И Ревский вспомнился: "Ты никогда не сможешь быть братом".
Нет, товарищ Ревский, режиссер вы, наверно, неплохой, а пророк так себе…
Кстати, надо позвонить Ревскому. Возможно, Михаил заходил к нему и Александр Яковлевич знает, что там у Гая случилось… Егор осторожно освободил левую руку из-под прижавшегося Ванюшки, взглянул на часы. Ваня быстро сказал:
- Ты не уходи, папа скоро придет.
- Мама придет, наверно, еще скорее, - опасливо заметил Егор.
- Не, она дежурит сегодня… А папа машинку принесет. Сразу все узнаем.
Конечно! И во время возни с газетами, и во время разговора с Бутаковой, и во время размышлений о "мышатах" и братьях прочно сидело в Егоре это главное ожидание: "Машинка. Тайник. Эпилог…" Все сделается ясным, все встанет на свои места!.. А Михаил будет просто ошарашен! Забудет о всех своих горестях… Но все же что там у него?
Егор опять шевельнулся. И опять Ваня попросил:
- Не уходи.
Наверно, ему очень не хотелось оставаться одному.
- Вань, я только позвоню…
Но тут затрезвонил колокольчик в коридоре.
- Папа!
Это действительно пришел Аркадий Иванович. Ваня, выгибаясь от тяжести, радостно приволок в комнату брезентовую сумку. Изнутри ее распирали твердые углы.
- Давай! - выдохнул Ваня. Дернул на сумке молнию. - Берись…
Аркадий Иванович что-то весело рассказывал в коридоре, но Егор и Ваня не слышали… Черт, как цепляются за парусину всякие рукоятки и рычажки… Вот она, машинка! Тусклые золотые буквы на каретке - "Ундервудъ", дребезжащие клавиши, желтое лаковое дерево подставки…
Почему лаковое? Ваня же говорил, что краска…
Машинка со звяканьем встала, почти упала на половицы. Ваня смотрел на Егора перепуганными глазами. Потом закричал:
- Па-па!!
Аркадий Иванович буквально влетел в комнату.
- Па-па! Где старая подставка?!
- Да ты что? Эта же лучше! Сергей специально сделал, та совсем облезлая была, щепастая…
- Но она… где? - уже шепотом спросил Ваня. Он еще надеялся. А Егор понял сразу, что надежды нет, и обмяк, будто от большой усталости. Горя он даже не чувствовал. Так, безразличие какое-то и скука…
- Она где? - тонко повторил Ваня.
- Да где ж… Выкинул Сергей. На огороде мусор жгли, ну и вот…
- Она точно сгорела? - тихо спросил Егор.
- У меня на глазах… А в чем дело-то?
Ваня вдруг беззвучно заплакал, выдернул подол майки, начал сердито вытирать лицо. Первая в жизни встреча с тайной обернулась обманом.
- Ребята, да что случилось-то? Ваня…
Тот сквозь слезы посмотрел на Егора.
- Ты, Вань, расскажи сам… - хмуро попросил Егор. - А я пойду позвоню. Можно?..
Телефон Ревского долго отзывался равнодушным пиканьем - занято. И Егор был даже рад. Не хотелось возвращаться в комнату, пока у Вани слезы, пока он объясняется с отцом. И Ваньку жалко, и самому неловко - как неудачливому игроку, который раньше срока объявил о своей победе. И вообще… говорить надо будет что-то, объяснять, а к чему теперь слова?
Телефон ответил наконец. Сам Ревский.
- Егор? Вот хорошо… Гай приезжал, искал тебя, ругался: где тебя носит?
- А что с ним?
- Да с ним-то ничего…
- Александр Яковлевич, можно мне зайти к вам? Столько всего, надо посоветоваться. У меня мозги перепутались…
- Приходи обязательно.
- А можно сейчас?
- Давай!
Голос
- Ну, что там у него случилось-то? - спросил Егор, едва они с Ревским вошли в комнату.
Ревский кутался в пижамную куртку, похожую на обрезанный махровый халат. Он сел на диванчик старинного вида, с гнутой спинкой и завитушками. Кивком показал Егору на кресло.
