- Думаю, что будет… - Ревский как-то несолидно поморщился, на носу и подбородке ясно выступили мальчишечьи веснушки. - Ты как-нибудь заходи ко мне домой, а? Поговорим спокойно про все… Я понимаю, наше прежнее знакомство было неудачное. Да черт с ним, а? Сейчас-то все по-другому…
"А что по-другому?" - подумал Егор, но стесненно сказал:
- Ладно…
- И фотографии покажу, у меня много. Я когда-то этим делом очень увлекался… А пока вот. Это тебе. - Он протянул конверт от фотобумаги. Егор взял, вынул снимки.
Это были кадры из фильма и моменты съемок. Гай на вантах, портрет смеющегося Толика в пиратской безрукавке. Егор начал всматриваться в его лицо, но вдруг застеснялся и спрятал фотографию под другие. И увидел снимок, непохожий на остальные: бледноватый, маленький, с какими-то пацанами.
Ревский сказал - тоже с непонятным смущением:
- А это… Здесь, конечно, еще труднее представить Толика отцом. Наша детская карточка, я "Фотокором" снимал, самодельным автоспуском… Давай, покажу кто где…
Дома Егор закрылся в своей комнате и разложил снимки на столе. Вот Анатолий Нечаев и Гай в шеренге пиратов (опять колыхнулась в памяти сумрачная мелодия песни). Вот Гай целится из старинных пистолетов, а Толик на заднем плане беседует с Ревским. Снова строй пиратов, а перед строем Ревский и какой-то дядька у кинокамеры… Толик, Гай и… это кто же? Мама такая была тогда? Молодая совсем, в белой шляпе. Они втроем стоят на набережной (похоже, что в Ялте), и Гай устало прислонился к Толику. Прижался даже… И Егор вдруг дернул плечами от досады. От мгновенного укола ревности и от злости на этого растрепанного тощего пацана, который липнет к Толику…
Он тут же сердито засмеялся над собой: "Ты что, сдурел? Какое тебе дело? И что тебе этот Гай?"
А Гаю было наплевать на мысли Егора! Гай на фоне вздутых парусов, выгнутый как лук, тонкий, охваченный ветром, выбрасывал вперед руку и кричал, кричал о своем острове…
А инженер Нечаев, беззаботно смеясь, все смотрел и смотрел с большой глянцевой карточки на Егора, почти в глаза. Но именно почти. Словно в последнюю секунду неуловимо отвел взгляд, не хотел ответить на какой-то вопрос. Решай, мол, сам.
А что решать-то? Егор сжал губы, сложил снимки в пачку. Оставил один - старый, "детский".
Эта фотография притягивала его особо. Потому что не будь вон того мальчишки в коротких вельветовых штанах и мятой, вылезшей из-под командирского ремня рубашке, не было бы и Егора. Тут уж ничего не поделаешь.
Егор не искал сходства. Не похож он ни на взрослого Анатолия, ни на Толика-мальчишку. Давно известно, что он - "вылитая копия" дяди Сережи, погибшего маминого брата. Да… И не сам по себе одиннадцатилетний Толька Нечаев интересовал Егора, а все, что было вместе с ним. Весь тот летний день, который был на фотокарточке размером девять на двенадцать.
Он, этот день, хорошо отпечатался со стеклянной пластинки старинного "Фотокора". Контактный способ - отличная штука! Пускай снимок бледный, зато виден каждый стебелек травы, каждый "глазок" от сучка на досках садовой эстрады. И звездочка на командирской, старой (сейчас таких уже не носят) пряжке Толика. А на звездочке видны даже… Егор быстро отыскал в ящике лупу… Видны даже крошечные серп и молот с искоркой солнца.
Егор повел выпуклым стеклом по снимку. С напряженным, почти болезненным интересом вглядывался в каждую деталь. В те мелочи, которые были тогда.
В лица ребят, которые тоже были тогда. Изумительная четкость предметов сделала мир на фотографии реальным. Вот царапина на подбородке у девчонки. Вот репейная головка, приставшая к рубчатой ткани мятых штанов. За ремешком у мальчишки деревянный пистолет с ручкой, обмотанной изолентой, и кончик изоленты отклеился…
Толща из трех с половиной десятков лет растаяла, и Егор вплотную придвинулся к тому давнему новотуринскому лету сорок восьмого года. Словно даже запах травы ощутил. Но ведь это было тогда.
