Юрий. Правильно… Товарищ по седьмому "А", а не по советам! И вообще никаких советов! Понятно?.. Сами говорили, у меня вкус, у меня ум…
Миша. Я говорил: один ум хорошо…
Юрий. Хорошо?.. И хватит!
Миша. Ты не дослушал. Я говорил: один ум хорошо, а два…
Юрий. У кого это два? Не у тебя ли? Тоже мне мыслитель нашелся… Спиноза… И причёска мне у тебя не нравится. Что это за прическа?
Миша. Раньше она тебе нравилась.
Юрий. Раньше она могла мне нравиться, а теперь она может не нравиться и может нравиться, а может не нравиться, а может…
Миша. И вообще причёска тебя не касается.
Юрий. Минуточку. Сами говорили, что меня всё касается! Говорили?
Миша. Говорили, но…
Юрий. Никаких "но"… Кто хочет что сказать, пусть поднимет руку.
Все поднимают руки.
(Снисходительно) Говори, Коля, говори…
Коля. Знаешь, это просто хамство. В конце концов, мы можем обойтись и без твоих советов. Ты староста класса, а не кружка самодеятельности, консерватории ты не кончал…
Юрий. Кто не кончал консерватории?.. Я не кончал консерватории?.. Ха-ха! Да вы знаете, что я окончил Московскую консерваторию?!
Миша. Это когда же ты её окончил?
Юрий. Когда я был вундеркиндом… От двух до пяти… по вокалу!
Коля. Слушай, Юрий, ты же говорил, что тебе медведь наступил на ухо в детстве.
Юрий. Мне медведь?.. Это я медведю наступил!.. На ухо! Понятно?
Зоя. Что с ним такое случилось?.. Неужели мы его так перехвалили?
Маша. А по-моему, это звонок.
Зоя. Какой звонок?
Маша. На первую перемену - видите, как человек переменился… с первого звонка. Выбрался старостой, и вот вам пожалуйста…
Юрий.(пишет и бормочет) Ни один ваш номер у меня не пройдёт, а вот мои номера…
Коля. А вот твои номера у нас не пройдут! Ну-ка слезай! Десять минут, как староста, а насорил… Снимай его, ребята!.. А то он что-то очень оторвался от пола.
Мальчишки и девчонки снимают со стола стул, на котором сидит Юрий Иванов.
Миша. И совершил мягкую посадку в районе своего взлета! (Протягивает Иванову метлу) Держи! Подметешь мусор, приходи в класс на свои перевыборы!
Юрий.(тихо, вежливо) Ребята, а как же насчёт посоветоваться? Вы ведь как будто хотели со мной что-то обсудить… вместе, как говорится…
Миша. Спасибо, Юрий, нам кажется, что мы обойдемся без твоих советов.
Коля. Лет до ста расти нам без старосты, без такого, как ты…
Юрий. Значит, всё?
Мальчишки и девчонки.(в один голос) Всё! (Скрываются за занавесом).
Юрий.(задерживает Мишу) Хорошая у тебя прическа, я всё думаю: не сделать ли и мне?
Коля. Думай… Думай! Кстати, Иванов, поздравляю тебя с рекордом!
Юрий. С каким?
Миша. С всесоюзным!.. Ты был старостой класса всего девять минут и восемь секунд.
Юрий.(смотрит на часы) Извините, десять минут и девять секунд… Поточнее надо считать…
Миша. Всё равно - рекорд! (Уходит)
Оставшись один, Юрий Иванов взмахивает щёткой и метёт пол, фальшиво напевая: "Когда я на почте служил ямщиком…"
Пока я окидывал взглядом сочинение, которое вы только что прочитали, Кутырев, по-видимому во избежание неприятностей, оказался у самых дверей.
- Кто меня будет играть?.. - спросил я грозно.
- Маслов… - заикаясь, ответил Кутырев.
- Не пойдет! - отрезал я.
- Но лучше его тебя никто не сыграет.
- Есть, которые сыграют и получше, - ответил я загадочно и задумчиво покачал головой.
- Это, к примеру, кто же? - удивился Кутырев.
