Я смотрела, как уходит Егор, и слезы подступали к горлу. Мне хотелось поскорее остаться одной и думать о Егоре. Да, я знала, что теперь все время буду думать о нем. Раньше он мне просто нравился, но не было того, что сейчас. Это чувство вошло в меня так неожиданно, вошло - и взорвалось, рассыпалось на множество ощущений, и теперь мне нужно побыть в одиночестве, чтобы разобраться во всех этих ощущениях.
Рита вдруг сказала с обидной интонацией:
- А я думала, что ты от них не отлипнешь. За ними потащишься.
- Зачем это мне за ними тащиться?
- Да уж не знаю зачем, - произнесла она с намеком. - Только особо не надейся. Там место занято, давно и надежно!
- Ты о чем, котичка? - спросил Алеша.
- Мы с ней знаем о чем, - ответила она.
Как я ее сейчас ненавидела! Как мне хотелось ей хоть чем-нибудь отомстить! Чтобы ей стало так же больно, как мне.
- Я больше не буду носить ваши судки! - заявила я.
Это было глупо. Нашла чем уязвить. Но ничего умнее не пришло мне в голову в эту минуту.
- Ах как ты нас напугала! - издевательски заметила Рита. - Как же мы без тебя обойдемся?
- Я как раз собиралась тебе сказать, - заявила Ядвига Васильевна, - что мы решили сами освободить тебя от твоей обязанности, которую ты выполняешь из рук вон халтурно. В столовую будет ходить Рита. Ей, кстати, очень полезны прогулки.
- Ну и пусть ходит, - ответила я. - Мне же лучше. Я вообще могу обойтись без ваших обедов.
- Тебе это будет только на пользу, - сказала Рита.
Я встала и молча ушла.
"Особо не надейся, там место занято!"
Как она могла догадаться? Впрочем, такие вещи она нюхом чует. Неужели она права и Егор до сих пор ее любит, только скрывает? Почему бы и нет? Ведь вот я же скрываю.
Приближалось время обеда - об этом мне напомнило чувство голода.
Я медленно возвращалась в деревню по своей тропинке. Теперь торопиться было некуда, я только опасалась, что встречу Риту с судками, и заранее злилась. Какое она имеет право здесь ходить? Это моя тропинка! Нет, ведь будет здесь ходить, мне назло.
Я дошла до оврага, и вид ступенек, прорезанных в крутом спуске, совсем взбесил меня.
Забавная идея пришла мне в голову. Я даже засмеялась. Довольно жестокая идея, но в ту минуту она показалась мне остроумной. Я отыскала в кустах лопату с полуобломанным черенком.
Была в детстве такая игра. Рыли в земле маленькую ямку, сверху закрывали стеклышком и запускали туда муху. Интересно было наблюдать сквозь стеклышко, как муха там ползает, ищет лазейку, бьется о стекло.
Но теперь моя ямка будет не для мухи.
Только вот успею ли я? Впрочем, Рита всегда копается, не может выйти из дому, не наведя марафет.
Почему я была так уверена, что в яму угодит именно Рита? Этой тропинкой мало кто ходил, но ведь ходили же все-таки. Тут, конечно, был риск, что моя месть достанется не тому, кому нужно, но риск, решила я, благородное дело.
Действовать лопатой с полуобломанным черенком было не очень-то сподручно. Я рыла яму, стоя на коленях. Рыла и все поглядывала вверх: не идет ли? Нет, не шла. Хоть бы успеть. Я копала с каким-то даже радостным вдохновением.
Наконец ловушка была готова, не очень глубокая, как раз такая, чтобы нога могла провалиться по щиколотку. Ладно, хватит. Теперь замаскировать. Вдоль и поперек - тонкие веточки, решеткой. На них - траву и листья, чтобы земля не проваливалась внутрь. А уж сверху - землей. Я разровняла землю и охлопала ладонью. Отошла в сторонку и критическим взглядом окинула дело рук своих. Вернулась, припудрила слишком свежую землю сухой землей, присыпала листьями. Меня заранее разбирало веселое злорадство, когда я представляла себе, как Рита угодит ногой в яму.