А сейчас? Где все это?
И впервые коснулась Егора вечная загадка. Словно темным крылом на него махнули. Как это - было, а теперь нет? Куда девается уходящая жизнь? Как это может быть, чтобы вот такого настоящего ня - с травой, солнцем, встрепанными живыми ребятами - не стало?
Что такое время?
А может, убежавшие дни все-таки исчезают не совсем? Может, где-то они есть, сохранились? Может, люди когда-нибудь научатся их возвращать?
А зачем? Наверно, чтобы не делалось так обидно: было, и вдруг - нет…
Семеро мальчишек и длинная девчонка стояли перед полуразрушенной эстрадой в запущенном саду. Веселые, разгоряченные после сыгранной самодельной пьесы про шпионов (Ревский о ней рассказал). Но пьеса эта, игра эта тоже была тогда . Сейчас ее нет. И ребят этих нет. Дело даже не в том, что вот этот пацан, Толик, потом погиб. Живые - они тоже не те…
Мальчик с деловито прикушенной губой (дергает нитку автоспуска), с тюбетейкой на пружинистых кудряшках, в старомодном матросском костюме с галстучком и длинных чулках - теперь заместитель главного режиссера, автор нескольких фильмов. Он-то, замглавреж, есть, а где вот этот мальчик?
А вот Рафик, Рафаэль. Тоже теперь в кино. Мультики делает. Говорят, хорошие, лауреатом стал. Ладно. А большеглазый пацаненок в пилотке и ковбойке сохранился в лауреате? Остался?
"А может быть, это неважно? - подумал Егор с новой тревогой. - Может, важно то, что останется после?"
После - это когда? Когда в длинной киноленте дней мелькнет черный кадр и дальше кадры пойдут пустые? Без тебя?
"Это для меня пустые и черные. А для других?.."
"А что тебе до других? Ты про это не узнаешь…"
"Обидно… А если ничего не останется, еще обиднее…"
"А что ты хотел оставить? И для кого?"
Это уже походило на разговор с Михаилом в поезде. Но Егор прогнал воспоминание об электричке. Он хотел разобраться сам, без Михаила. Разобраться и с загадкой времени, и с мыслью, что его, Егора, тоже когда-нибудь не станет на свете. И с вопросом: где, что и для кого останется от него в бесконечном и необратимом времени?
От Шурика Ревского и от Рафика останутся фильмы. От мальчика Толика остались людям подводные аппараты для изучения морских глубин. А еще… еще он, Егор, остался… Ну и что? Вот подарок человечеству! А что Егор сам оставит после себя?
Мальчишка с красивым командирским лицом, в аккуратном, по росту, военном костюме, оставит свои книги. Потому что он - писатель Олег Наклонов. И кстати, тоже отец. Он тогда, на выступлении, говорил про сына. Про наследника…
Любопытно, что за сын у этого писателя? Небось, образцовое дитя, отличник и ученик музыкальной школы.
Ревский упомянул мельком, что и сам Наклонов был "мальчиком тимуровского плана".
- Только чересчур, - добавил он с холодноватой усмешкой.
- Как это "чересчур"? - спросил тогда Егор.
- Ну… этакий несгибаемый командир. Не лишенный, впрочем, некоторого себялюбия… По крайней мере, дружба Толика с Олегом кончилась дуэлью. Даже с кровью…
- Как это?
Ревский увлеченно, хотя и несколько торопливо (уже заглядывали в дверь и намекали Александру Яковлевичу, что его ждут) рассказал про стычки "робингуда" Нечаева с командиром Наклоновым, про "волчью яму" в лагере и про драку на Черной речке, когда будущий инженер-подводник расквасил будущей литературной знаменитости нос.
- Впрочем, потом они оба вспоминали об этом с юмором. Жаль, что встретиться во взрослой жизни не успели…
- Александр Яковлевич, а… Толик… он что-нибудь рассказывал про Крузенштерна?
- Да! Он им увлекался, он стихи про него написал. И про одну рукопись о нем упоминал, целая история. Он и в Севастополе про нее говорил.
