- Кончай десятый, ума-разума набирайся, аттестат получай приличный. И, если не передумаешь, поступай в мореходку или высшее морское. Тебе ведь не река нужна, а море. Верно?
- И еще два года тянуть с папой Вик-Романычем?
- И с матерью. С родной. К ней-то ты что имеешь?
Егор молчал. Трудно объяснить, что хочется полного перелома. Раз уж столько в жизни изменилось, пусть меняется до конца. Чтобы все было другое - и город, и люди, и дела…
Михаил осторожно сказал:
- Два года - разве много? Дольше терпел…
- Деваться было некуда.
- Ну… - Михаил быстро глянул на Егора. Проговорил, словно преодолевая последнюю неловкость: - Если что случится, ты же понимаешь: у тебя в Среднекамске тоже есть дом.
Егор качнул головой. То ли кивнул, то ли так просто… Нет, все было неплохо, но только он продрог наконец в своей финской курточке, и поэтому хотелось закурить. И сигареты были. Но при Михаиле Егор не решился…
На следующий день после уроков Егора догнал на улице Венька. Спросил насупленно:
- У тебя неприятности, что ли?
- С чего ты взял?
- А вчера… милиционер… Если думаешь, что из-за меня, то зря. Мы с ним тогда просто случайно вместе шли.
Егор сделал значительное лицо и с полминуты поглядывал на хмуро-виноватого Веньку. Потом как бы спохватился:
- А, милиционер!.. Это мой двоюродный брат.
Венька смешно замигал и даже остановился.
- Ну да, - сказал Егор уже серьезно. - Он в те дни как раз меня разыскивал. И про отца я от него узнал. Про настоящего… Помнишь, я тебе говорил?
- Значит, это правда? - глаза у Веньки стали сочувствующие.
- Кто же такими вещами шутит, - усмехнулся Егор. И подумал: "Зачем я опять с ним об этом?" Но тут судьба словно решила наградить его за откровенность. Венька, стоявший у дощатого, со снежным гребешком забора, переступил, отодвинулся, и за ним открылась маленькая белая афиша: "Клуб им. Гагарина. 9 декабря. Худ. фильм "Корабли в Лиссе". Нач. в 17.00".
- Ух ты, - невольно сказал Егор. - Клуб Гагарина, это где?
Венька оглянулся на афишу.
- Это у фабрики "Маяк", недалеко… А что, хорошее кино?
- Кому как… - Егор подавил желание сказать о том, что для него этот фильм. И без того разболтался…
- Я и не слышал о таком, - сказал Венька. - Это по Грину?
- Ага… Паруса, пираты…
- Надо сходить с Ванюшкой. Он такое обожает… А ты пойдешь?
Егор вспомнил, что с собой нет ни копейки. Вчера он сунул в карман рубль, но истратил на буфет и сигареты (нельзя же все время попрошайничать). Егор плюнул от огорчения. Матери дома не будет до вечера, уехала к знакомым. Занять не у кого. Он разочарованно похлопал по карманам.
- Если хочешь, - сказал Венька, - я куплю билет и тебе. А ты приходи прямо к клубу. Без пятнадцати пять…
Егору отчаянно хотелось еще раз посмотреть "Корабли".
- Можно… - сказал он.
Венька кивнул и, уходя, опять знакомо оглянулся. И тогда, как при неожиданном повороте лучей, все высветилось, вспомнилось и выстроилось в картину.
…Думая о речном училище, Егор не раз вспоминал синий плес с затопленной колокольней. Он увидел его и сейчас. Почти как наяву. Обходя колокольню по широкой дуге, шли над водой накренившиеся пирамиды легких многоярусных парусов. А в широком проеме колокольни, держась одной рукой за выступ, а другой сжимая опущенную серебряную трубу, стоял мальчишка. Горнист Игорек. Тот, кто после сигнала убегал с крыльца и оглядывался на всех весело и доверчиво. Как Венька…
Глаз тайфуна
"Немало пороху потрачено было на торжественные салюты по поводу примирения его превосходительства Николая Петровича Резанова с Крузенштерном и его офицерами. Палили в честь посланника, палили в честь моряков и, конечно же, в честь губернатора Камчатки генерала Кошелева, положившего много сил, чтобы восстановить мир и чтобы славные дела - кругосветное плавание россиян и посольство их в Японию - не были неразумно прерваны из-за столкновения человеческих натур.
