Тем не менее натянувшийся на несколько секунд парус повлиял на движение судна. Оно перешло бушпритом направление свирепого ветра, и теперь он бил в правую скулу, постепенно разворачивая "Надежду" носом к осту.
Грянула волна, сорвала и унесла запасной грота-рей, закрепленный снаружи правого борта. В щепки разбило на шкафуте ялик. Дрожь удара передалась всему кораблю.
Никто из офицеров не был внизу, все собрались на юте.
- Макар Иванович, как течь в трюме?
- Я посылал узнать! Вопреки ожиданиям, не сильная! Хуже другое: могут не выдержать ванты и мы останемся без мачт.
- Команде взять топоры!.. Ребята! Ежели мачта упадет, рубить такелаж без промедления!
Матросы на шканцах и шкафуте держались у бортов, цепляясь за торчащие в гнездах кофель-нагели. Над ревущим океаном висела тускло-желтая, полная летящей пены мгла.
…Потом Крузенштерн запишет в путевой журнал: "Сколько я ни слыхивал о тифонах, случающихся у берегов Китайских и Японских, но подобного сему не мог представить. Надобно иметь дар стихотворца, чтобы живо описать ярость оного".
Сейчас даже чудовищный шторм в Скагерраке, в начале плавания, казался нестрашным - каким-то домашним и уютным. Может быть, потому, что недалеко тогда еще был дом…
Неожиданно вспомнилось (хотя, казалось, до воспоминаний ли?), как появился в ту пору на юте поручик Федор Толстой и тогдашний разговор (а точнее, крик) с графом. Сейчас Крузенштерн думал о гвардейском поручике чуть ли не с сожалением. Бестолков, конечно, его сиятельство, скандален, и немало через то причинилось вреда общему делу. Но, по крайней мере, был он храбр и честен, того не отнять… Где-то он теперь?
…А поручик гардии граф Федор Толстой сейчас был в пути к далекому еще Петербургу. И не ведал, конечно, в какой беде его бывшие товарищи. Как не ведал и того, что на подъезде к столице встретит его фельдъегерь и проводит прямиком в Нейшлотскую крепость - за все художества, кои стали известны начальству из опередивших графа писем Резанова. Впрочем, год, проведенный под арестом, не лишит поручика ни дворянской чести, ни боевого характера. И все еще будет впереди: дуэли, опять гауптвахта, рассказы в гостиных о заморских приключениях, славные дела на поле Бородинском, новые амурные похождения и дружба с великим поэтом Александром Сергеичем, коему пока, в эти дни дальнего пути, было всего лишь пять лет…
…Мачты пока держались. Это говорило о прочности корабля. Но ничто не спасет "Надежду", когда она зацепит килем камни у берега. А берег уже чудился в воющей мгле, буря неуклонно двигала корабль к скалистой суше. Лишенный парусов, он был совершенно неуправляем - семечко в кипящем котле тайфуна.
Тайфун достиг чудовищной силы. Барометр упал настолько, что ртутный столбик вообще стал невидим в стеклянной трубке. Ратманов прокричал Крузенштерну:
- Коли так будет продолжаться до полуночи, окажемся на камнях непременно! Никто и не узнает, где кончилось плавание наше!.. Вот тебе и "обошед вселенную"!..
Вставши близко к Ратманову и отворотив лицо от брызг и ветра, неожиданно и жалобно прокричал Петр Головачев:
- Макар Иванович! Достойное ли это дело - помнить зло в такую минуту?! Может, и правда не переживем ночи! Вы спустились бы в каюту к посланнику и там простили бы с ним друг другу обиды! Как подобает христианам в минуту большой опасности!
Ратманов же не смягчился душою, закричал в ответ:
- Коли его превосходительству отпущение грехов требуется, пускай сам сюда идет! А мне, главному помощнику капитанскому, в такой час уходить с юта не след!
Час был нестерпимый даже для самых смелых сердец, ибо ужасен сам ураган, а еще ужаснее покорное этому урагану бездействие. Ничего нельзя было предпринять. Оставалось ждать, что судьба смилостивится и переменит ветер.
