- Пойдёмте, я вам что-то покажу.
И повела нас в сад.
Я думала: что она нам покажет?
А она показала нам грядку и велела повыдёргивать из неё все сорняки.
- Да смотрите, - говорит, - не перепутайте с перцами! Сейчас я вам покажу, как различать…
Различать было легко. Листья у сорняков и у перцев совсем разные. Костя только два раза ошибся, а я ни разу. Мне кажется, ему просто скучно было разглядывать, где какие листья. И оттого, что ему было очень скучно, я ещё больше виноватой себя чувствовала.
В утешение Косте я сказала:
- Ничего, скоро уже вернёмся в город!
Костя ответил неохотно:
- И что?
- Как - что? - спрашиваю. - Будешь сколько хочешь играть в тазоголовых. И ещё в разные игры!
Костя плечами пожимает.
- А с кем играть? Макара больше нет, вместо него - Лёнчик этот, спортсмен. А Миша и Ли Джин оба написали мне, что я какой-то нерд.
- Кто, нерв? - переспрашиваю.
Костя говорит:
- Нерд. Или нёрд. Я точно не знаю, как читается. В общем, это такой человек… Зануда, что ли… Которому только бы учиться, ну и скучно с ним. Представь, они оба, не сговариваясь, мне это написали.
Я спрашиваю:
- А Рэт? Он же не думает, что ты зануда?
Костя говорит:
- Так он уже старый. Что, забыла?
Я удивилась:
- Ну и что? Если б не Грандсон, так ты бы ещё сто лет не догадался, что он старый!
Костя отмахивается:
- Так ведь Грандсон у него… И ему стало не до меня.
Да он ревнует, вот в чём дело!
Я хотела сказать, что этот Грандсон скоро уедет - снова в колледж. Или уже уехал. Так что Рэт никуда не денется - вспомнит друзей в Сети. И что ещё же Хью остаётся… Хотя, может быть, он вовсе не Хью. И не из Лондона, а например из Ливерпуля. Но нам-то - какая разница…
Но тут Костя в третий раз выдернул аккуратное растеньице с широкими ровными листьями, и я сказала:
- Эй, ты хоть смотри, что дёргаешь.
А Костя тогда поглядел на меня, подумал и говорит:
- Ленка, а ты что, влюбилась в Лёнчика?
- Кто, я? - спрашиваю.
А он кивает:
- Ну да.
Тут я растерялась вконец. Любовь - это когда вот так?
Нет же!
В классе девчонки иногда рассказывают мне свои секреты. И почти всегда секрет - в том, что в кого-то кто-нибудь влюбился.
Девчонки влюбляются в одноклассников - чаще всего в Мухина или в Симагина - или ещё в артистов.
А одна девочка, не скажу, кто, влюбилась в портрет, который висит у окна в кабинете биологии.
Таблички на портрете нет. Какой-нибудь биолог, из позапрошлого или поза-позапрошлого века. Мы не проходили его ещё, а спросить, кто это, она стесняется…
На биологии моя одноклассница любуется лицом с портрета и представляет, как она с вот этим длинноволосым человеком едет в старинном экипаже по старинной улице - на приём к английской королеве.
Она сама рассказывала мне, по секрету.
И я привыкла, что любовь - это секрет. Разве о ней можно вот так, прямо, спрашивать?
Я говорю Косте:
- Да ты в самом деле - нерд!
А если бы это не надо было держать в секрете, я бы, конечно, рассказала, как мы с Лёнчиком ходили в холмы и до чего же там красиво ночью.
И уж, конечно, про то, что Процион - это звезда-енот, и что Лёнчик может стать космонавтом, вполне. И кто бы спросил, отчего я так рада этому? Не я ведь сама смогу полететь в космос! И не Костя даже…
Когда я думала о Лёнчике, радость переполняла меня. Даже моя вина перед мамой не могла заслонить эту радость.
А Косте совсем не радостно было. Наоборот, я таким мрачным его что-то и помню. Он говорит:
- Я что-то про Юрова вспомнил. Про Тощего.