Я забросила лопату в кусты и ушла в дом отдыха.
Долго ждала у столовой, а Рита все не шла. Уже все курсовочники получили свои обеды. Повариха закрыла раздаточное окошко.
Ясно, что моя месть сработала, и мне вдруг стало тревожно. Надо быстрей возвращаться в деревню. Что-то меня там ждет?
Словно в ответ на эти мысли начали разворачиваться события, о которых мне бы очень хотелось забыть, но я знаю, что никогда не забуду.
Я увидела Алешу, бегущего по территории дома отдыха. Его бег, а особенно потрясенное лицо таким контрастом ворвались в ленивую замедленность всей здешней атмосферы, что отдыхающие вдруг прекратили свои неторопливые занятия и все взгляды устремились на Алешу. Он подбежал к одной из компаний, сидевшей на скамейке, и сказал им что-то. Тотчас и эта компания, словно заряженная его волнением, побежала вместе с ним. И уже кто-то снимал брезентовое покрытие с ярко-красных "Жигулей", стоящих за волейбольной площадкой, а лысый толстяк в пижаме побежал в дом и вернулся по-городскому одетый. Он отпер дверцу машины и сел за руль.
Я подошла совсем близко, но Алеша, казалось, не замечал меня. У машины собралось много народу. Я прислушалась к разговору.
- Тут и шести километров не будет.
- Шесть до Михайловского, да еще в сторону два.
- Больница маленькая, но, говорят, там хороший врач.
Сердце у меня упало. Я ведь хотела только...
Я тронула брата за руку:
- Алеша...
Его взгляд остановился на моем лице.
- Садись, поможешь, - коротко бросил он.
Машина тронулась. Алеша молчал, губы его были крепко сжаты, а глаза... Никогда еще я не видела у него таких глаз.
- Который дом? - спросил толстяк.
Алеша разжал губы:
- Вот этот. Вот здесь. У крылечка.
На крылечке, на той самой скамейке, где Рита болтала с подругами, сидела Ядвига Васильевна, а Рита лежала, опустив голову ей на колени. Лицо у Риты было совершенно белое, глаза широко открытые, испуганные. Рядом, на табуретке, сидела Вавочка, держала Риту за руку и что-то говорила, как будто успокаивала.
Рита повернула голову и безучастно посмотрела на меня, на Алешу, на толстяка.
- Риточка, вот товарищ на машине, - сказал Алеша. - Сейчас мы отвезем тебя. Все будет хорошо. Говорят, там замечательный врач.
Рита вдруг заплакала. Алеша поднял ее на руки и понес к машине. Ядвига Васильевна засуетилась, начала собирать какие-то Ритины вещи, укладывать их в сумку. Вавочка ей помогала.
Алеша осторожно сошел с крылечка, посадил Риту на заднее сиденье и сам сел возле нее. Ядвига Васильевна - рядом с водителем. Машина двинулась по деревенской улице, осторожно объезжая канавы.
- Нет, но надо же такому случиться! - сказала Вавочка.
- А что у нее с ногой? - решилась я.
- С ногой? Если бы с ногой! Она ведь ребенка ждет!
- Кто?
- Как - кто? Рита!
- Ребенка?!
...Так вот почему...
Это было так, словно на чистом листе бумаги вдруг проступили слова, все мне объяснившие.
Вот почему Алеша так заботлив! Вот почему в его глазах, когда он смотрит на Риту, такое беспокойство! Вот откуда его осторожные фразы: "Знаете, ведь она... ", "Нет, вы не понимаете... ".
Вот почему он вырубил ступеньки в овраге!
- А ты что, не знала? - удивилась Вавочка. - Ведь пятый месяц, заметно уже! Нет, но надо же такому случиться: угодила ногой в нору.
- В нору?..
- Да, знаешь, там в овраге... И теперь неизвестно, как будет. Спасут ли ребенка. Главное, она так хотела дочку. Ей нагадали, что будет девочка. И Алеша тоже девочку хотел.
Я зажала рот ладонью. Я не хотела убивать девочку.