В таком положении бесполезно мужество, дающее силы решительным поступкам. И остается мужество надежды. Жить "spe fretus" - "опираясь на надежду". Крузенштерн эту словно отпечатанную четкими буквами латинскую фразу помнил со времен ревельской школы. Старый учитель латыни, когда у кого-то случались огорчения, повторял эти слова, гладя встрепанную голову неудачника. И объяснял, что всегда в жизни следует надеяться на лучшее, без того не прожить в неласковом мире.
В детстве слова эти не казались важными: мало ли в школе слышишь поучений? Но со временем понял Крузенштерн их смысл. Ибо без надежды - как жить?
Не надежда ли на счастливый исход не раз вела под пули и клинки в абордажных схватках? Знал, конечно, что и смерть вероятна, а верилось в удачу… Не надежда ли толкала в опасный вояж из Африки в Индию на старом, готовом каждый день развалиться среди волн английском корабле, который лишь чудом добрался до Калькутты?.. Не надежда ли поддерживала, когда угнетающе долгие годы пылился в министерских кабинетах проект кругосветного плавания? А в самом этом плавании - как без надежды?
Даже мысль появлялась не раз - может быть, и ребячливая, да в ком из нас до смертного часа не живет ребенок? - коли кончится плавание благополучно, вписать в родовой герб Крузенштернов эти два укрепляющие душу слова: SPE FRETUS.
И корабль свой назвал "Надеждой" он не без тайного помысла, что имя будет способствовать удаче.
…Крузенштерн редко видел "Надежду" со стороны. Капитан чаще смотрит на свое судно с мостика, с юта. Но сейчас на миг представил он, как мечется среди водяных гор трехмачтовое, побитое бурей суденышко с обрывками лопнувших брасов на реях, с клочьями контр-бизани - парус этот изодрало ветром, когда он был уже спущен и притянут с гафелем к горизонтальному бревну гика… То с головою уходит в воду, то взлетает на гребень укрепленная под бушпритом носовая фигура - ее вырезал из дуба неизвестный шотландский мастер. Корабль строился в Англии и поначалу был назван "Леандр". Если верить мифам Эллады, юноша с таким именем каждую ночь переплывал Геллеспонт, чтобы увидеть свою возлюбленную Геро - жрицу богини Афродиты. А она зажигала на башне огонь, не дававший ее любимому заблудиться в ночном море…
Деревянный Леандр изображен был подавшимся вперед, со вскинутыми для сильного гребка руками, с отброшенными назад волосами. Когда корабль привели в Кронштадт и назвали "Надеждой", морское ведомство указало, что надобно заменить греческого юношу двуглавым орлом, коего приличествует иметь на носу российскому судну, впервые идущему в столь дальнюю экспедицию, в чужие страны. Дело это, однако, за спешкою не было исполнено, и Крузенштерн о том не жалел. Ему казалось, что Леандр, плывущий на огонь надежды, подтверждает название судна.
"Но судьба древнего Леандра была горька", - мелькнуло у Крузенштерна. Он вспомнил, что однажды огонь на башне погас и юноша погиб в волнах. Не намек ли это на участь корабля?
Нет, хватит примет! Они для слабых духом. Пока что Леандр на носу корабля взлетает над волнами и отчаиваться рано… Spe fretus!
Но надежда - союзница того, кто сам не упускает ни одного мига удачи! И когда на минуту стих надрывный вой урагана и только рокот исполинских волн перемалывал тишину, Крузенштерн закричал, дивясь и радуясь нежданно упавшему штилю:
- Ставить штормовую бизань! Живо, братцы!
Этот маленький парус должен был держать "Надежду" носом к ветру. Такое положение замедлило бы дрейф к опасной суше и уберегло бы корабль от многих разрушений волнами.
Русские моряки не знали еще всего коварства здешних тайфунов. Не ведали, что оказались в самой середине бури, в так называемом "глазе урагана". Чудовищные вихри тайфуна движутся по кругу, оставляя в центре небольшой участок - "глаз", или "око", - где ветра нет, лишь толчея непомерных волн. Однако тайфун весь, целиком, сдвигается над океаном. Перемещается и его центр. И краткий штиль настигает мореходов перед переменой сокрушительного ветра…"
Егор не раз видел на журнальных фотографиях такие кольцевые и спиральные циклоны, снятые со спутников. В центре облачных завихрений часто заметен похожий на копейку глазок. Место короткого обманчивого штиля среди ревущих ветров.