- Наклонов у нас в школе выступал, он книгу про Крузенштерна пишет. Значит, он с той поры этим и заинтересовался?
- Все возможно. Олег был личностью твердой, но и впечатлительной…
Ревского опять поторопили, и он попрощался, снова сказав, чтобы Егор звонил и заходил. Тот спросил напоследок:
- А вы с Наклоновым встречаетесь?
- М-м… да. Изредка. Жизнь суматошная…
- Александр Яковлевич, вы не говорите ему про меня. И вообще никому, ладно?
- Конечно! Это уж, Егор, ты решай сам…
…Егор снова наклонился над фотокарточкой. Командир Наклонов держал руки по швам и смотрел перед собой уверенно и твердо. А Толик улыбался и немного щурился от солнца. И Егор испытал вдруг веселое удовольствие, что невысокий, щуплый Толик разбил нос рослому, сильному на вид Наклонову.
Через несколько дней случилось неожиданное и неприятное. Егор шел в туалет, чтобы подымить на большой перемене, и путь ему заступили два второклассника: Стрельцов и Ванька Ямщиков.
- Кошак, - сказал Стрельцов, наклонил набок голову и глянул нахально. - Чего вам опять надо от его брата? - Он кивнул на Ваню. Тот стоял спокойный, но с напряженными плечами и с кулаками в карманах.
- Не понял. - Егор за лаконизмом скрыл растерянность от фантастической дерзости малявок. Тех, между прочим, стало больше: бесшумно обступили они восьмиклассника Петрова.
- До чего непонятливый, - задумчиво произнес Стрельцов и сощурился. А Ваня тихо, но зло сказал:
- Вчера ваш Копчик и еще какие-то… опять к Веньке полезли. Что вам надо?
Егор хотел искренне сказать, что лично ему ничего от Редактора не надо. Но малявка Стрельцов качнул голову к другому плечу и вполне серьезно пообещал:
- Кошак, ты доскребешь…
Всему есть предел. Егор смерил расстояние до Стрельцова.
- Ты на что рассчитываешь, крошка? На то, что микроба нельзя расплющить кулаком?
Он, Стрельцов, далеко пойдет - юмор у него, у негодяя:
- От микробов и слоны дохнут. Нас много.
Их и правда стало много. Человек тридцать, и все мальчишки. Из двух классов, что ли, собрались? И молчаливые такие, не по-хорошему сдержанные. Вот опять дурацкое положение!
- Да я-то при чем?! - рявкнул Егор. - Вы что, совсем психи? У Веньки с Копчиком свои дела, мне на них обоих плевать! А Копчика я давным-давно в глаза не видел!
Это была правда. Егор не был в "таверне" больше недели. То опять куда-то Курбаши с ключом исчез, то события всякие: разговор с Михаилом, Ревский, кино. И мысли после этого… А еще причина - тот же Копчик: не хотелось встречаться. Сразу начнет канючить насчет долга, а таких денег пока нет…
- Как увидишь, скажи ему: пускай Веньку больше не трогает, - потребовал Стрельцов, не опуская дерзких глаз.
- А вот ты пойди и скажи. Я вам не нанимался.
- Найти не можем, - объяснил сбоку незнакомый мальчишка с глазами-угольками. - Найдем, ему хуже будет…
- Бедный Копчик, - сказал Егор.
- Бедные будете вы все, если еще Ванькиного брата тронете, - неожиданно взъярился Стрельцов. - Думаешь, не найдем вашу "таверну"? А когда найдем, выжжем, как паяльной лампой! Мой дедушка так в деревне клопов выжигал!
Егор ощутил что-то вроде уважения. Сказал серьезно:
- Это я передам. В целях противопожарной безопасности…
- Тебе письмо, - сказала Алина Михаевна, когда Егор пришел из школы. - Странное, без обратного адреса. А штемпель среднекамский. От кого бы это? - В голосе ее было спрятанное беспокойство.
Конверт лежал на столе в комнате Егора. Понятно, почему письмо шло целую неделю! Михаил не написал индекс и перепутал номер квартиры. А еще милиция!.. Вскрыть конверт Егор не успел, мать снова появилась на пороге. С бумажкой в руке.