На дне оврага валялись судки. Я отыскала лопату и забросала яму. Тщательно утоптала землю. Потом села на ступеньку и долго сидела в тупом оцепенении.
А я-то думала, что убийца - это что-то темное, бездушное, не видящее мир теми глазами, какими вижу его я. Но может, это и страшнее.
Любить все вокруг, жалеть ягодку земляники - и вырыть яму для человека. Всей сущностью своей я осознала в эти минуты - или часы, - что человек важнее цветка, и букашки, и собаки, и как же тонка нить, которая отделяет силу его от слабости, как же легко перерубить эту нить ржавой железной лопатой, если эта лопата попадет в чьи-то мстительные, безжалостные руки.
Как мне жить дальше?
В просвете между стволами была видна дорога, и по этой дороге в сторону дома отдыха проехала ярко-красная машина.
Я подобрала судки и медленно побрела в деревню.
Придаточное изъявительное
Я сидела за письменным столом и с тоской рассматривала семь схем, по которым мне нужно было придумать семь сложноподчиненных предложений с различными придаточными. Схемы были похожи на пауков - с прямоугольным тельцем главного предложения и отходящими от него лапками придаточных. Казалось, что вот сейчас они оживут и расползутся по всей квартире.
Ирина Ивановна сказала, что примеры нужно взять из двух источников: из статьи Белинского о Пушкине и из шестой главы "Евгения Онегина", которую мы как раз сейчас прорабатываем по литературе. Это такой педагогический метод: сочетание грамматики с литературой. Для лучшего усвоения. Например, в "Тарасе Бульбе" много деепричастий. Помню, как я сидела в пятом классе над первой главой "Тараса Бульбы" и вылавливала из нее деепричастные обороты, как мух из супа. Всего их нужно было выловить четырнадцать. Примерно на пятом я уже так ненавидела Тараса Бульбу и его сыновей, что этой ненависти мне теперь, наверно, на всю жизнь хватит.
А вот сейчас я читаю шестую главу "Онегина". Не читаю, где там! Шарю глазами по строчкам, ищу сложноподчиненное с придаточными следствия и определительным.
Три примера я честно отыскала у Белинского. Три - сама сочинила, но так, чтобы можно было подумать, что и они из Белинского. Авось Ирина Ивановна не догадается. Оставалось последнее. Я бы и его могла придумать из головы, но Ирина Ивановна наверняка потребует пример из "Онегина" как доказательство того, что я внимательно прочитала шестую главу.
Я бы так не старалась, но у меня за последнюю контрольную по русскому была двойка. Вернее, две отметки: диктант - четверка, а грамматический раэбор - двойка. Я читаю:
...Пробили
Часы урочные...
...Какие еще "урочные"? Ах, это дуэль Онегина и Ленского! Я заставляю себя вчитаться:
...Пробили
Часы урочные. Поэт
Роняет молча пистолет,
На грудь кладет тихонько руку
И падает. Туманный взор
Изображает смерть, не муку...
Я читаю, и меня невольно уносит куда-то далеко, в девятнадцатый век, и я вижу снежные сугробы, и старую мельницу, и плотину, и вижу, как Онегин в тоске глядит на убитого Ленского.
...Недвижен он лежал, и странен
Был томный мир его чела.
Под грудь он был навылет ранен,
Дымясь, из раны кровь текла...
У меня слезы подступают к глазам. Я встряхиваюсь. Нет, так нельзя. Так можно зачитаться и забыть все на свете, а завтра Ирина Ивановна скажет: "Где сложноподчиненное с придаточными следствия и определительным? Нету? Двойка! И учти - это уже вторая!"
И чтобы поскорее отделаться, я пишу: "Пробили часы урочные, так что поэт молча уронил пистолет (прид. следствия), который держал в руках (прид. определительное)".
Я с облегчением захлопнула тетрадь, сунула ее в портфель и вышла из комнаты. Свободна!
Мама на кухне делала тесто для сырников.
- Катя, - сказала она. - У меня к тебе большая просьба: отнеси в химчистку мое демисезонное пальто. Пожалуйста!
- Ладно, - ответила я.
Мама так удивилась, что просыпала муку: она не привыкла, чтобы я так сразу соглашалась.