Палили радостно орудия "Надежды", отвечала им с берега Камчатская крепость.
Немало часов ушло и на веселые застолья в честь того, что прежние раздоры обещано со всех сторон предать забвению. Хлопали пробки, произносились тосты во здравие государя императора, во здравие всех присутствующих и за благополучное окончание всех предприятий и плавания. И опять гулким ревом откликались на верхней палубе пушки. Подпрыгивала и звенела на широком столе кают-компании посуда…
Однако чем приветливее были улыбки Резанова, тем сильнее чувствовали офицеры внутреннюю натянутость. Зная характер посланника и помня прежнюю взаимную вражду, могли они разве поверить, что его превосходительство изгнал из души всякую обиду и отныне будет помышлять единственно о пользе общего дела?
Лишь второй лейтенант "Надежды" Петр Трофимович Головачев вначале принял наступившую развязку за искреннее примирение. К такому решению пришел он, видимо, по молодости да еще по горячему желанию общего душевного благополучия и добрых отношений. Однако и Головачев скоро убедился в ошибке. Случилось это, когда его превосходительство, улыбаясь, поднимался по трапу с барказа, а капитан-лейтенант Ратманов сказал вполголоса товарищам:
- Попомните, господа, эта птица еще снесет нам тухлое яичко…
Мрачное свое предсказание Макар Иванович вспомнил через три недели, когда уже далеко осталась Камчатка и корабль приближался к берегам таинственной Японии.
В то утро, 27 сентября по новому стилю (коим всегда пользовался Крузенштерн в путевом журнале), команда, офицеры и пассажиры построились на шканцах. Ибо число это было днем высочайшей коронации его императорского величества. Славную дату следовало отмечать торжественным молебном, но священника на корабле не было, и посланник устроил церемонию по своему разумению. Ознаменовал радостный для всех подданных Российской империи день раздачею наград. Был вынесен поднос с горкой серебряных медалей и для торжественности крытый шелковой златотканой парчою. Она сияла при нежарком солнце, проглянувшем сквозь облака после многих бурных и пасмурных дней.
Ставши перед строем и покачиваясь на тонких, в новые ботфорты обутых ногах, его превосходительство сказал речь:
- Россияне! Обошед вселенную, видим мы себя наконец в водах Японских. Любовь к отечеству, искусство, мужество, презрение опасностей, повиновение начальству, взаимное уважение, кротость - вот черты, изображающие российских мореходцев. Вот добродетели, всем россиянам вообще свойственные…
Офицеры прикусили губы. После всего, что было, слова о взаимном уважении, повиновении начальству и кротости звучали, мягко выражаясь, забавно. Даже у некоторых матросов, и прежде всего у "не по чину грамотного" Курганова, под маской благолепного внимания мелькнуло нечто малосоответствующее моменту.
"Зачем он так?" - с досадой подумал о Резанове лейтенант Головачев. В самом деле, для чего Николай Петрович, умевший в долгих, радующих душу и ум беседах находить ясные слова, сейчас говорит казенные витиеватые фразы, половину которых матросы не понимают, а другую половину не берут всерьез? Или не о смысле думает посланник, а только о единой задаче: показать всем, кто ныне истинный начальник над экспедицией? Но достойно ли это столь просвещенного и доброго человека?
Резанов же вдохновлялся все более. Поднявши в пальцах похожую на новый полтинник медаль, он вещал:
- Зрите здесь изображение великого государя, примите в нем мзду вашу и украсьтесь сим отличием, денными беспредельными трудами и усердием приобретаемым…
Медали были розданы всем рядовым и унтер-офицерским чинам. Числом шестьдесят три. Квартирмейстер Иван Курганов, хотя и настроен был к его превосходительству с некоторой насмешкою, к награде отнесся серьезно. Аккуратно прицепил медаль к зеленому сукну мундира. Сказал товарищам:
- А как же не носить-то? Или не заслужили мы? Полземли обошли, матушки-России больше года не видим… И соленого похлебали. Не то что иные, которые только с берега на корабль, а им уже медаль на пузо.