- Тяжелая история… Осенью Гай привез сюда из приемника одного беглого мальчонку, Димкой звали… Димка этот не жулик, не бродяга, а сбежал, потому что мать сплавила его в интернат… Не рассказывал тебе Гай про это?
Егор нетерпеливо покачал головой. Ревский кивнул.
- Понятно. Случай-то не такой уж трудный на первый взгляд… Гай поговорил с матерью Димки, убедил ее вроде бы, что мальчику в интернате не жизнь. Бывают такие, что не могут без дома, чахнут от тоски. Мать сперва: "Ладно, ладно, я понимаю…" А потом опять его туда же. Ты, мол, Димочка, должен понять: дома братик или сестренка маленькая скоро будет, тесно, трудно… А Димка в интернате совсем извелся, написал Гаю письмо: "Михаил Юрьевич, пожалуйста, ну пожалуйста, приезжайте, поговорите опять с мамой, я так больше не могу…" - Ревский вдруг закашлялся, потом сжал губы. Сказал, глядя мимо Егора:
- Я это письмо видел…
- И… что? - шепотом спросил Егор.
- Гай понял, сорвался сюда… А Димки уже нет. Вечером в раздевалке - веревку на крюк и в петлю головой…
Ревский замолчал, забарабанил пальцами по тугому диванному сиденью. В соседней комнате, где обитали его сыновья-студенты, под равномерное уханье музыки пел женский магнитофонный голос:
Нам не вернуться до срока,
В ритме тяжелого рока
Будешь опять одиноко
С тенью судьбы танцевать…
"Чушь какая", - машинально подумал Егор. Тяжело сказал:
- И теперь Гай казнится, что опоздал…
- Он не виноват, что опоздал. Письмо написано в начале марта, а на штампе на конверте - двадцатое число. Гай в момент разобрался, в чем дело. Специалист все-таки.
- А в чем… дело?
- Письма-то ребята для отправки воспитателям сдают. А те, конечно, любопытствуют. Какие-то письма совсем не посылают, если там жалобы, какие-то задерживают: чтобы вскрыть, прочитать, заклеить, отослать, тоже время надо. Ну вот, Димкин воспитатель и проволынил. Может, сперва совсем отправлять не хотел, а потом все же решил. А пока письмо шло…
- А что за воспитатель? - спросил Егор. И почему-то вспомнил Поп-физика. Такой же, наверно…
- Гай говорит, молодой, уверенный. С вузовским значком… Умный, говорит.
- Умный?
- Да… Сказал Гаю: "Вы юридически ко мне не подкопаетесь".
- А Гай что?
- Гай… он и есть Гай. Сказал: "Вы ко мне тоже. Свидетелей нет…"
- И дал по морде?!
- Несколько раз… А потом пришел ко мне, просто черный весь… Я его какими-то каплями отпаивал, жена дала. А он все твердит: "Что же теперь делать?"
- Да ничего ему не будет! - горячо сказал Егор. - Свидетелей же не было! А если бы даже и были… Ну что, тот тип в суд, что ли, пойдет? Да его самого надо… - Он словно споткнулся о взгляд Ревского.
- Егор… Гай разве об этом? Он о мальчике…
Егору захотелось зажмуриться от стыда. Но он только отвернулся. Сказал коряво и с запинкой:
- Теперь… с этим-то что сделаешь… Раз нет его…
Магнитофон пел:
Как по велению рока,
Без остановок и срока
В ритме тяжелого рока
Танец твой не-у-мо-лим…
- Молодежь! - громко сказал Ревский. - Сбавьте вы на полтона ваш рок, ей-богу…
Молодежь сбавила. Ревский откинул голову и, глядя в потолок, проговорил:
- В человеческом мышлении господствует закон оптики…
Егор посмотрел на него с сумрачным вопросом.
- Очень просто, - объяснил Ревский. - Свои мелкие заботы и несчастья кажутся важнее больших, но далеких. Не своих… Муха, которая летает у твоего носа, выглядит крупнее самолета. И так во всем… Человечество давно уже по сути дела живет на сундуке с динамитом и гасит окурки о его щелястую крышку. Но этот факт занимает нас в общем-то меньше, чем ежедневные проблемы: скажем, неуды в зачетках, как у моих балбесов, или загубленный в Госкино сценарий, как у меня самого… Возможно, такой подход к явлениям бытия и разумен, иначе жизнь была бы невыносима… Но есть в этом что-то подлое…
Егор, не глядя на Ревского, спросил:
- А сколько лет было этому Димке?