Тощего-то, думаю, с чего было вспоминать? Хотя когда делаешь всё время одно и то же - обхватил пальцами сорняк, вытянул его из земли, кинул, обхватил - вытянул - кинул - то тебе что только не вспомнится. Да иной раз так остро, будто снова всё переживаешь.
Костя вздыхает:
- Знала бы ты, как я жалел, что стал заступаться за него.
- Ещё бы, - отвечаю. - Тебе же наподдали в тот раз, очки сломали…
А Костя:
- Я не про то. Я раньше думал: было бы за кого заступаться. Ладно - ещё кто-нибудь, тогда не страшно, если и побьют. А то ведь - наш Юров.
- Да, помню, - говорю, - как он за тобой ходил. "Если ты друг, ты должен, должен…" Без конца.
Костя поморщился.
- Ну да. А теперь я представил, каково ему было - против всех. Он, может, потому таким и стал.
- Почему - потому? - не понимаю я.
А Костя:
- Я подумал… У него, может, раньше друзей не было, ни разу. С детского сада. Вот он и решил надружиться со мной за всё это время. И чтобы за него заступались, заступались…
Что, думаю, Косте уже нравится Юров? В городе не нравился, а теперь он готов с ним дружить? Да лучше бы он с Лёней подружился! Он же мечтал встретиться с ним! Какая разница, как его зовут на самом деле? В любом случае - вечером он здесь появится. Во дворе напротив - у них же тренировка…
Только бы не уехали мы отсюда слишком рано…
Я говорю:
- Тебе всегда чего-то не хватает. Теперь к Юрову, в город хочешь! А Ленчик тебя вчера звал тренироваться - ты не пошёл…
А Костя:
- Я и говорю - влюбилась ты в этого Лёнчика!
Любовь
Вот и поговори с нердом. Или с нёрдом.
Тем более, Анна Ивановна вышла в огород.
Она мельком глянула на нас, сказала каким-то своим мыслям "угу" - и принялась полоть соседнюю грядку.
Дело у неё двигалось быстро. Гораздо быстрее, чем у нас. Ей не надо было смотреть, что дёргаешь. Пальцы находили сорную траву сами, без помощи глаз. Точно её руки живут сами по себе.
Тут я подумала, что руки у неё, как ни посмотришь, всегда грязные. Вымоет их иногда - например, чтобы на стол накрыть - а после обеда бегом снова пачкать в земле.
Наверно, так будет, пока на землю не ляжет снег. Снег белый, руки он него не грязные…
Я спросила:
- Анна Ивановна, а что вы станете делать зимой?
Думала, она ответит:
- Зимой я читаю книжки. Вышиваю салфетки. Выпиливаю лобзиком.
Но она сказала:
- Это ты угадала. Скучно зимой в деревне.
И стала жаловаться на своих внуков, что они ни разу не приезжали на зимние каникулы. А ведь какие горки у них здесь, и какой чистый снег…
А после сказала, что их и летом к себе не дозовёшься. Вот мы, спасибо, приехали.
Так и сказала - спасибо.
Когда мы сели обедать, залаяла Пальма. Анна Ивановна выскочила во двор, а после вернулась и говорит:
- Ленка, выйди давай. Только смотри - недолго. Я мамке обещала, что не пущу к Лёнчику, если придёт он…
Лёнчик топтался у забора. Я подошла - он достал из кармана что-то белое, смятое. Ворох искусственных блестящих кружев. И этот ворох в его руках распался надвое и оказался бантами, какие бывают у первоклассниц. Теми бантами, про которые его мама говорила, что их никто не купит. И их засидят мухи.
- Это - тебе на память, - сказал Лёнчик.
И больше он не знал, что говорить. И я не знала.
Мы постояли ещё, потом я спрашиваю:
- Ну я пойду? А то мне велели, чтоб недолго…
Он протянул руку и схватил меня за край футболки. И, запинаясь, стал говорить, что если бы он стал играть в тазоголовых под своим именем, то мы бы смогли сразу его найти.
- Нет, правда, - доказывает. - Вам любой в деревне сказал бы, где живёт Лёня Светиков.
Я плечами пожала. Это же здорово, когда можешь назваться, как захочешь! А он стоял и оправдывался.