- А вот тоже непонятное… Счет за разговор со Среднекамском… Это ты говорил?
- Почему именно я? - растерянно буркнул Егор.
- А кто? Я туда не звонила, папа всегда говорит по служебному… Горик, с кем ты разговаривал в Среднекамске? Скажи маме…
"Все, Кошак, раскалывайся, - сказал себе Егор. - Пора".
- Ну, разговаривал…
- С кем?
Егор сел на тахту и зевнул.
- С братом.
- С кем?.. О, господи…
- С двоюродным братом. С Михаилом Гаймуратовым, - глядя в стену, монотонно произнес Егор.
Мать села на стул. И Егор вспомнил картину, которую видел в "Огоньке", репродукцию. Называется "Похоронка". Там женщина в платке и ватнике так же сидела и держала в опущенной руке белый бумажный квадратик. Правда, мать в атласном халате не похожа была на ту изможденную колхозницу, и не было на стене черного репродуктора, и коптилки на столе не было. Но в позе матери была такая же безнадежность… Впрочем, ненадолго!
Алина Михаевна гневно взметнула прическу, лицо покраснело.
- Значит, он, мерзавец, все же наболтал тебе эту чушь!
- Ну зачем так… про чушь-то? - тихо сказал Егор.
- Потому что это самая настоящая и…
- Не надо, мама… И ничего он не наболтал. Ты сама говорила слишком громко.
- А ты подслушивал!
- Вот он подслушивал… - Егор дотянулся до ящика в столе, вытащил "Плэйер".
Алина Михаевна слушала свой диалог с Михаилом всего полминуты, потом сказала с неприятным взвизгом:
- Выключи! Сотри!
- Сотру. Теперь уже все равно… Только при записи я тут целый ансамбль стер, а кассета чужая. Хозяин с меня девятнадцать рублей трясет… Это еще по-божески, потому что знакомый. Ты выдай, ладно? А то я затянул с долгом…
- Еще чего! - Алина Михаевна резко шагнула к двери и обернулась. - Я должна оплачивать твои шпионские фокусы!.. Как ты смел тайком записывать разговор матери?!
- Не матери, а мента. Я думал, он капать на меня пришел.
- Боже, это что еще за выражения?! Где ты нахватался таких блатных словечек?!
- На факультативе по эстетике, - вздохнул Егор. - Девятнадцать рэ за кассету да три пятьдесят за телефон - деньги, что ли? Да еще пятерку бы, а то даже на буфет не осталось.
- На буфет получишь, а про остальные я расскажу отцу, - с необычной решительностью заявила Алина Михаевна.
- Какому… отцу? - вполголоса спросил Егор.
- Да ты что!.. Горик… - Она опять села в похоронной позе. - Что же… значит, наш папа теперь уже не отец тебе?
- Я просто уточнил, - глупо сказал Егор.
- Тому… человеку, Горик, я рассказать уже ничего не могу… Он был… хороший человек. Но тебя еще на свете не было, когда его не стало. А папа… он хоть когда-нибудь дал тебе разве понять, что ты ему не родной? Вспомни! А?
- Да, вспомнить есть что, - резиново улыбнулся Егор.
- Горик… В конце концов, ты же должен понимать. Папе мы обязаны всем. Всем…
- Чем? - холодно ощетинился Егор.
- Он тебя растил и кормил!
- Рос я сам. А кормил, потому что обязан. Раз усыновил. И еще будет кормить… Пока фамилию не сменю. - Последние слова у Егора выскочили неожиданно.
- Фа… что? Ты сошел с ума! Кто тебе разрешит менять фамилию!
- До паспорта два года. А там - сам себе хозяин.
- И это за все, что он для тебя сделал!
- Что он для меня сделал? - спросил Егор и почувствовал неожиданные, совсем детские слезы.
- Он тебя воспитал.
- Да уж, - сипло отозвался Егор. - Воспитывать он умел… Хоть бы ремнем, как нормальный отец нормального пацана, а то ведь… методика целая. Не лень было за прутьями ходить.