- Не знаю… Видишь, даже не знаю, не поинтересовался… Вот мы с тобой пожалеем его, содрогнемся даже, а вскоре перестанем о нем думать - у каждого свои дела.
- Ну так что же, - неловко сказал Егор. - Так у всех…
- Кроме Гая! Он так не может, у него на каждую человеческую болячку свой нерв. А болячки не лечатся, а нервы горят… Мать и Галка за его позвоночник страдают, но это чушь, с такой спиной до ста лет скрипят. А сердце он сожжет ко всем чертям, жениться не успеет… Кстати, ты знаешь, что ночью он летит в Севастополь?
- Откуда мне знать? Мы же не виделись.
- Он ходил к тебе вчера вечером, когда немного успокоился… Не застал тебя… А сегодня утром он ездил на кладбище. На Димкину могилу.
- В хорошеньком настроении он полетит в Севастополь… - отозвался Егор. - А когда он вернется? Мне его надо до зарезу.
- Через неделю. С первого апреля он должен пойти на работу в газету. По договору… Если, конечно, не будет скандала из-за пощечины.
- Жалко, что мы не увиделись. Черт принес за мной вчера вечером Наклонова…
- А! Так он отыскал тебя?
- А вы откуда знаете? Что он меня искал?
- Вчера около восьми часов он звонил мне. Спросил, не знаю ли я твоего адреса. Объяснил, что ты ему нужен по каким-то делам литературного клуба. Я, признаться, и не подозревал, что ему известно… твое происхождение… Но он спешил, объясняться было некогда. Адрес я дал.
Егор подумал. Вспомнил. Сопоставил. Медленно сказал:
- Д-да… дипломат. А мне потом говорит: "Ты разве с ним знаком?" С вами, то есть.
- Странная история. Если не секрет, зачем ты ему столь срочно понадобился?
- Почуял, что хвост прищемило, - зло сказал Егор.
- Выразительно, но непонятно…
- Я объясню. По порядку, ладно?
Ревский не перебил ни разу.
- …Я так и сяк вертел в голове эту историю, - закончил Егор. - Ну, не мог Толик рассказывать о гибели Алабышева. Верно ведь?
Ревский сидел, откинувшись к спинке дивана и наклонив курчавую голову. Он похож был на Пушкина, который изрядно постарел и сбрил бакенбарды.
- Насколько мне помнится, - медленно сказал Ревский, - Толик совсем ничего не говорил про Алабышева. Я отлично помню то лето и наши разговоры. Толик вообще лишь однажды упомянул о рукописи, когда мы говорили об острове Святой Елены. И никогда он повесть Курганова нам не пересказывал… А про Алабышева я впервые услышал в шестьдесят седьмом году, на "Крузенштерне"…
- Вот видите! Значит, Наклонов мог узнать про него только из рукописи! Правильно?
Все так же медленно и слегка отрешенно Ревский проговорил:
- Детективная история в стивенсоновском духе… и с грустным оттенком.
Егор не стал уточнять, откуда грустный оттенок. Он и сам его ощущал, но не это было главное.
- Александр Яковлевич, как вы думаете? Могла рукопись как-то оказаться у Наклонова?
- Теоретически это не исключено… - Ревский рассеянно прошелся пятерней по шевелюре. - Можно предположить… например, так. Мы той осенью да и следующим летом увлекались сбором утиля. По городу ходили старьевщики - агенты "Вторсырья" с тележками, мы им сдавали всякое барахло. И бумагу старую тоже. Не так, как сейчас макулатуру, а вместе с рваными калошами, тряпьем, всякой рухлядью. А взамен получали копейки или игрушки - пистолетики, свистульки… Ну, а утиль-то надо было добывать, вот и бросил Олег наш отряд на поиски. По дворам, по свалкам, по чужим чердакам… Чердаки - это было особенно заманчиво. По вечерам, с фонариками, масса страхов и приключений. И находки самые неожиданные: то лампа старинная, то подшивка "Нивы"… Ну, и папки с бумагами всякие… Вечером свалим трофеи у Олега на веранде, а утром разбираем… Не исключено, что копался в добыче он и без нас, заранее. И мог наткнуться на рукопись. Если она как-то попала из комнаты Курганова на чердак…
- А могла попасть?