- Я ведь однажды чуть не рассказал… Мало ли, ведь друзья. Думаю: возьму вот и скажу: давай уже, мол, настоящими именами друг друга называть!
- Вот и сказал бы! - отвечаю.
А Лёнчик:
- Я подумал: а вдруг он спросит, отчего я сперва Макаром-то назвался. Как объяснишь? А после ещё он говорит: "Ты, Макарон!" И меня тут обида взяла. Это отец, что ли, Макароном был?
Тут он вздыхает:
- Я не знал, кем записаться в игре, и у меня само получилось. Я первое время думал, как же странно - что отца теперь нет. Велосипед разобранный остался, мы вместе разбирали… Я его собрал, потом.
Тут я почувствовала боль.
Как будто - в руке.
Откуда?
Я опустила глаза. А это Лёнчик схватился за перекладину калитки. Сжал тонкую рейку со всей силы. Костяшки пальцев побелели. Это ему, выходит, больно? Или мне?
Я погладила его руку, и он ослабил хватку. Кисть руки стала мягче, и в ней по жилкам снова потекла кровь.
И сразу стало легче. Мне? Или ему?
Он благодарно глянул на меня и говорит:
- Это потом Петровы своего ребёнка назвали Макаром… Петровы - двоюродные мне. Мамка ходила, просила их, в память об отце. Они сперва хотели - Робертом…
И тут он, наконец-то, улыбнулся. Видно, представил себе этого Макара.
Я тоже представила мальчишку, которого мы видели зимой, когда ходили к маминой подруге, тёте Юле, с погремушкой и каким-то одеяльцем.
Это называлось - поздравить с новорожденным. Новорожденный кряхтел и пожимался, освобождая ручки из пелёнок, и у него было такое выражение лица, как будто он занят очень трудным и важным делом. От пелёнок и от самого новорожденного шёл мягкий, парной запах.
И я точно вдохнула его снова.
И представила, как маленький Макар вылезает из пелёнок. Почему-то я видела, что волосы у него тёмные и густые. А у тёти Юлиного ребёнка были мягкие, прозрачные кудряшки.
Потом я поняла, что вижу не только малыша - Лёниного названного братца. Я не поверила бы, сколько можно увидеть в один момент. Вокруг Лёни как будто кружились его звёзды, которые он вчера показывал мне пальцем и называл по именам. Хотя сейчас был день.
И космонавт, помахавший ему, был тоже где-то рядом. И учитель Андрей Олегович, которого раньше звали енотом.
И отец, Макар Михайлович, тоже был где-то здесь. Хотя его уже не было. А имя его теперь было у малыша.
Разве бывает так, что смотришь только на одного человека, а видишь столько всего?
И Лёнчик тоже понимал, что я всё это вижу, что мне открылось то, что чувствует он. И тоже, как я, не знал, что с этим делать. Он опустил голову и по инерции закончил, как всё было в тот день:
- Костя сказал, что я Макарон - а мне что было отвечать? Я и ответил, как в игре. Ведь тоже всё на "м". Сперва там "ммммммм" звучит, а после "миу-миу-миу!"
Он так похоже изобразил сирену, что я прыснула.
И тут же испугалась: он обидится! Но нет, он поглядел на меня и тоже рассмеялся!
И то ли на звук сирены, то ли на громкий смех Костя появился у меня за спиной. Он подошёл к забору и сказал:
- Ленка, мне Анна Ивановна велела позвать тебя в дом.
Я тут подумала, что мы уже давно стоим возле забора.
Большинство взрослых, кого я знаю, сами бы вышли, прикрикнули бы на нас, прогнали от забора Лёнчика, а меня отправили бы в дом. Да и моя мама сделала бы так.
Анна Ивановна отправила за мной Костю. Он теперь топтался рядом - ждал.
Лёнчик сказал:
- Ну, я пойду. У нас тренировка…
Он, как и вчера, кивнул в сторону дома напротив. Без особой надежды спросил:
- Вы с нами - не хотите?
И я увидела, как Костя оживился на секунду. Он даже схватился за калитку. Но тут же отпустил руку, и его лицо вновь стало скучным. Как сегодня в огороде.