Он говорил это, косо поглядывая на солдат Камчатского гарнизона. Восемь рослых гренадеров под командою поручика Кошелева, брата губернатора, взял с собой в Японию посланник Резанов. Вроде бы как почетная стража при посольстве, а на самом деле, видно, для пущей своей безопасности: мало ли как сложатся отношения с господами морскими офицерами…
- Они люди казенные, - сказал добродушный десятник Гледианов. - Приказали - поплыли. Награду дали - "Рады стараться!".
- А к тому же будет еще у них всякое, - рассудил бомбардир Никита Жегалин. - Да и мы не ведаем всего, что впереди. Слыхали, небось, как вчера их благородие Фаддей Фаддеич рассказывали, что в здешних водах бури случаются небывалые. На китайском языке называется "тифон".
- Авось пронесет, - глянув на спокойное небо, заметил Курганов. - До японской гавани Нангазаки, говорят, недалече.
Жегалин возразил:
- Якорь не положивши, молебен не твори.
…Ту же мысль высказал и Макар Иванович, когда офицеры шли к праздничному столу. Корабль, покачиваясь на пологой зыби, тихо скользил под теплым ветром, погода в отличие от прежних дней стояла самая приятная, но Ратманов настроен был мрачно. Пообещал лейтенантам Ромбергу и Беллинсгаузену:
- Накаркает он нам беду. Виданное ли дело: похваляться, не придя в гавань. "Обошед вселенную!.. Видим себя в водах Японских"! Этих вод мы еще хлебнем, попомните мои слова…
Лейтенанты кивали. Оно и правда, только сухопутный человек может искушать судьбу и, нарушая давние обычаи морские, хвалить свое плавание, не достигнув берега…"
Наклонов читал громко, выразительно. Уверенная бородка его при этом шевелилась, очки от энергичного движения бровей шевелились тоже. Наклонов одной рукой удерживал близко от очков листы, а другую, приподнявши сбоку свитер, сунул в брючный карман. Порой он, не отрывая глаз от строчек, прохаживался у стола, и его животик упруго колыхался под свитером.
Иногда же Олег Валентинович на миг опускал листы и взглядывал на слушателей - вопросительно, однако без робости. Скорее, испытующе: постигают ли школьники прочитанное?
Они постигали. По крайней мере, сидели тихо. Тем более что никто их сюда не загонял, это было вполне добровольное собрание литературного клуба "Факел".
Объявление об этом новом клубе и о том, что занятия будет вести писатель Наклонов О. В., появилось в школьном вестибюле неделю назад. Егор как раз читал его и размышлял, когда рядом остановился Венька.
Отношения у Редактора и Егора Петрова были теперь странные. Оба коротко говорили при встречах "привет", иногда обменивались лаконичными, по делу, вопросами и репликами и порой ловили на себе быстрые, как бы исподтишка брошенные взгляды друг друга. Словно каждый приглядывался к другому и чего-то ждал. А чего?.. Смешно даже…
Тем не менее сейчас Венька встал сбоку от Егора, прочитал афишу и вполне безразлично спросил:
- Пойдешь?
- Подумаю… - Егор в самом деле подумал и решился на длинную фразу. - Пожалуй… Он, небось, опять про Крузенштерна читать будет, а у меня к этой истории свой интерес.
Егору показалось, что Венька спросит: "Какой?" И можно будет сказать: "Одна давняя история, с братом связанная… Кстати, помнишь юнгу на корабле в кино? Это он и есть. А корабль по правде называется не "Фелицата", а "Крузенштерн"…
В тот раз, после фильма, они разошлись, коротко сказав друг другу "пока". Егор не решился спросить, как Венька отнесся к "Кораблям в Лиссе", а сам Ямщиков тоже промолчал. Торопился с братишкой домой. Ну, а на другой день тем более - какой разговор? Отдал Егор двадцать копеек за билет - и дело с концом… А если честно признаться, поговорить хотелось.