- Но если там большая очередь - не стой! - чуть виновато сказала она. - Принеси вещи обратно и просто погуляй часок. Подыши свежим воздухом.
А я, правда, терпеть не могу сдавать вещи в химчистку.
Но сегодня я пошла охотно: Ленский, придавленный соединительными союзами, как кирпичами, взывал к моей совести. Мне хотелось хоть чем-нибудь искупить свою вину перед ним.
Никакой очереди в химчистке не было, только старичок, сдававший байковое одеяло. Приемщица дала ему кусочек материи с написанным на нем номером и велела пришить к одеялу. Старичок взял одну из иголок, воткнутых в маленькую подушечку, и начал вдевать нитку. Облизывал и заострял кончик, поднимал иголку к свету, тыкал ниткой в игольное ушко - и все мимо.
- Дедушка, давайте я вам вдену, - сказала я.
- Вдень, милая, - обрадовался старичок.
Я вдела нитку, взяла у старичка лоскуток с номером и пришила к уголку одеяла.
- Вот молодец, дочка, - сказала приемщица, - помогла пожилому человеку.
- Нет, молодежь у нас неплохая, - с убеждением произнес старичок. - Зря говорят. Очень неплохая.
Я подумала: в конце концов, Ленский - всего лишь литературный герой, плод фантазии Пушкина. Ну, написала я про него корявую фразу - подумаешь! А зато я помогла живому человеку, это важнее.
Я заплатила, спрятала в карман квитанции и вышла на улицу. Снежинки кружились над фонарями бульвара, парочки сидели на скамейках, подложив под себя газеты, некоторые парочки сидели просто так, а некоторые в обнимку. Возле одной из скамеек топталась группа мужчин с поднятыми воротниками. Притоптывая, звучно сморкаясь и потирая уши, они играли в домино на дощечке, воткнутой в щель между перекладинами скамейки. Об этих мужчинах, о снежинках над фонарями, о влюбленных парочках на газетах можно было сочинить сколько угодно самых различных придаточных. И никого бы это не унизило. И я бы не чувствовала себя виноватой...
В конце бульвара стояли старинные фонари, похожие на раскидистые деревья или салют. Внизу их металлические стволы расширялись и как бы превращались в львиные морды и лапы. Между лапами копошились дети. Фонари освещали памятник Гоголю и длинные скамейки по бокам от памятника. Я когда-то любила посидеть здесь на скамейке с девчонками, но это было давно, еще до того, как я вылущивала из "Тараса Бульбы" деепричастные обороты. Кажется, с тех самых пор я не останавливаюсь возле памятника, а, наоборот, стараюсь обойти его стороной. Мне как-то стыдно смотреть на Гоголя. У меня такое чувство, словно я теперь знаю о нем что-то прозаическое, приземленное. Ну, вот как будто я взяла без спросу его старые панталоны и пошла сдавать в химчистку.
Вот и сейчас, проходя мимо памятника, я невольно отвернулась. Неужели Гоголь теперь на всю жизнь будет у меня связан с деепричастными оборотами?
И вдруг я подумала: а Пушкин как же? Что же, мне теперь и памятник Пушкину обходить? А Лермонтов? Ведь скоро мы начнем изучать "Героя нашего времени". Неужели Печорин, в которого я сейчас немного влюблена, начнет у меня ассоциироваться с каким-нибудь бессоюзным сложносочиненным с однородными членами?
Я остановилась и посмотрела прямо в лицо Гоголю. И мне показалось, что я увидела на его бронзовом лице презрительную улыбку. Тогда я повернулась и пошла назад, переулками, чтобы сократить путь.
Дома вкусно пахло сырниками. Мама взяла у меня квитанции и с чувством сказала:
- Большое тебе спасибо! А у меня тоже есть для тебя приятное: билеты на "Горе от ума"!
- Сейчас, мамочка, - сказала я. - Одну минутку. Мне тут надо одно дело закончить.