И тут меня осенило. В один миг. Ёлки-палки, так вот в чём дело! И как я раньше не догадалась, а ещё сестра! Костя бы, может, ещё вчера бы подружился и с Ленчиком, и с Шуркой, и с Серёгой. Если бы не эта тренировка! Не турник…
У него другого выхода не было, как только делать вид, что он обижен. И забыть не может, что нас встретили как-то не так… Да Костя же чуть нердом не стал! Или нёрдом…
И я сказала Лёнчику поспешно:
- У вас всё турник да турник! А вы бы могли сыграть, хотя бы, в баскетбол? Или в волейбол, например?
Снова Катенька
Я думала, что, может, он рассердится.
Может, это у них традиция - турник по вечерам?
Но Лёнчик обрадовался. И мне показалось, он обрадовался бы, предложи я всё что угодно!
Когда мы вместе появились в Катином дворе, и Катя с Шуркой, и Серёга уже были там. Лёнчик объявил, что сейчас будет волейбол - кто-то замычал удивлённо, но сейчас же в сарае отыскался мяч. Правда, резиновый и старый - не тугой.
Спортивной площадки в Липовке не было, но в волейбол можно было играть прямо на улице. Она была пуста.
В пыли мальчишки прочертили линии. Но когда игра началась, все то и дело останавливались и выясняли, кто какие правила нарушил. Серёга каждый раз ловил мяч, а потом уже кидал кому-нибудь. Ему кричали, что надо не ловить, а отбивать. Он каждый раз доказывал:
- Это я отбил, отбил!
И проще с ним было согласиться - чтобы можно было дальше играть.
Катин Шурик очень смешно упустил мяч. Казалось, он прямо в руки ему идёт. Но нет - пролетает между протянутыми руками, падает. Шурка запоздало в ладоши хлопает.
Я не выдержала, прыснула.
Катенька глянула на меня быстро и сердито.
Костя первым сказал, что ему не интересно. Ещё бы - в городе он так натренировался, что ни Шурке, ни Серёге с ним было не сравниться. Лёнчик играл более-менее. Но Костя - лучше. Это вам не турник, это волейбол…
Я испугалась, что Костя теперь пойдёт домой. Но он как ни в чём не бывало направился в Катин двор, к турнику. Как будто всегда так занимался. В этой компании… И что-то получалось у него, что-то не очень…
Мы покидали мяч ещё немного. Но скоро уже все по очереди лезли на турник.
Костя пытался подтянуться и закинуть ногу на перекладину. Никто не смеялся над ним. У Шурки и Серёги у самих это не очень-то получалось.
Шурка спрашивал у Кости между делом:
- А ты мне палец дашь?
Костя не понимал:
- Что - дам?
Шурка объяснял:
- Железку, которой ты возле пруда махался. Зачем тебе в городе палец? А Михал Григорич нам спасибо скажет…
- Это же от трактора палец! - втолковывал Косте Серёга.
Но Косте боязно было бежать в дом за пальцем. Вдруг бы его назад не выпустили. Ведь наша хозяйка маме обещала…
Я вслед за Костей пыталась подтянуться на перекладине. Ладоням было больно.
Лёнчик подталкивал меня вверх:
- Ну же, ещё немного!
Катенька крутилась тут же, показывала, как она умеет. Хотя это и так все давно видели.
Она теснила всех - и куда только делась её стеснительность! Это была какая-то другая девочка. Она лезла вперёд, толкалась. Ноги её то и дело мелькали у меня над головой, и хвостик то и дело вставал букетом, как у космонавтки. И я думала: "Ну, что она здесь, одна, что ли?"
А потом я и сама не заметила, как мы с ней оказались в стороне от турника. Она взяла меня на руку и потянула со двора, в сад. Зачем мы сюда идём, думаю. Мне хотелось быть во дворе, вместе со всеми.
А Катенька глянула на меня очень странно, в самые глаза, будто через них хотела увидеть, что у меня внутри… Мозг, что ли?
И спрашивает:
- Сегодня уезжаете?
Надо же, как переживает, думаю. А я и забыла уже, что мы уезжаем. В самом деле…
- Да, - говорю. - Вот, уезжаем…
Тут Катенька говорит:
- И уезжайте. Сегодня же.