Может, сейчас?
Но Венька нерешительно промолчал. И тогда задал вопрос Егор. Коротко, небрежно:
- А ты? Пойдешь?
- Не получится. У Ванюшки в классе репетиция, они в каникулы пьесу ставят, отрывки из сказок Пушкина. Про работника Балду и про Золотую рыбку. Я им помочь обещал.
- Ничего у них не выйдет, - сказал Егор. - С такой ведьмой, как их горластая Настя, кашу не сваришь.
- У них шеф появился. Студентка из пединститута, вроде вожатой, с ней можно… А та, конечно, ведьма. - Венька вдруг заговорил глухо и жестко: - В сентябре Ваньку носом в тетрадь как ткнет: "Смотри внимательно!" У того и побежало - вся тетрадка в крови. Конечно, у него нос слабый, но зачем тыкать-то! Я тогда к Клавдии Геннадьевне ходил, крику было… Сперва, конечно, вышло, что Ванька сам виноват, да и я заодно… Ну, потом и ведьме попало. Она меня теперь не выносит, но вида не подает. Наоборот, улыбается…
Венька закончил такую длинную речь неожиданно. Словно спохватился: чего это, мол, меня понесло? Неловко сказал:
- Пойду я, домой пора…
А Егор еще постоял у афиши. И решил окончательно, что на заседании клуба надо побывать.
Он испытывал интерес не столько к истории Крузенштерна, сколько к самому Наклонову. Наклонов знал отца. Того, Толика… Даже приятелями были, хотя и подрались потом. И в любопытстве Егора было желание проникнуть в те давние времена. В тот заросший сад с разломанной эстрадой. Проникнуть и что-то понять…
Люди из разных классов собрались в "гостиной" - квадратной комнате с двумя рядами узких диванчиков, поставленных полукругом, с уютными шторами и плафонами. Гостиная была гордостью директора. Не каждая школа может позволить себе такую роскошь - комнату для клубных собраний.
На одном конце составленной из диванчиков дуги, у самой двери, примостился незнакомый парнишка. По виду класса из восьмого, но явно не здешний. Стеснительный. У него была стрижка в "кружок", по-казацки, и спрятанные в тени глаза. Темные и какие-то виновато-настороженные. Краем уха Егор услышал, что это сын Наклонова. Тогда понятно, почему такой скованный: неловко среди чужих, да и за отца, наверно, переживает… Хотя, чего переживать-то? Читает Наклонов бойко, и все слушают как надо.
"Сумрачное пророчество Макара Ивановича Ратманова стало исполняться на следующий день… С утра, правда, ветер, гуляя от зюйд-оста к зюйд-весту, оставался легким, хотя погода установилась мрачная. В десять часов утра случилась даже радость - увидели наконец берег Японии, а в полдень определили до него расстояние. Мыс, выступающий впереди гористого берега, был, по всей вероятности, Иза-саки, юго-восточная точка острова Шикоку. "Надежда" находилась от него примерно в тридцати шести милях. Крузенштерн приказал держать к берегу, но вечером до мыса оставалось еще не менее двадцати миль, и тут, в восемь часов пополудни, грянули крепкие шквалы с дождем…
На следующий день шторм то стихал, то разыгрывался, иногда тучи разбегались, но чаще было мрачно и хлестали дожди. Едва позволяла погода, Крузенштерн приказывал держать ближе к берегу, но ветер взъяривался опять, и приходилось отворачивать от опасной суши. Все карты были неточны. Даже известный морякам Ван-Дименов пролив, коим следовало идти в Нагасаки, нанесен был на них приблизительно.
То приближаясь к берегам, то отходя от них, "Надежда" спускалась к зюйду. В ночь на первое октября шторм утих. Пошел ровный ветер с зюйд-оста, на рассвете разошлись тучи. И опять "Надежда" побежала к западу, курсом бакштаг левого галса, когда ветер дует с левого борта и с кормы.