И вдруг мелькнула у Егора мысль, что сам он тоже, как суденышко-скорлупка, оказался в таком штилевом глазке. Прежние ветры никуда не гонят его, отошли в сторону. Откуда подует новый ветер - неясно. А пока весь декабрь Егор болтался на "мертвой зыби" - с неясным настроением, со смутными желаниями, без друзей, без цели, без планов. Потому что Среднекамское речное училище - это все-таки минутное вдохновение, не больше. Михаил, кажется, во многом прав…
Впрочем, сравнение нынешней жизни с "глазом тайфуна" было весьма натянутым. Потому что прежний ветер вовсе не был штормовым. Наоборот - ленивое дуновение, ленивое плавание. Куда глаза глядят. Одно лишь похоже - этот "ветерок" не хуже тайфуна мог посадить корабль Егора на камни и раздолбать в щепки. И разрыв с "таверной" не был ли попыткой поставить "штормовую бизань", чтобы встать носом к ветру?
Может быть, не только сочувствие к Редактору толкнуло на это Егора? Может, еще инстинкт вечно настороженного Кошака?
О крахе Курбаши и конце "таверны" Егор узнал от Пули. Недавно. Увидев Пулю в школьном коридоре, он вдруг решил, что лишняя информация не помешает, и прежним тоном сказал:
- Пуля. Сюда.
Тот подошел, мигая от робости.
- Ну? - усмехнулся Егор. - Как там ваша подземная жизнь?
- А? - сказал Пуля и замигал сильнее.
- Балда! Что нового в "таверне", спрашиваю!
- Я не хожу, - прошептал Пуля и завозил ботинком по полу.
- Не ври, Пуля.
- Не-а… я правда. Никто не ходит. Курбаши ее закрыл.
- Почему?
- Он в армию захотел пойти.
- С чего это? У него же отсрочка, завод такой…
- А он захотел, чтобы в декабре. Сам на комиссию пошел.
- Следы заметает, что ли?
- Я не знаю… Только он не успел. Его в милицию забрали.
Егор присвистнул.
- За что?
- Я не знаю…
- Может, за колеса?
- Ага. Что-то говорили про колеса. Только я не знаю… Валета тоже забрали, а потом отпустили.
- Его-то за что?
- Не знаю… Потом нас тоже в милиции спрашивали, чему он нас учил…
- Валет?
- Ну… Курить или вино пить. И вообще… Я сказал, что не…
- С родителями в милицию вызывали?
- Ага… С отцом.
- Выдрал?
- Еще бы, - по-взрослому вздохнул Пуля. И Егор вдруг понял, что не испытывает ожидаемого удовольствия от покорности Пули и его унижения.
- А Копчик?
- Я не знаю… Он еще раньше с Курбаши поругался. Он теперь с Салтаном ходит, у них какая-то "каптерка". В сарае…
Это известие обеспокоило Егора. Курбаши "загремел", Копчик теперь ему не подвластен. Чего доброго, начнет выступать подлюга. Вместе с Салтаном… Но тревога была мимолетной. Не мог Егор бояться Копчика, гниду такую. Да и Салтан был фигура мелкая, с Курбаши и сравнивать смешно.
Больше тревожило другое. Не потянулась бы ниточка от Курбаши и Валета к нему, к Егору. Хотя какая? Ни в каких "делах" с ними Кошак не участвовал. То, что в "таверне" был своим человеком, само по себе еще не грех. Катался на угнанных мопедах? Но он не обязан знать, что они попали к Валету или Копчику незаконно.
Размышления эти прервал Пуля. Вдруг сказал с пониманием:
- Про тебя не спрашивали, ты не бойся.
- Идиот! Кто боится-то? Иди давай… Да не вздумай с Копчиком связываться, ноги оборву…
- Не, я не буду… - опять вздохнул Пуля.