- К примеру… это я! Я смогу сыграть самого себя лучше всякого Маслова…
ВОСПОМИНАНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ. К директору! Срочно!
Кутырева так удивило мое предложение, что он долго молча просто стоял и просто не варил тому, ч. о я сказал, и только когда я ещё раз подтвердил своё желание, он сказал изумленно:
- Слушай, Иванов, а ты можешь сам себе разрешить сняться в фильме, где ты будешь играть самого себя? - спросил меня Кутырев.
- Почему это не разрешу, себе я разрешу, а другим никогда. Только я сам себе и могу разрешить, а больше мне никто не сможет разрешить, - подтвердил я.
- Тогда вот тебе роль. Выучи.
Я взял из рук Кутырева текст киносценария. Какого киносценария?! Между нами говоря, это была чистая фальшивка, не похожая ни на мою прошлую жизнь, ни на будущую. Но меня во всём этом заинтересовало вот что: во-первых, отсняв сам себя, я могу потом отснять с помощью Кутырева и сцену с отцом, которую я грозился ему заснять на пленку; во-вторых, мне было интересно, как говорился, сравнить две мои жизни, одну - мою истинную жизнь, которой я жил, и вторую - жизнь, которая представлялась моим соотечественникам. А текст?.. Что ж текст… Текст со временем можно переделать, я имею в виду дикторский текст. Об этом я и поведал всё ещё ошалело глядевшему на меня Кутыреву.
- Текст, конечно, нужно будет изменить, - сказал я.
- Как изменить? - забеспокоился Кутырев.
- Нет, не сейчас, - успокоил я его, - а со временем… Пойми же, из всего, что ты накорябал, только два слова имеют ко мне, и то очень отдаленное, отношенье!
- Какие два слова? - обиделся Кутырев. - Почему только два? Здесь к тебе имеют отношение все слова! Я не корябал, а написал их в минуту вдохновения… И ведёшь ты себя так вот нахально, и поёшь фальшиво. И с уроков пения сбегаешь…
- А почему я вообще-то не занимаюсь пением, вы об этом не задумывались? И если пробовал петь на уроках пения и пел фальшиво, то почему? Вы об этом не получали? - спросил я Кутырева.
- Ну потому, что тебе в детстве, наверное, медведь на ухо наступил, - предположил Кутырев.
- Мне медведь? На ухо? - переспросил я грозно. И пошёл на характер. - Мне медведь?! Это я однажды шёл по тайге и наступил медведю на ухо!
- Это на тебя похоже, - смирился Кутырев.
- Но вообще - это же не снайперский выстрел из этого, как его, из… киноружья, что ли? Разве ты, Кутырев, сам не видишь?
- Мы, к сожалению, о тебе ничего не знаем, - стал оправдываться Кутырев. - Где ты учился, как ты учился?.. Но не всегда же ты был таким гигантским нахалюгой и хвастливым всезнайкой, каким ты выглядишь сейчас. Сейчас, правда, у нас создана комиссия по расследованию твоего, я не хочу сказать темного, я хочу сказать твоего неясного прошлого.
- Ах, значит, уже и комиссию создали?! - восхитился я громко, но в это время раздался звонок.
Кутырев поднялся и сказал:
- Пошли на урок, а завтра отснимем. - И он устало поплелся к двери, столкнувшись на пороге с Ниной Кисиной.
- Иванов, где Иванов? Ты здесь, Иванов? Ах, ты здесь, Иванов! Тебя срочно вызывают к директору школы! Срочно! - выпалила Кисина.
ВОСПОМИНАНИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ. Сеанс гипноза
…Когда я вышел на разведку в столовую, мама сидела перед зеркалом и что-то делала со своим лицом. Тогда я вошёл в папину комнату. Он сидел в кресле и читает книгу. Я подошёл к нему и заглянул через плечо, чтобы посмотреть, что он читает. Это была какая-то медицинская книга. Про какой-то скачущий тип темперамента у нервного подростка. Я присел и прочитал на обложке: "Нервные болезни". Так, значит, отец действительно решил докопаться до какой-то болезни в моем организме. Это у меня-то! Ну ладно! Я на пресс-конференции тогда им всё припомню. Всё расскажу всем.
