нем остались боевые шрамы. Он походил то ли на смешную посольскую шляпу, то ли на скорбный корабль, потерпевший крушение. Когда-то он был частью вывески. Эту жесть украл извозчик и продал нам. На желтом потускневшем фоне еще видны были три огромные синие буквы. Все, что осталось от вывески "Книжный магазин".
- Жесть хорошая, прочная, - похвалил кровельщик, когда осенью мы с ним вместе чинили крышу. - Книготорговцев, говорят, расстреляли, два брата их было. Не знаю, что за книги они продавали, - продолжал он. - Не за это, наверное. Кому теперь книги нужны, когда такие времена…
Стелется густой, мелкий снег, запорашивает кусок жести. Через час должен прийти доктор Хаш, он обязательно споткнется тут. Доктор Хаш почти не видит, такой он близорукий. И очки ему не помогают, хотя стекла в них толстенные, пальца в два. Очки у него постоянно съезжают на кончик носа, глаза за стеклами совсем малюсенькие, как горошины. На днях я провожал его в больницу, и, когда мы шли через площадь, он вообразил, что с ним кто-то здоровается, снял шляпу и поклонился. А это проехал извозчик, лошадь мотала головой. Услышав конский топот, доктор Хаш простодушно заметил:
- Кажется, этот господин, которому я поклонился, был лошадью…
Я накидываю пальто и бегу убрать с дороги жесть. Я заранее знаю, что будет, когда придет доктор Хаш. Он споткнется, а потом начнет смеяться над своей близорукостью. Я считал, что слишком дорогой ценой достается это хорошее настроение. Огорчаться я уже перестал, меня уже многое не огорчает, а возмущает. Так меня возмущало отношение доктора Хаша к собственной слепоте. Ведь он уже год почти слепой. Он рассказывал чуть ли не с гордостью, как ему проверяли зрение. Его попросили назвать одну из букв на таблице, а он вместо ответа спросил: "А где таблица?"
Такие шуточки доктора меня раздражают и возмущают. Мой дядя Траян, мамин брат, в начале сорок второго года вернулся с фронта совершенно слепым и душевнобольным. Весь день он сидел у печки в кресле и повторял одно и то же: "Два и два будет четыре и в Фокшани и на Бермудских островах. Вот в чем сила! Это фантастично, господа! Фантастично!" До фронта он преподавал математику в индустриальном училище. Через месяц после возвращения он покончил жизнь самоубийством.
Я старался, чтобы наши встречи с доктором Хашем происходили без мамы. Она не выносила его шуток. Были и другие причины, почему мы виделись у нас в доме с глазу на глаз. Доктор Хаш и по этому поводу шутил: "Говорим между четырех глаз - два зорких и два агитационных".
Я хватаю жесть и волоку на задворки. На акации сидят три вороны, они нахохлились, жмутся друг к другу. Грохот жести не испугал их. Война, бомбежки приучили ворон ни на что не реагировать.
Помню, перед рождеством мой товарищ Пауль поймал ворону. Она хотела вырвать у него из рук кусок хлеба и попалась. Он принес ее в школу и выпустил на волю на уроке священника. Ворона выпорхнула из ранца и уселась на раму портрета Антонеску. Потом наклонила голову и стала клювом долбить стекло. Ученики смеялись, а священник Леонида страшно разгневался. Он открыл классный журнал, намереваясь "очернить" Пауля. Когда он обмакнул перо в чернила, ворона вздумала передислоцироваться и, пролетая над кафедрой, сбросила священнику "письмецо" прямо на классный журнал. "Это перст божий, батюшка, вы совершаете грех против меня!"- сказал Пауль, встав с места. Священник громовым голосом рявкнул: "Вон отсюда, сатана!" И тут свершилось чудо небесное: ворона таки испугалась и вылетела в открытое окно. На его уроках окна в нашем классе были открыты настежь даже в самые сильные морозы, потому что церковь, где служил священник Леонида, не отапливалась, и он боялся резкой смены "климата".
Я возвращаюсь домой. Холодище. Утром чуть-чуть топили, "чтобы пахло теплом", но печка у нас никудышная, быстро остывает. Учебник географии лежит на столе нераскрытый. Завтра будет письменная, но я учить не буду. Откровенно говоря, у меня нет охоты учиться. Дядина смерть спасла меня от переэкзаменовки по латыни и греческому. Я сам видел, как учитель, скосив глаза на траурную повязку у меня на рукаве, передумал и исправил четверку и тройку на две пятерки. Ни стыда, ни чувства неловкости я не испытывал тогда. Полагалось бы оскорбиться этой подачкой, но я ничего такого не чувствовал. Даже удивительно. Я начисто забыл про этот случай и только вот сегодня вспомнил. Потому-то и надо бы хоть немножко подготовиться к письменной, но у меня на уме совсем иное.
Слышу стук в дверь, стук не условный, а обычный. Знаю, что это не доктор Хаш, и мне не хочется открывать дверь. Видимо, пришла соседка что-нибудь попросить или вернуть долг. Пусть стучит, пока ей не надоест. Стук. Опять стук.
Иду открывать. Иду нерешительно, сам не знаю, что со мной сделалось. У двери Пауль.
- Ты спал?
- Нет.
- Я уже четверть часа стучу.
- Что тебе нужно?
- Не держи меня здесь. Я тебе скажу.
Он вошел, сбросил на стул в прихожей свою "курташку" - так он обычно называл свое пальтишко, которое носил еще в четвертом классе. Он даже не стряхнул снег. Шапку он вообще не снимал. У него обморожены уши, он и на уроках, с разрешения директора, сидел в шапке. Только во время молитвы снимал ее, прикрывая уши ладонями.
- Ты что, уроки учишь? - спросил он.
- Нет.
- А чем ты занимался?
- Ты давай рассказывай!
- Ждешь кого-нибудь?
- Жду.
- Не жди, не придет.
- Позже придет.
- Никогда уже не придет.
- Ладно, давай говори, что ты хотел мне сказать.
- Вот это самое. Он не придет.
- А ты откуда знаешь?
- Знаю.
- Ничего ты не знаешь.
- Я про доктора Хаша говорю.
- Я вовсе и не его жду.
- Его. Я тоже его ждал.
- Ты?!
- Я ему тебя и рекомендовал.
- Ты?!
- Когда ты грипповал, я дал ему твой адрес. Конечно, не только поэтому.
- С тех пор он стал бывать у нас.
- Больше уже не придет. Наверное, никогда.
- Почему?
- Ты отнес медикаменты?
- Да.
- Рассказывай все по порядку.
- Вечером, ровно в семь я был на виадуке. Подошел железнодорожник и спросил, не видел ли я мальчика с санками. "Да, видел, - сказал я. - Санки с дровами". - "Точно, с дровами", - подтвердил он. Я ему отдал сверток с медикаментами.
- Там не медикаменты были.
- Что ты споришь? Мне доктор сказал, что это медикаменты для больных в лагере.
- Это он только так сказал.
- А что там было?
- Танк.
- Иди к черту!
- Ничего не было.
- Как это ничего?
- Пустые флаконы.
- Врешь!
- Нет, не вру. Это тебя проверяли. На первых порах дали такое задание. Важно было узнать, как ты с ним справишься, а что переправишь - это уже не важно.
- Ну, и как я справился?
- Сориентировался.
- Так и доктор считает?