…Шли дни, монотонные и без всяких важных событий. Никто из прежних обитателей "таверны" Егору не встречался. После школы идти домой не хотелось, и Егор шел смотреть какой-нибудь старый фильм или просто бродил по улицам. Погода стояла мягкая, снежная. Недалек был Новый год. На центральной площади строили сказочный городок из прессованного снега и фанеры, ставили карусели и горки. Многое еще было не готово, но ребятишки из ближних школ и кварталов уже резвились там. Их не прогоняли. Зашел один раз на площадь и Егор. Прокатился на ногах с высокой горки, не упал. Остановился в конце ледяной дорожки довольный собой. Тут ему под ноги, сидя на фанерке, въехал пацан в мятом пальто и растрепанной шапке. Стукнул головой о колени. Егор поднял нахала за шиворот. А тот вылупил глаза-пуговицы, заулыбался и спросил:
- А где дядя Миша?
Это был Заглотыш. Егор выпустил его: все-таки знакомый.
- Ты чего под ноги людям кидаешься?
- Меня занесло… А где дядя Миша?
- У себя в Среднекамске, где еще ему быть?
- Заехать обещал… - сказал Заглотыш. И вдруг обернулся, забыл о Егоре, завопил:
- Эй, Мартышонок! Обожди! - И помчался куда-то, махая фанеркой. Вот тебе и "где дядя Миша".
С Михаилом Егор в декабре пару раз беседовал по телефону. Так, почти ни о чем. Просто от одиночества. А один раз Михаил приезжал, и они опять бродили по городу. Потом зашли к Ревскому. Александр Яковлевич был один, чихал, жаловался на грипп и скуку, потому что болеть не привык. Обрадовался гостям, стал их кормить обедом. За столом разговор зашел, конечно, о прежних временах, о Толике, появились фотографии, в том числе и та, детская…
Егор сказал, что Наклонов у них в школе хочет создать литературный клуб.
- Ну, что же, - отозвался Ревский. - Олег всегда был организатором. Такая натура…
Егор знал уже, что маленькому Шурику Ревскому доставалось от сурового командира. Оно и понятно: видно на фотокарточке, какой Шурик был домашний хлюпик… А Наклонов?
Егор всмотрелся в решительное лицо Олега. Может, этому парнишке тоже нравилось, когда ему подчиняются? Может его, как и Егора, сладко щекотали чужое бессилие и покорность?
А зачем? Почему от этого радость? Природа человеческая такая? Но не у всякого же человека… У того, кто сильный?
Капитан Крузенштерн - человек, про которого написаны книги, человек, чьим именем названо громадное парусное судно, - он был сильный? Видимо, да. Одну слабость в жизни он допустил: заколебался, когда назначили командовать кругосветной экспедицией, не мог оставить молодую жену, ребенка она ждала. Но решился. И ни разу не дрогнул потом… Недавно Егор зашел в районную библиотеку и, поддавшись неожиданному желанию, взял книгу об экспедиции "Надежды" и "Невы". Книжка так себе, сухомятина, но одно в ней запомнилось хорошо. В самом начале путешествия запретил Крузенштерн телесные наказания матросов, всякое унижение людей и грубость.
Значит, для настоящей власти над людьми, для настоящей силы вовсе не надо подавлять других?
"А вообще-то зачем она тебе, власть и сила? - вдруг спросил себя Егор. - Разве ты ее когда-нибудь хотел?" И понял, что запутался. Разозлился: философия дурацкая лезет в голову.
А Ревский и Михаил вспоминали съемки на "Крузенштерне" и какую-то Изу, которая пела песни под гитару. Ревский сказал, что, когда кончился съемочный сезон и "Крузенштерн" с курсантами готовился идти домой, на Балтику, Иза упрашивала капитана зачислить ее матросом. Хотя бы до конца того рейса. Конечно, ее не взяли. Да и режиссер Карбенев не отпустил бы.
- И ее счастье, - заметил Ревский. - А то еще неизвестно, каково бы ей пришлось при том урагане…
- При каком? - спросил Егор. И узнал, что "Крузенштерн" по пути в Ригу, в Северном море, был застигнут жестокой бурей. У него в полосы изорвало все паруса, потому что убрать их не успели. Барк долго несло бортом - как говорят, ла гом! - потому что стала машина, и судно лишилось управления.