- Я надеюсь, ты по своему расписанию сегодня побудешь дома? спросил меня отец. - С минуты на минуту к нам должны прийти дядя Петя и… остальные, - добавил отец каким-то неуверенным голосом.
- Сегодня вечер школьной самодеятельности, - сказал я, необходимо мое присутствие.
- Это что-то новое, - сказал отец. - Юрий Иванов на вечере самодеятельности.
Что-то новое в этом было, и с отцом действительно нельзя не согласиться. Ни на какой вечер самодеятельности никакого свободного времени я, конечно, не имел, но на афишу, висевшую в школе и призывно извещавшую о генеральной репетиции, я обратил внимание, главное на три слова: "Слепой космический полёт, клоунада". "Это ещё что за "слепой", и что это ещё за "полёт", да ещё "космический", и что это ещё за "клоунада"?" - размышлял я, недовольно хмуря и без того своё хмурое лицо.
"Посмотрим, посмотрим, - подумал я тогда у афиши, - над чем и над кем это и, главное, кто это вздумал посмеяться?! Там клоунады. Здесь консилиум, а по расписанию у меня ещё столько нагрузок. Время! Где взять ещё бы сутки? Да какие там сутки, как прибавить к этим суткам ещё бы часов двенадцать-тринадцать? Да какие уж там двенадцать-тринадцать, хоть бы часов пять-шесть", - думал я, возлагая бесстрашно свой дневник на стол перед глазами отца.
"Выход только один, - продолжал я думать, - надо спать в то время, когда не спишь, и не спать, когда спишь. Не может быть, чтобы природа не запатентовала такое изобретение у животных, или у птиц, или у насекомых. Человек должен это обнаружить, разгадать и взять себе на вооружение…"
Между прочим, отец всё ещё не прикасался к дневнику. Я пододвинул его к отцу поближе. Отец вздрогнул, весь как-то съежился и даже, по-моему, отодвинулся от дневника вместе со стулом, на котором сидел. Отец по отношению к дневнику вел себя, в общем-то, правильно. Дело в том, что меня вызывали к директору школы в этот исторический для меня и для всех день два раза: перед уроком и второй раз прямо с первого урока, когда выяснилось, что тот аттракцион, который я устроил классу в Парке культуры и отдыха, не прошел для них даром и для меня тоже. Почти весь класс не явился на уроки. О том и было записано в моем дневнике рукой директора: "Заманил весь класс и укатал всех на аттракционах до такого состояния, что почти никто не явился на занятия!" Хорошенькое "почти никто"! Я же пришел в школу как ни в чем не бывало…
Я постоял немного возле отца и вернулся к себе в комнату, чтобы прорепетировать свою роль в кинофильме, который собирался снимать Борис Кутырев: "Звонок на перемену, или Что было бы, если бы Юрия Иванова назначили, старостой класса". Я надел на плечи специальное приспособление, с помощью которого можно читать книги, расхаживая по комнате на руках. Надев наплечный пюпитр, я закрепил на нем роль. Расхаживая на руках по комнате, я стал произносить на все лады:
- Значит, мне говорит Коля: "Ну, положим, ты, Юрий, был простой ученик, а теперь ты наш староста, и у тебя уже есть стаж руководства нашим классом".
Я. Ну, какой стаж, ребята, у меня? Я и староста-то всего пять минут.
Серёжа. Всего пять минут!.. Ты хочешь сказать, целых пять минут стажа! Поэтому тебя уже уважают в классе и ценят уже твое мнение.
Я. Ценят уже, говоришь?
Серёжа. Очень ценят.
Я. Меня всё касается?
Миша. Старосту всё и должно касаться.
Коля. С тобой уже считаются. Больше того, твоим мнением уже дорожат
Я.(с достоинством) Это ты, Коля, хорошо сказал, удачно!.. Со мной уже считаются, моим мнением уже дорожат.
Вадим. В конце концов, ты же умница.
Я. Это верно, я умница…
В комнату вошел отец, вероятно привлечённый звуками моего голоса. Продолжая расхаживать на руках по комнате, я говорил вслух:
Я.(с достоинством) Это ты, Коля хорошо сказал, удачно!.. Со мной уже считаются, моим мнением уже дорожат.
Вадим. В конце концов, ты же умница.
Я. Это верно, я умница…
- Что ты делаешь? - вмешался в мою репетицию отец, с осторожностью приближаясь ко мне.
- Что делаю? Учу роль, - объяснил я, отходя от отца на руках дальше.
- Какую роль? - спросил меня отец.
- У нас в классе снимают про меня фильм, - снова объяснил я.
- Фильм про моего сына?! - переспросил сам себя отец. - Это интересно. Покажи-ка мне свою роль.
Я подошёл к отцу на руках и, сделав стойку на левой руке, другой протянул ему сценарий. Отец вслух прочитал название сценария и сказал:
- Действительно, что было бы, если бы Юрия Иванова назначили старостой класса?..
Он взял в руки сценарий и стал читать с интересом и, я бы сказал, с большим любопытством.
- Ты видишь, - обратился отец как бы к себе самому, - на него снимают сатиры, и он же снимается в главной роли. Играет самого себя. Непостижимо!.. - С этими словами он вышел из комнаты.
А я встал на ноги и сказал:
- Всё будет по-моему лет через двадцать пять. Неужели нельзя немного потерпеть?
- Но я не проживу двадцать пять лет, - сказал отец из столовой, - если и дальше в доме всё будет происходить так, как происходит сейчас.
Это было уже сентиментально, а я не имел права реагировать на сентиментальность. В это время в прихожей раздался шум.
"Кто-то из дядей приехал", - подумал я и вышел на балкон, так как у меня по расписанию был отдых.
На соседнем балконе в шезлонге сидел Колесников и что-то быстро-быстро писал в толстой общей тетради. Я кашлянул, чтобы Колесников не подумал, что я подсматриваю, а не просто так смотрю вокруг. Колесников-Вертишейкин сразу же оторвался от своей писанины и расплылся в улыбке, я бы сказал, не совсем умной.
- Вот, - сказал он, - заканчиваю воспоминание о тебе.
С этими словами он достал из стоявшего на балконе шкафчика ещё одну общую тетрадь. Я ещё тогда сразу подумал: "Не много ли этот Колесников навспоминал об эпизоде аттракционов, который был маленьким штришком в моей жизни, а у него уже две общие тетради?!" Но ничего похожего не сказал. Мне было интересно, как всё выглядело со стороны.
На первой странице рукой Колесникова было написано вот что: "В то памятное историческое утро Юрий Иванов вышел на свой балкон, что находится рядом с моим балконом".
- Ну, как? - спросил меня Колесников, когда я прочитал всего лишь несколько строк его воспоминаний.
- Ничего, - сказал я, - чем хуже, тем лучше! Чем тяжелее, тем легче. Чем сложнее, тем проще!
- Это я понимаю, - сказал Колесников, который, как видно, уже привык к моим несколько странным выражениям мыслей. - Я спрашиваю: ну, как мои воспоминания? - переспросил он меня.
Я стал читать вслух:
- "Колесников, его воспоминания обо мне". - Чтобы он сам уловил, что к чему, сказал при этом: - Сейчас, сейчас, я тебя покормлю твоими мемуарами. - Перевернул страницу и начал читать дальше.
- Слушай, Иванов, - восхитился Колесников своей работой, - правда здорово?!
- Вот меня и смущает, что это слишком здорово для тебя. Не мог ты сам так написать. Тут есть какая-то антология какого-то таинственного случая, - усомнился я и добавил: - Нет, это, вообще-то, хорошо. Тут ты что-то ухватил во мне, особенно вот в этих словах: "Он великолепно сложен, силуэт благороден и завершен. Лаконичность, строгость, присмотритесь к гиганту- и вас станет "мучить" двоякое впечатление: то несет он тяжесть великую с громадным напряжением, то играючи - могучие мышцы "вспыхнули" в легком усилии. Вот эта смена состояний приносит ощущение борьбы - атлант сражается с тяжестью, невидимой для наших глаз…" Но… - Я посмотрел на Колесникова рентгеноскопически.