- Ну… он же не со зла. Не потому, что ты… не его. Он боялся, что ты станешь… Господи, кругом только и слышно о трудных подростках, о детской преступности. Отца можно понять, Горик… Ты, может быть, ему еще спасибо скажешь…
- Уже сказал, - горько хмыкнул Егор. Вспомнил стамеску.
- Если бы не папа, еще неизвестно, кем бы ты стал.
- А кем я стал?
Алина Михаевна помолчала и сказала с трагической ноткой:
- Да, надо признать. Ты стал неблагодарной свиньей.
- Вот видишь.
- Бессердечным эгоистом…
- Именно, - кивнул Егор.
- Я давно хотела сказать, давно замечаю… Ты…
- Что?
- Горик, ну как ты можешь?
- Что я могу?
- Вообще… С матерью так разговаривать.
Егор подумал.
- Мама, а когда он меня лупил, очень слышно было, как я орал? Через двери… Или ты уходила подальше?
Мать заплакала, и Егора царапнула жалость. Или угрызение какое-то. (Боба Шкип любил говорить: "Иногда совести уже нет, а угрызения ее еще остались"). Это бывало и раньше, если мать начинала ронять слезы.
- Горик, давай договоримся. Не будем ни о чем папе рассказывать, а? У него и так неприятности на работе. Ведь все равно ничего не изменишь.
- А я рассказывать и не собирался…
Он-то не собирался. Но сама Алина Михаевна не выдержала, в тот же вечер обо всем сказала мужу.
- Егор! - крикнул тот из своей комнаты. - Загляни ко мне, дружище!
Егор вошел. Все было как всегда. И розовый, как дамская комбинация, абажур… Только черного футляра не было, Гошка давно его растоптал и выкинул в мусорный контейнер.
- Свет Георгий, - сказал отец. Иногда он так обращался к Егору, потому что официально, по метрике, тот и был Георгием. - Для начала вопрос: не звонила ли мне дней семь-восемь назад из другого города некая дама со скандальным голосом?
- Звонила. Говорит: нет его ни дома, ни на работе…
- Та-ак… - Виктор Романович обернулся к матери (та появилась в дверях). - Значит, укатила в столицу все-таки, стерва. Я же говорил им: нельзя этой бабе доверять. Теперь понятно, почему крик в министерстве…
- А Пестухов что?
- А все то же: "Товарищи дорогие, но я же еще когда предупреждал…" Ну ладно, мы еще посмотрим, в горкоме я уже мосты навел… - Он повернулся к Егору. - Ну, так что, юноша?
- Что? - слегка растерялся Егор.
- Мама сказала, что ты проник в нечаянную семейную тайну. Так?
- Выходит, проник… - нехотя сказал Егор.
- Но ты же понимаешь, надеюсь, что это никакой роли не играет? Легкая анкетная деталь, не более. Не правда ли?
- Как это? - Егор старательно смотрел на абажур.
- Я хочу сказать, что на наших отношениях это никогда не сказывалось и не должно сказываться впредь. Не так ли? - Виктор Романович умел авторитетно улаживать производственные конфликты и, судя по всему, полагал, что сейчас дело не сложнее.
Егор неопределенно шевельнул плечом. Виктор Романович бодро произнес:
- Вот и прекрасно! А то мама тут в панику ударилась, будто ты собрался фамилию менять… А?
- Это мама сказала… А я вообще разговора не заводил. Знал и молчал. А она счет за телефон увидела и в крик…
Виктор Романович повернулся к жене:
- Ну, а в чем проблема? Трешки несчастной, что ли, жаль?
Алина Михаевна потерянно сказала:
- Да разве в деньгах дело… Там и письмо, и кассета эта. Все у меня в голове перепуталось.
- Ну, заплатим и за кассету, раз так вышло… - с неожиданной усталостью сказал Виктор Романович. - Не пришлось бы в скором времени по другим счетам платить, покрупнее…
Егор перевел взгляд с абажура на отца. В глазах плавали зеленые пятна, и все же различил Егор, что отец сидит обмякший, утомленный. А потом разглядел и лицо - обрюзгшее, с незнакомыми складками. Впрочем, Виктор Романович тут же подобрался.
- Ну, а что за письмо? Если не секрет.
- Не секрет. Фотокарточка. Что я, не имею права знать, как выглядел… тот отец?