С таким нажимом.
И я вдруг всё поняла. Вовсе она не печалится, что мы уезжаем. И глаза у неё злые, злые.
И так мне вдруг не захотелось уезжать… Ну, просто - спряталась бы, осталась у Анны Ивановны.
- Может, и не сегодня, - говорю. - Может, мама нас вообще до конца лета оставит.
И прибавила - уж не знаю, с чего меня так понесло:
- Её баб Аня всё уговаривает, чтобы нас оставляла!
Когда это мы хозяйку звали баб Аней?
У Катеньки стало ошеломлённое, растерянное лицо.
"Так тебе, так!" - подумала я.
А Катенька вдруг подняла руки - и ткнула грязные, чёрные пальцы прямо мне в очки. Пальцы скользили вниз по линзам, она вцепилась мне в щёки.
Ногти она, видно, давно не стригла. Они полоснули меня так, что и в животе отозвалось. И будто от моей боли она заорала:
- Аааа!!! - точно это я её царапала.
И тогда у меня прошёл ступор и я тоже заорала и принялась отбиваться.
Тут появился откуда-то её дед Макар - первый раз я увидела его.
Он отрывал Катеньку от меня, тащил прочь, а та повторяла как заведённая:
- Она знает, за что! Она знает!
И дед Макар, оглядываясь через плечо, говорил мне:
- Иди уже от греха! Иди отсюда.
Из бурьяна я подняла очки, протёрла краем футболки. Щеки горели. Когда я дотрагивалась до них, на пальцах оставалась кровь.
Я стояла и не знала, что делать.
Потом спохватилась: банты!
Схватилась за карманы. Здесь банты, у меня…
Мальчишки во дворе галдели, все четверо, и Костя тоже с ними. У них была какая-то своя игра. Они были так заняты, что даже не думали - куда мы с Катей делись и вдруг со мной что-нибудь случится?
Вот Костя подошёл к турнику - и взлетел, не хуже, чем Катенька… Наверху задержался, и вдруг как закричит:
- Мама, папа, мы здесь!
"Не верится тебе, а ты верь…"
С улицы в Катькин двор вошли наши мама и папа.
Костя им махал с высоты, счастливый.
И мама уже бежала к турнику с криком:
- Тебе нельзя!
Я машинально подумала: "Ну, зачем она так? Зачем - чтобы и эти мальчишки знали, что Костя не такой, как они?"
Но мама всё повторяла:
- Доктор сказал… Отслойка сетчатки будет, ты ослепнешь …
И папе командовала:
- Сними же его!
Костя спрыгнул на землю сам, спружинил ногами - всё ловко, быстро, но видно было, что чувствует он себя снова неповоротливым, как мешок, и не знает, куда деваться.
Я наблюдала, стоя в распахнутой калитке.
Мама начала:
- Вот как вы без старших…
И тут они все меня увидели.
Мама сразу оказалась рядом со мной, схватила в охапку, в воздух подняла, потащила с Катькиного двора.
Я твердила:
- Это я об ветки, об ветки поцарапалась…
Папа пытался что-то сказать, пытался отнять меня. Мама, захлёбываясь негодованием, кидала ему, видно, повторяя его недавние слова, передразнивая:
- Ничего! Они там с ребятишками!
И, дёргая Костю за руку, вопрошала:
- Чего вас опять к этой шпане понесло? Во дворе, что ли, не сиделось?
У ворот Анны Ивановны я мельком увидела нашу машину. Папа, оказывается, заехал за мамой в Собакино, и они вместе приехали забирать нас.
В доме хозяйка снова доставала вату, перекись водорода. Говорила:
- Бывает, бывает всё. Дело молодое…
И маму учила:
- Она говорит, ветками снова поцарапалась. Как тот раз в малине. А ты ей и верь…
Мама возмущалась:
- Так как же "верь", я сама вижу…
Хозяйка отвечала миролюбиво:
- А иногда надо и глаза закрыть. Видишь-то видишь, а сама - как бы и не видишь… Вот мы сейчас ранки-то смажем, и заживёт всё, и следов не останется.