- Но… - покраснел Колесников, не выдерживая моего взгляда, но я это списал из одного журнала, - признался он.
- Это неважно, - не обиделся я на Колесникова за такое признание, - если это выражает какую-то во мне суть, тем более что ты признался. Но дальше?.. Что ты пишешь дальше?.. Ты начал, в общем-то правдоподобно, но дальше-то, Колесников, как ты дальше описываешь мой разговор с одноклассниками во дворе и в ЦПКиО. Я подчеркнул тут вот отдельные слова и выражения. Вот слушай, что я тут подчеркнул: "Пожалей свою теплоэлектроцентраль, короче ТЭЦ, одним словом, голову, - сказал Иванов Маслову…" Но когда это я говорил такие слова Маслову? Или: "Ты, Иванов, всех переплюньщик, - сказала Вера, глядя Иванову в лицо…" Ну когда и кто посмел бы мне сказать это, да ещё "глядя в лицо"? Или вот ты пишешь, что меня кто-то обозвал Хампьютером! Ну кто бы посмел меня назвать так в моем присутствии? Мне кажется, что это ты сам всё обо мне подобное думаешь, а приписываешь всё другим… Или ещё вот: "Беспокойная серость, - сказал Иванов". Не говорил я этого. "Тебе это вдомёк или нет?" Ну, что за выражение?! "Этот Иванов всё время что-то из себя соображает!.." Ну, тут хоть есть что-то… "всё время" и "соображает". Но я не помню, чтоб это кто-нибудь сказал… "Я сто первый раз вижу…" - "Сейчас увидишь в последний раз, - сказал Иванов." "Спрячься и сделай так, чтоб ты исчез и я тебя долго-долго не мог найти… - сказал Иванов." Не говорил я этого! И вообще, Колесников, должен я тебе сказать, если ты сейчас такое пишешь, такую, с позволенья сказать, телегу катишь на меня, то что же ты будешь писать об этом историческом эпизоде через сорок лет? Я-то уж мог сам о себе всё что угодно понаписать, но разве я себе могу позволить? - сказал я.
- А разве ты сам о себе что-нибудь пишешь? - насторожился Колесников.
- Пишу не пишу, дело не в этом. Дело в том, что ты, Колесников, не знаешь, что такое мемуары и как они пишутся. Или я ошибаюсь?
Колесников согласился со мной, что он не знает, что такое мемуары, и тем более не знает, как они пишутся.
- Мемуары, - пояснил я, - это литературные записки, являющиеся воспоминаниями автора, рассказами очевидцев - понимаешь, очевидцев! - о различных событиях личной и общественной жизни. Некоторые мемуары представляют собой ценный источник, позволяющий раскрыть обстоятельства, связанные с важнейшими историческими событиями. А какой же это ценный источник, если ты в своих мемуарах врёшь на каждом шагу! Возьми свою тетрадь и перепиши все, как было.
Не успел я сказать Колесникову, чтобы он вернулся к себе и переписал всю эту филькину грамоту, как в гостиной у нас раздался какой-то шум. Вернувшись к себе в комнату, я снова вложил свою роль старосты в заплечный пюпитр, встал на руки и только начал было репетировать, как в комнату вошёл отец с дядей Петей и с каким-то ещё неизвестным мужчиной.
- Привет, Юрий, - сказал дядя Петя, помахав мне рукой.
- Привет, дядя Петя, - сказал я и помахал ему ногой.
- Вот видите, - сказал гостям огорченный отец, - ходит всё время на руках.
- Ничего, - успокоил его дядя Петя, - я в его годы ходил на голове.
- Встань на ноги, когда разговариваешь со взрослыми, - сказал отец.
- Но ведь разговаривать лучше вниз головой, - отпарировал я.
- Ну, почему вниз головой? - стал сердиться отец.
- Ну, хотя бы потому, что к голове приливает больше крови, а кровь… - начал я с пылом, - а кровь - это…