- Ну, об этом я так же, как и ты, могу лишь догадываться… Скажем, дочь Курганова не обратила внимания, выкинула с другими бумагами, а соседи убрали наверх. Или еще как-нибудь… К тому же это лишь одна версия. А могло быть иначе. Например, взрослый уже Наклонов обнаружил рукопись в каком-нибудь Новотуринском архиве. В архивах, как и на чердаках, порой попадаются самые неожиданные вещи… А как было на самом деле, мы теперь скорее всего никогда не узнаем. Да и не это главное.
- Главное - узнать бы: правда ли, что он списал повесть у Курганова? - возбужденно сказал Егор.
И, словно желая погасить его азарт, Александр Яковлевич грустно ответил:
- Главное, что не хочется верить… будто Олег способен на такое.
- "Способен, не способен"… - Егор досадливо съежился. - Теперь-то все равно ничего не доказать… Ой, Александр Яковлевич! А машинка-то ведь есть! Рукопись-то на ней напечатана! Если она у Наклонова, можно сверить шрифт!
- И что же ты хочешь? "Внедриться" в квартиру Олега Валентиновича, обшарить ящики, найти нужные листы и провести экспертизу?
- Ну а хотя бы! - вскинулся Егор. Но под грустно-внимательным взглядом Ревского его запал почему-то угас.
- Возможно, той рукописи уже и нет, - помолчав, сказал Ревский. - Даже если она была, Наклонов мог ее перепечатать, а оригинал уничтожить. От греха. А если и не уничтожил, то сожжет сейчас или запрячет подальше. Поскольку что-то почуял…
- Александр Яковлевич! Вот вы говорите "не хочется верить". А сами, значит, думаете так… что он может?
Ревский толчком поднялся с дивана и заходил, почти забегал из угла в угол. Остановился. Сказал:
- Никуда не денешься… Судьба, что ли?
- В чем судьба-то? - неловко спросил Егор. Ревский схватил стул, сел перед Егором.
- В том, что такой разговор. И вообще все это… Я с тобой говорю сейчас не как с мальчиком-восьмиклассником, а как… ну, как с Толиком, что ли. Ты его сын. Поэтому честно. Мне кажется, что… в какой-то момент Олег это мог.
- В какой момент?
- Ну, не сразу же… Возможно, рукопись попала к нему в робингудовские времена. Он читал, знал, что она связана с Толиком. Была она как память о детстве. Привык к ней, считал, может быть, почти своей… А потом узнал, что Толика нет уже на свете и других экземпляров рукописи тоже нет…
- А откуда он мог узнать, что нет экземпляров?
- Увы, от меня… Осенью шестьдесят седьмого, после гибели Толика, мы встречались с Олегом в Ленинграде, я рассказал все, что случилось. Мы долго тогда говорили. Под настроение я поведал и всю историю кургановской рукописи. Как ее Толик на "Крузенштерне" рассказывал. И про то, как сжег Курганов первые два экземпляра, тоже упомянул…
- Да, - жестко сказал Егор. - Теперь понятно… Автора нет, Толика нет, доказательств нет. А единственный экземпляр - у Наклонова. Ставь свою фамилию и печатай… Странно только, что он не сделал это сразу. После разговора с вами.
- Если считать Олега действительно виноватым, то не странно, Егор. Тогда жива была еще Людмила Трофимовна, мама Толика. И наверно, редактор был жив, который читал рукопись в издательстве…
- А может быть, и сейчас жив.
- Не знаю… Я ведь только предполагаю все это. Но тридцать пять лет прошло… А скорее всего, есть еще одна причина, по которой Олег не сразу…
- Какая же? - со злой ноткой спросил Егор. Потому что почуял в голосе Ревского сочувствие Наклонову.
- Самая главная… Чтобы решиться на такое, надо переступить через себя… Олег, прямо скажем, писатель не блестящий. Книжки у него средненькие. Пишет о том, о другом, хватается за разное, а главной темы, стержня для себя найти не может. Это уж кому сколько таланта отпущено… А человек он умный и все это понимает. Годы меж тем идут, и ясно уже, что в классики не выбиться… А в то же время все эти годы лежит рядышком готовая рукопись, которая совсем ничья. И видимо, талантливая. Вот и начинает точить мысль: "Она же все равно пропадает. Не все ли равно, чья там будет фамилия? Главное, чтобы ее прочитали…" Ну, и остается сделать два шага, Егор…
- Какие?
- Первый - переступить через самолюбие. Признать полностью, что сам по себе автор ты неудавшийся и без этой чужой повести имя свое известным не сделаешь… А второй шаг - через совесть. Надо ее как-то успокоить. Убедить, что в поступке этом ничего особенного нет. Мол, и раньше бывали в литературе заимствования. И еще такая мысль: "Я ведь не все подряд возьму, кое-что изменю…" Возможно, и в самом деле изменил кое-какие страницы…
- Вы все так рассказываете, будто…
- Что?
- Будто все точно знаете.
- Ты, Егор, по-моему, не это хотел сказать.
- Ну… будто с вами самим когда-то такое же был, - сердито бухнул Егор и почувствовал, как горят уши.
Ревский не обиделся, не вспылил. Сказал грустно:
- Наверно, у многих такое бывает. Хоть раз в жизни. Только один человек делает шаг, а другой… поболтает ногой в воздухе и поставит обратно. Тут граница хрупкая… Егор, Наклонов человек сложный, но… не подонок же он. Скорее, он неудачливый человек, несчастливый… В нем много хорошего. И когда он говорил с тобой о Толике, о том, что во многом благодарен ему, он был наверняка искренен. Детство - это то, что предать труднее всего.
- А яма? В том же самом детстве, - тихо, но упрямо сказал Егор.
- Ну, яма… В мальчишечью пору кто не делает глупостей. Тут и самолюбие, и обида чрезмерная, и недомыслие… У какого мальчишки совесть без пятнышек, а?
Егору захотелось уткнуться носом в колени. "Дофилософствовал, дурак?" - мстительно сказал он себе.
- А к тому же, - продолжал Ревский, - я рассуждаю отвлеченно. Может, никакой истории с рукописью не было. И, честное слово, я буду счастлив, если смогу это узнать.
- Ничего вы не узнаете, - уныло сказал Егор. - И никто не узнает. Последняя надежда была - эпилог в тайнике машинки. Можно было бы сравнить с наклоновским эпилогом и доказать. А теперь что, раз подставка сгорела…
Ревский растопыренной ладонью потер лоб и глаза. Мотнул курчавой головой, словно прогоняя дремоту. Или сомнения?
- Да… Оказывается, ничего в этой жизни не случается зря… Егор, один знаменитый персонаж в одном знаменитом романе сказал: "Рукописи не горят"…
Егор быстро поднял глаза. Ревский встал.
- Это справедливо, по крайней мере, по отношению к вышеупомянутому эпилогу…
- У вас есть копия?! - Егор рванулся из кресла.
- Копии нет. Но когда Толик на "Крузенштерне" читал эпилог наизусть, мы с Изой включили студийный магнитофон… Микрофон был на штанге, в стороне, Толик и не заметил. Но записалось отчетливо.
Ревский шагнул к стеллажу, стал двигать на полке книги, папки, плоские коробки. Егор почувствовал, как слабеет от волнения. Тьфу ты, нервная дама… Он опять сел. С приколотых к стеллажу крупных фотографий на Егора смотрели знакомые и незнакомые артисты и режиссеры. Каждый по-своему: кто насмешливо, кто ободряюще. А за дверью звучало приглушенно:
Что наша жизнь за морока -
В ритме тяжелого рока…
Вот холера! Теперь этот мотив засядет в мозгах! Чтобы перебить его, Егор "включил" в памяти другое:
Мы помнить будем путь в архипелаге…
И еще:
После тысячи миль в ураганах и тьме
На рассвете взойдут острова…
Песня, которую пели на "Крузенштерне". В те дни, когда Анатолий Нечаев читал там последнюю часть кургановской повести.