- Ауниньш рассказывал, я с ним встречался потом, - сказал Ревский. - Жуткое было дело… Он мне и кинопленку прокрутил. Был среди них тогда один матрос, любитель с камерой, он ухитрился заснять… Волны - как египетские пирамиды. В том урагане погибло несколько скандинавских судов…
…И теперь, слушая повесть Наклонова (совсем не похожего на мальчишку Олега), Егор временами представлял в центре тайфуна не маленькую "Надежду", а гигантский "Крузенштерн".
Олег Валентинович все читал:
"Едва поставлена была штормовая бизань, случилось неожиданное. Ветер ударил снова, но не с зюйд-оста, как прежде, а с противоположного румба. Парус на бизань-мачте сработал, как оперение на стрелке флюгера, и растерзанную "Надежду" мигом развернуло носом на норд-вест.
Легший на борт корабль едва не лишился мачт. И все же этот поворот сулил спасение - ветер дул теперь от берега!
Но радость не длилась и полминуты. Новая беда настигла "Надежду". Исполинские волны шли по-прежнему с юго-востока, и, встреченные ураганным ударом с северо-запада, они взъярились, вздыбились еще сильнее. Две стихии сошлись, и на границе их столкновения оказалась деревянная игрушка - хрупкое создание рук человеческих. Сокрушительная волна грянула в корму, прошла через палубу до бака, сорвала целиком левую галерею снаружи капитанской каюты.
Резанов, который стоял в своей каюте, вцепившись в стойку коечного полога, увидел, как вода выбила стекла и мелкие переплеты кормовых окон, смела с полки книги и дневники, стремительно заполнила тесный квадрат каюты, косо и тяжело колыхнулась между переборок. Хлестнуло солью в лицо, залило раструбы ботфортов. Подплыла камергерская шляпа, жалобно, как живая, ткнулась хозяину в живот и утонула. В сей миг уверовал чрезвычайный посланник, что наступил конец плаванию, причем, увы, совсем не тот, какой предписан был высочайшей инструкцией. Измученный Резанов остался почти спокоен, пожалел только, что гибель встретит здесь, а не на палубе…
Но неприятности посланника были сущим пустяком по сравнению с бедами трех матросов. У руля, мертво обнявши обод штурвала, остался лишь Истреков. Харитонова, Григорьева и Курганова оторвало и унесло на шкафут, где ударило о закрепленные на палубе и теперь полуоторванные брам-реи.
Когда Курганов очнулся, он услышал стон. Клима и Филиппа зажало между палубой и приподнявшимся концом рея. Каждую секунду тяжелое бревно могло осесть и раздробить матросам кости. Голова Филиппа была в крови…
Застонав от собственной боли в спине, Иван по вздыбленной скользкой палубе съехал к товарищам, плечом попытался приподнять нок брам-рея. Видать, отчаяние силы дает нечеловеческие - приподнял чуть-чуть. Клим выбрался, его отнесло к фальшборту. Филипп лежал. Сам зажатый теперь между реем и палубой, Иван с дикой силой ногами толкнул Харитонова в плечи. Вышиб из капкана. И вовремя! В ту же секунду врезался на этом месте в дерево окованный сундук, полный ружей, сабель и пистолетов. До той поры он был накрепко принайтовлен к палубе.
Рикошетом сундук ушел к фальшборту, врубился железным углом под планшир и заклинился между орудийным станком и вздыбленной решеткой шкафута. Курганов опять застонал и откинулся. К нему уже тянулись руки.
…В реве потоков, треске рангоута, криках, звоне разбитого стекла корабль вскинул корму, пошел в ложбину меж волнами, почти скрылся среди гребней, потом всплыл опять на склон водяной горы. Даже с марсовых площадок бежала вода…
Но разрушительный удар волны был последней большой бедою этого страшного вечера. Ураган относил "Надежду" от японских берегов и через два часа начал смягчаться. Показалась ртуть в барометре. Ратманов не удержался, крикнул Головачеву:
- Бог милостив, Петр Трофимович! Видно, не пришло еще время для покаяния!
Головачев не ответил. Болела голова. Недавней волной лейтенанта бросило на кофель-планочное ограждение бизань-мачты, он ударился теменем и на миг потерял сознание…"
Наклонов читал долго, и, когда кончил, все с облегчением завозились. Потом захлопали. Олег Валентинович замахал над плечом ладонью: