Юрка Громов, который сидел в стороне от Егора (нарочно далеко в стороне!), встал и скромно сказал, что он тут случайно. То есть не совсем случайно, только сам он ничего не сочиняет, таланта нету, а есть у него вопрос. К Олегу Валентиновичу Наклонову. Осенью и зимой на встречах с ребятами Олег Валентинович рассказывал про свою повесть "Паруса "Надежды". И отрывки читал. И вот ему, Громову, интересно, чем эта повесть закончилась. Он, Громов, тоже любит книги про плавания, поэтому все вспоминает и вспоминает "Паруса "Надежды". Может, Олег Валентинович прочитает конец повести, когда будет общее заседание литературного клуба?
Видимо, Олегу Валентиновичу слова восьмиклассника Громова пришлись по душе.
- Вообще-то… по правде говоря, я мог бы даже и сейчас. Рукопись у меня с собой, я как раз взял ее у машинистки после окончательной перепечатки… Не сочтите, что напрашиваюсь, но все равно, кажется, заниматься больше нечем. А?.. С другой стороны, мнение юных талантов мне весьма интересно. И если нет возражений…
Прогулявшие все каникулы "таланты" радостно загалдели, что возражений нет.
- Только потом не отмалчиваться! У кого какие замечания - выкладывать честно… Я вам прочту эпилог повести. Он по сути дела представляет собой почти отдельный рассказ.
Народ завозился, устраиваясь на диванах поудобнее. Лишь Егор сидел, замерев. Он не ждал такого поворота! Думал, сегодня Юрка только забросит удочку. Но судьбе, видимо, надоело томить Егора ожиданием, и она открыла шлюзы. События хлынули…
Наклонов достал из портфеля папку, из папки - листы. Близко поднес к очкам и слегка отодвинул. Обвел взглядом два десятка внимательных студийцев. Кивнул и сказал:
- Конец тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года в Крыму был необычным…
Егор помнил эпилог почти слово в слово. Но все же он бесшумно достал из сумки и положил на колени копию текста. ("Ты не ожидал, Егор, таких событий, но эпилог все-таки взял, а? И даже "Плэйер". И даже малютки-динамики… Значит, все-таки что-то предчувствовал?").
Наклонов не видел бумаг на коленях Егора. Тот расположился во втором ряду, за спинами. Но читал Наклонов словно с тех страниц, которые были перед Егором. В первые две минуты не совпало лишь несколько слов.
Егор поймал на себе быстрый и непонятно смущенный взгляд Громова. Опустил ресницы: вот так, мол, Юрик, сам видишь… Он сидел совершенно спокойный внешне. Но только внешне. Смесь-горького торжества и обиды подымалась в Егоре, и голос Наклонова доносился уже словно сквозь ровный шум. Шум, похожий на гудение ветра в полотне и тросах надвигающегося парусника…
Егор обещал Ревскому не делать глупостей. Он знал об опасности необдуманных шагов. Но все сместилось теперь, и не было времени для расчета. Именно в такие моменты человек отбрасывает щит и сжимает в ладонях два меча. Свой и… чей?
Толика?
Гая?
Курганова?
Неважно. Главное, что два… Егор вдруг заметил, что у него сжаты кулаки.
- …"Они докурили и распрощались, подавши друг другу руки, причем Лесли ухитрился на утоптанном снегу щелкнуть каблуками, - прочитал Наклонов и слегка закашлялся. Закончил с натугой: - Далее каждый пошел своей дорогой"… Извините, друзья, что-то в горле першит. Видно, связки перетрудил…
И тогда Егор встал. И сказал негромко, но ясно:
- А давайте, сейчас почитаю я.
Он как-то сразу успокоился. То есть обида, волнение, страх даже - они остались, но теперь словно были отдельно от Егора. А он, прямой, невозмутимый, смотрел на удивленного Наклонова.
- Вы?.. Ну, извольте. А я передохну. - Наклонов протянул руку с листами, ожидая, что Егор пойдет к столу. Егор сказал:
- Я отсюда… Не надо ваших бумаг, я так.
И, ощутив неожиданный озноб, слегка сбиваясь, но громко он прочитал в недоуменной, даже боязливой тишине:
- "Вскоре лейтенант Лесли отправил с очередной почтой письмо старшей сестре Надежде и в письме этом описывал прошедший день. В том числе визит на третий бастион, пленного сержанта, снежную погоду и ребячью игру в Корабельной слободе. Лишь о встрече с Алабышевым не упомянул, потому что не видел в ней примечательного"… - Егор поднял от страницы глаза, глянул в блестящие очки Наклонова. - Все правильно? Совпадает?
Серые глаза метнулись за стеклами, остановились и вонзились в глаза Егора. Зрачки в зрачки. И они сразу поняли друг друга - восьмиклассник Егор Петров (Егор Нечаев!) и писатель Олег Валентинович Наклонов. Между ними уже не было секретов. И ясно стало Егору, что сейчас у писателя Наклонова одна отчаянная цель: как-то выиграть время и "сохранить лицо". Так получивший смертельную пробоину корабль стремится к одному: выйти из-под огня и где-нибудь в тихой заводи выкинуться на берег, по возможности не спуская флага.
Но, чтобы дойти до тихого места, надо сперва отстреливаться из уцелевших орудий.
Наклонов неприятно сказал:
- Как это понимать? Откуда у вас эта рукопись? - Он увидел в руке Егора листы.
- Издалека, - сказал Егор.
- А не с моего стола? Я не думал, что вы так воспользуетесь моим гостеприимством!
Да, это был коварный удар! Но растерянность Егора длилась не больше двух секунд.
- Вы хотите сказать, что я украл вашу рукопись? Я могу вернуть, пожалуйста. У меня есть копии. И к тому же… - Егора осенило! - к тому же напечатаны они на той самой машинке, на которой та… повесть Курганова "Острова в океане". И которую вы так старательно переписали и приклеили новое название…
Рука Наклонова метнулась к очкам, чтобы сорвать их и начать протирать. Пальцы Наклонова прошлись по лацкану пиджака с редакционным значком местной газеты. Олег Валентинович сказал при общем тяжелом молчании:
- Что это… Петров? Зачем?.. Вы представляете, в чем обвиняете меня?
- В том же, в чем вы обвиняли меня. Дописать стихи отца - это литературное воровство, да? А списать чужую повесть?
Наклонов шагнул к окну, схватил портфель и стал заталкивать в него рукопись. Эти несколько секунд его, видимо, немного успокоили. Он глянул через плечо, сказал небрежно:
- Я вас даже не осуждаю. Вы решили таким образом расквитаться со мной за отца, с которым у меня в детстве были мальчишечьи стычки… Но есть же какие-то пределы…
- Оставим отца, - сказал Егор. К нему опять пришли хладнокровие и ясность. И теперь сразу находились нужные слова. - Отец расквитался с вами сам, на Черной речке… Но Арсений Викторович Курганов расквитаться не может, он умер в сорок восьмом году. Вы на это и надеялись, да?
- Какая чушь!
- Чушь? Тогда продолжим чтение! И сравним!
- Сравним с чем? С копией моей рукописи, которую вы как-то раздобыли?
- Егор! - взлетел голосок Юрки Громова. - А кассета!
Головы разом повернулись к Юрке, потом все взгляды опять обратились на Егора и Наклонова.
Егор ощутил, как сердце нехорошо вышло из ритма, притихло, потом толкнулось где-то у горла. Он переглотнул.
- Да… Вам не хочется, чтобы я читал. Тогда пусть почитает он…
- Кто? - испуганно спросил чей-то голос.
- Инженер Анатолий Нечаев. Друг детства Олега Валентиновича Наклонова! - Егор из сумки рывком достал "Плэйер", воткнул штекеры, один динамик бросил на колени сидевшему рядом семикласснику Пучкину, другой поднял к груди.
Голос Толика был негромкий, но в общем безмолвии звучал отчетливо:
- Конец тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года…
Перекрывая этот голос, Егор сказал:
- Шестьдесят седьмой год, палуба парусника "Крузенштерн"! Нечаев читает эпилог повести Курганова "Острова в океане"!..
Наклонов рванул с подоконника портфель.
Подхватил и крепко посадил очки. Крикнул с яростью, с какой-то мальчишечьей обидой:
- Вот оно что! Спектакль затеяли!.. Я-то думал… А вы! Я больше не руководитель студии! - И широкими шагами, почти скачками кинулся за дверь.
И было полминуты тишины, в которой из крымского вечера шестьдесят седьмого года доносился рассказ о суровой зиме на севастопольских бастионах… А потом началось: шум, толпа вокруг, возмущенные крики, вопросы.
Что-то гневно верещала Бутакова.
Кто-то тряс Егора за плечо.
Кто-то требовал все объяснить по порядку, а какая-то девчонка слезливо долдонила: "Гнать из студии, вот и все. Гнать из студии, вот и все…"
Юрка Громов звонко кричал:
- Да подождите! Вы же ничего не знаете!
Потом снова стало тихо. Студийцы, окружившие восьмиклассника Петрова, медленно расступились.
- Пусть мне объяснят, что здесь произошло. Йи немедленно!
Отцы
За окном давно стемнело, но Егору не хотелось включать лампу. Он лежал и смотрел в затянутый пепельным сумраком потолок. И тихо себя ненавидел. Бурная злость уже перекипела, едкая досада рассосалась. Осталась вот эта презрительная спокойная ненависть к идиоту Егору Петрову, который наделал столько глупостей.
Все ходы рассчитывал, планы строил, а что получилось!
И был еще страх - никуда не денешься. Вспоминался визгливо-металлический голос Классной Розы: "Ты знаешь, что Олегу Валентиновичу в учительской стало плохо?! Ему вызвали "скорую"! Если что-то случится, виноват будешь ты! Йименно ты!"
Что за проклятая участь у Егора Петрова? Почему из-за него люди оказываются на границе жизни и смерти? Вдруг у Наклонова в самом деле инфаркт или еще что-нибудь такое?
Разве Егор хотел для Наклонова какой-то беды? Он хотел только, чтобы повесть снова стала повестью Курганова! Но если… если случится с Наклоновым самое страшное, кому какое дело будет до повести? "Мертвые сраму не имут". Кто станет слушать восьмиклассника Петрова? И как он спасется от вечной вины?
"Да не трепыхайся ты, ничего не случится! - крикнул себе Егор. - Мало ли к кому вызывают "скорую" и дают валерьянку? Смотри, как бы самого не пришлось каплями отпаивать! Псих…"
Ну, а если никакой беды с Наклоновым и не будет, чего же добился Егор? Наклонов перепишет эпилог другими словами и потом крути магнитофон, доказывай! А повесть с названием "Паруса "Надежды" и с фамилией О. Наклонов пойдет в печать…
"Нет, не пойдет, - подумал Егор. - Он же не знает, что у меня только эпилог. Он думает, наверно, что у меня вся повесть. Экземпляр, про который никто раньше не знал… А всю повесть не перепишешь по-своему, таланта не хватит…"
Егор вдруг представил, как Наклонов лежит в своем кабинете на диване, тоже в темноте, и тоже думает о повести: что теперь делать?.. А может быть, не до того ему? И может быть, он не дома, а в больничной палате и неслышно суетятся у кровати врачи и сестры, тихо звякают шприцами…
А вдруг уже и не суетятся?..
А в пустой отцовской комнате мается от долгой, неуходящей тревоги Денис Наклонов, глядит на телефон, который может вот-вот взорваться зловещим звонком… Глядит, мучится страхом за отца и ненавидит Егора… Он-то, Денис, ненавидит его справедливо. Потому что - сын.
…А если Олег Валентинович жив-здоров и даже смирился с потерей повести, что дальше? Для читателей-то повесть Курганова тоже потеряна! Наклонов сожжет все экземпляры, чтобы раз и навсегда спасти себя от обвинений…
А как надо было поступить? Подойти и один на один сказать: "Олег Валентинович, верните рукопись"? Ага, так бы он и разбежался возвращать!.. Или дождаться, когда у Наклонова выйдет книга, и поднять шум? Да, но сколько ждать-то… Да и не думал об этом Егор, кинулся в бой очертя голову…
В доме было тихо. Мать куда-то ушла, отец, наверно, лежал у себя. Он жил теперь неслышно, молчаливый, угасший. Придет с работы и сразу ложится. Мать боялась за него.
…Раздались медленные шаги, открылась дверь. В освещенном прямоугольнике показалась фигура отца. Он держался за косяки. По краям сухой длинной головы, на висках просвечивали клочковатые волосы.
- Егор, ты дома? - Он спросил это вполголоса.
- Дома…
- Что лежишь в темноте?
- Зачем он, свет-то?
- Думаешь?
- Ага…
- Что-нибудь случилось?
- Да так… всякое…
- Неприятности какие-то?
- Ну, какие у меня могут быть неприятности? Мелочи жизни… Суета сует, как сказано в Библии…
- Ну-ну… размышляй. - Отец ушел. И была секунда, когда Егор едва не сказал: "Папа, постой…" Потому что сил нет переваривать в себе все, что случилось. Хоть с кем-то поговорить бы… Может, отец поймет? Ведь сам он, Виктор Романович, вон сколько пережил недавно, должен и чужие несчастья чувствовать…
А должен ли? Может, за своей бедой другие беды ему кажутся пустяками? Закон оптики, перенесенный на мышление…
Ну, а сам-то Егор лучше? Когда отец пришел после того собрания, разве пытался Егор сказать ему хоть что-то хорошее? И в мыслях не было. И не могло быть, раз жили они как чужие.
А сейчас можно ли рассказывать отцу про то, что связано с тем, с первым отцом? Лишний раз по нервам бить. Он и так живет, будто не знает, зачем ему жить… Может, правда не знает! Все потерял, что было: высокую должность, громкое имя, партбилет, любимую работу… Пусть хоть что говорят, пусть он химичил, приписывал, о личной выгоде думал, но цех свой все равно любил. Это даже и Егор видел. Может, ничего другого отец и не любил по-настоящему… В том-то и беда.
…Дверь осталась открыта, Егор видел в ней угол зеркала в прихожей и тумбочку с навсегда замолчавшим телефоном.
Если бы работал телефон, первое дело - позвонить Михаилу: "Гай, я такого тут нагородил! Гай, послушай… А может, приедешь? Мне совсем невмоготу одному…"
Но сейчас как позвонишь? Опять идти к Ямщиковым? Сколько можно! Еще за прежний разговор деньги не отдал… Кинуться к Ревскому? Но тогда придется все ему рассказать. И скажет Александр Яковлевич: "Мы же говорили о необратимых последствиях, помнишь?" А Егору и так тошно…
Попросить у отца три рубля и пойти на почтамт? Но туда надо тащиться через полгорода, а тело ноет, как после побоев.
Плохо, когда человек один, недоброе это дело и суета сует… Так, кажется, Курбаши говорил? Где он сейчас, Курбаши?.. Недоброе дело…
Есть еще Юрка Громов. Но чем он поможет, что посоветует? Сегодня шли они домой вместе, и Юрка бесстрашно доказывал Егору, что все равно они правы и завтра на собрании правоту эту с боем отстоят. И Егор дурацки так, бодрячески на прощание хлопнул Юрку по плечу: "О'кэй. Завтра наша возьмет…"
Это Классная Роза, накричавшись, заявила, что назавтра назначает собрание. И пусть все члены студии тоже приходят. И тогда в полной красе предстанет перед всеми личность Егора Петрова, по милости которого студия лишилась руководителя - прекрасного писателя и человека. Пусть Петров, если есть у него хоть капля смелости и порядочности, держит ответ.
Он согласен держать ответ. Он даже попытается что-то доказать. Не Классной Розе, конечно, - это никогда никому еще не удавалось, - а ребятам… Хотя что им Егор Петров со своими доказательствами? Для одних он - Петенька и Кошак. Для других - злодей, лишивший студию руководителя.
И все же о завтрашнем собрании думал Егор с облегчением. Всякий бой, даже безнадежный, лучше тоскливого томления.
Чего угодно ожидал Егор, но чтобы на собрании оказался Денис Наклонов - такого в голову не приходило! А он был здесь. И сидел там же, где и в первый раз, - на крайнем диванчике у двери. Насупленный. С Егором они зацепились взглядами и отвели глаза. С отчуждением и тяжелой стыдливостью…
Собравшиеся в клубной гостиной четко делились на две половины - и по размещению, и по настроению. Два десятка студийцев - от ершистого пятиклассника Борьки Глебова до царственной десятиклассницы Алевтины Докуниной - как бы излучали единое энергетическое поле. В нем было сдержанное негодование и болезненный интерес к событиям. А представители восьмого "А" демонстрировали смесь жидкого раздражения и флегмы. Им хотелось домой. Но еще на первом уроке Классная Роза намекнула, что отношение восьмиклассников к собраниям - показатель их общественной активности. Отсутствие этой активности, естественно, будет отражено в характеристиках, а характеристика - первый документ, по которому смотрят: брать человека в девятый класс или рекомендовать ему одно из ближайших ПТУ. И сейчас можно было сразу вычислить, кто из одноклассников Егора стремится в будущем году продолжать образование в родимой школе. Пришло из восьмого "А" чуть больше половины.
Им было почти все равно, что там натворил Кошак и правда ли, будто у писателя Наклонова с Гошкой-Петенькой какие-то счеты. Рукопись какую-то не поделили? Оно любопытно, конечно, однако не настолько, чтобы торчать в школе лишних два часа.
На перемене лишь невозмутимый Максим Шитиков небрежно поинтересовался у Егора:
- Что же это за "дикий йи безнравственный поступок" совершил ты, Петров? Из-за чего намечено сборище?
- Останешься - узнаешь, - буркнул Егор.
- Интригуешь?
- Само собой…
Громова Егор спросил:
- Никому не рассказывал, в чем дело?
- Никто и не спрашивал… Бутакова что-то трепала девчонкам, а со мной не говорила…
"Никто и не спрашивал". Что же, это понятно. Много ли сам Петенька спрашивал, если у кого-то что-то случалось? Восьмой "А" давно уже вырос из наивных рамок пионерско-октябрятского коллективизма. Люди взрослые, каждому свое. Кому-то билеты зубрить для экзаменов, кому-то прошвырнуться по весенним улицам: погодка-то - закачаешься…
Юрка смущенно сказал:
- А Розушка вчера отцу на работу звонила. Причем хитро так: "Ваш Юра еще маленький, доверчивый, как пятиклассник, а этот Петров его втянул в неприятности. Вы повлияйте на Юру…"
- Да, влип ты из-за меня, - виновато отозвался Егор.
- А чего я влип? Батя у меня мужик прямой. Сразу ей врубил: "Его, - говорит, - втянуть нельзя, если сам не захочет, он как Иванушка перед печкой Бабы Яги - руки-ноги растопырит и не лезет. А если втянулся, значит, считает, что справедливо…" Роза, конечно, в крик. И конечно, про девятый класс. А отец ей: "Вы его шкурничеству раньше срока не учите, его и без вас этому жизнь учить будет. Пусть хотя бы, пока не вырос, человеком поживет…"
Егор подумал, что такие, как Юрка, "человеками" живут до конца.
- Повезло тебе с отцом.
- Да ведь и тебе… повезло, - тихо сказал Громов. - С Нечаевым… - И виновато засопел. Ну, в самом деле, как пятиклассник.
Несмотря на эту виноватость и сопение, слова Громова Егору помогли. Тверже его сделали. И собрания ждал он почти спокойно.
Окна гостиной смотрели на запад и на юг. За ними плавился апрельский день. На солнечной стороне пришлось задернуть тонкие, салатного цвета шторы. Воздух стал зеленоватым, лица травянистыми. А у Классной Розы острое ромбовидное лицо было землисто-болотным, когда она вышла к столу.
Роза Анатольевна сразу взяла быка за рога:
- Пусть Петров выйдет сюда и объяснит свой вчерашний чудовищный поступок.
Егор с радостью и благодарностью ощутил в себе хорошую злость. Ту, которая не дает трусить и сбиваться в словах.
- Если заранее решили, что он чудовищный, чего объяснять?
- Ты иди сюда! Перед всеми! И тогда говори!
- Может, еще скамью поставить? Как в суде? - сказал Егор. - И двоих с пистолетами?
- Это от тебя не уйдет. А пока обойдешься без скамьи.
- Мне здесь удобнее. - В самом деле Егору не хотелось нести к столу "Плэйер" с динамиками, а он мог пригодиться.