Я вошла в комнату, вытащила из портфеля тетрадь по русскому, раскрыла ее на сегодняшнем домашнем задании и зачеркнула последнее предложение. Не просто зачеркнула, а замазала его так, чтобы нельзя было разобрать ни слова. А вместо него я написала: "Как мне смотреть в глаза писателям, даже если они всего лишь бронзовые памятники, когда я обижаю их литературных героев, которые ничем передо мной не виноваты?!"
Предложение получилось не по схеме, и не очень-то складное, и, пожалуй, не совсем ясное по смыслу. Для других. Ирина Ивановна, возможно, не поймет. Чего доброго, поставит двойку.
И пусть ставит. Зато теперь у меня на душе спокойно.
Музыкальный лектории
Не знаю, как для других, а для меня каждый школьный звонок имеет свое выражение. Есть звонки спокойные и дружелюбные - на перемену, есть нервные, истеричные - это, например, когда звонят на первый урок, а ты еще в раздевалке, да к тому же вдруг вспоминаешь, что забыла сменную обувь. Самый приятный звонок - это тот, который извещает об окончании уроков. Он прямо как вздох облегчения. Особенно в такой день, как сегодня - шесть уроков да еще контрольная на сдвоенной математике. Мы на последнюю перемену даже не выходили.
Наконец звонок прозвенел. Но это был не вздох облегчения, а только вдох. Как раз в ту секунду, когда должен был последовать выдох, дверь открылась и в класс, сверкая очками в модной, на поллица, оправе, вошла Елена Павловна, наша классная руководительница. Выражение лица у нее было торжественно-приподнятое. И хотя она еще не сказала ни слова, класс тихонько завыл в предчувствии недоброго.
- Пять минут на приведение себя в порядок, - сказала Елена, четко и как бы с удовольствием выговаривая каждое слово. - После чего организованно, без шума и треска, идите в актовый зал. Будет лекция по истории музыкальной культуры и выступление артистки филармонии.
Класс завыл громче. Этот вой состоял из самых различных оттенков, и натренированное ухо легко могло бы отделить один оттенок от другого. Тут были оттенки протеста, неудовольствия, любопытства и много всяких других.
Я выла без особых оттенков, просто за компанию. Громче всех выл Глеб Микаэльян, выражая этим воем свою активную, темпераментную натуру.
Сквозь этот вой раздавались отдельные завистливые высказывания:
- Да-а, в седьмом "А" небось бывший летчик-истребитель выступал!
- У "ашек" всегда что-нибудь интересное!
- Конечно, у них классный руководитель - мастер спорта!
- Он у них секцию дзюдо организовал!
Елена Павловна не реагировала. Тогда мы перестали выть.
- Я сегодня никак не могу, - сказала Ирка Холодкова. - У меня бассейн.
- Я тоже не могу! - сказал Сережа Кузнецов. - У меня секция.
- А у меня температура тридцать девять и семь, - сказал Глеб.
- Все? - спокойно спросила Елена Павловна. - Так вот. Лекцию пойдут слушать все. Без исключения. Это основы эстетического воспитания! Как раз то, что вам сейчас насущно необходимо! Ради этого можно разок пропустить любую секцию!
Она пошла к выходу, но в дверях остановилась, обернулась к нам и добавила:
- И чтобы никаких попыток к бегству! За сорванное мероприятие понесете суровое наказание!
Она вышла. Каблуки ее высоких сапог четко простучали по коридору. К этому стуку не хватало только позвякивания шпор.
- Кто куда, а я на чердак! - сказал Глеб.
Часть класса пошла с Глебом отсиживаться на чердаке, а остальные - и я тоже, - стараясь не шуметь, спустились по черной лестнице к гардеробу. Но не тут-то было: на двери гардероба висел замок, а возле двери сидела на табуретке Анна Кузьминична, гардеробщица.
- Елена Павловна не велела никого выпускать, - сообщила она.
Мы поплелись наверх. На площадке второго этажа мы приостановились, оглянулись и дунули через две ступеньки на чердак.
Но оттуда понуро спускался нам навстречу Глеб вместе со всей компанией, а позади шла тетя Маша, уборщица, держа наперевес половую щетку.
- Что ж, - сказал Глеб. - Мы проиграли, но мы честно боролись. Пошли на лекцию.