Радость, однако, была недолгой. Макар Иванович сказал:
- Иван Федорович, барометр катится вниз, как пьяный мужик с печи…
Крузенштерн и сам видел, как скользит вниз ртутный столбик, - давление падало. Солнце светило сквозь желтую дымку. Под солнцем темной гористой кромкой виднелся остров Кю-Сю, или Киу-Шиу. Жалея уже, что рискнул подойти к суше столь близко, Иван Федорович скомандовал:
- Круче к ветру! Держать на зюйд по компасу!
Корабль пошел носом к волне, заскрипели бейфуты поворачиваемых реев. Теперь ветер дул в левую скулу судна, сбоку и навстречу - курс бейдевинд. Идти таким курсом паруснику тяжело. К тому же и могучие встречные волны мешали корабельному ходу. Ветер, однако, был еще ровный, потому поставили все нижние паруса, а над ними - марсели. Брамсели поставить было нельзя, потому что еще в начале прежних штормов брамреи были сняты и закреплены на палубе.
В полдень с зюйд-оста пошли темные клочковатые облака, скрыли солнце. Волны стали гороподобными. Все говорило, что с юго-востока надвигается буря. Но справа и сзади все еще виден был в мрачнеющем воздухе берег, и Крузенштерн выгадывал минуты, не давая приказа убрать паруса.
Буря оказалась хитрее. В час пополудни грянула она с неожиданной мощью. "Надежду" положило на правый борт. Новые, недавно замененные на парусах и реях шкоты и брасы полопались один за другим. Освободившаяся от давления ветра парусина отчаянно захлопала в ревущих потоках шквала.
- Ребята! - закричал Крузенштерн с юта. - По мачтам! Надо спасать паруса!
Пена залепила жестяной раструб рупора, хлестко ударила по глазам. Сорвало треуголку. Но матросы уже были на вантах.
Они сделали чудо, спасли все шесть главных парусов "Надежды". Качаясь на мотающихся вокруг мачт, незакрепленных реях, цепляясь за тяжелую, послушную буре, а не людям парусину, они тянули ее, надрываясь, крепили к скользкому рангоуту, усмиряли тугими петлями рифовых узлов…
Это были люди, которых престарелый адмирал Ханыков не хотел пускать в экспедицию, полагая, что русский мужик не способен ходить на кораблях дальше Маркизовой лужи и для кругосветного вояжа надобны англичане. А мужики эти, за год плавания вздохнувшие от казарменной жизни, позабывшие про линьки и зуботычины, коими обильна была кронштадтская жизнь, окрепшие и осмелевшие душами, были теперь лучшие в мире матросы - Крузенштерн верил в то несокрушимо…
Дело казалось невозможным, но паруса были убраны. И все люди - слава Спасителю! - вернулись на палубу. Крузенштерн перекрестился рупором (выпустить его было нельзя - унесет). Нет страшнее муки, когда отвечаешь за многих людей, а помочь им в страшной работе и риске не можешь…
- Макар Иванович! Еще двух человек надобно к штурвалу, не держат…
Кроме Филиппа Харитонова и Нефеда Истрекова встали к двойному штурвальному колесу Клим Григорьев да Иван Курганов.
Нефед, отплевываясь от брызг (ох невкусен и неласков батюшка-океан, а еще "Тихим" прозывается), крикнул Курганову:
- Как же это ты, твое морское величество, попусту языком болтал?! Слово царское не держишь!
- Што?! - не понял Курганов.
- Али забыл? На екваторе, когда царя морского представлял, што обещал? Погоду справную на все плавание!
- Так я же оговорился: коли вельможи не подведут! От их всякая пакость!.. Крути влево, гляди, уваливает.
Они, опытные рулевые, без команд знали свое дело: держать круче к ветру - так, чтобы только-только не заполоскало штормовые стаксели. Эти прочные треугольные паруса, натянутые между мачтами, оставались единственными на "Надежде".
Но в три часа ураган изорвал и стаксели.
- Ставить штормовую бизань! - крикнул Крузенштерн. Но сейчас буря пересилила людей. Хотя кинулись на помощь матросам лейтенанты, дело оказалось безнадежным. Мятущаяся парусина расшвыряла моряков, фал не шел, деревянный блок бизань-шкота свистнул у щеки Головачева, подобно ядру из пушки.