Леопард под фисташкой спал. Даже не думал, что орехи поспели. Как-то забыл про это. Потом леопард проснулся. Надо, думает, ноги немножко размять. И вышел из-под фисташки. Тут народ сразу как закричит! Как сумасшедший, честное слово. Леопард прямо не знает, куда деваться. Едва вырвался.
Хорошо, что сейчас ещё нет орехов. Просто фисташка растёт. И некоторые ветки совсем сухие, они ей только мешают расти. Дядя Мурад сухие ветки отломал и сделал костёр.
Как быстро! А мы хотели в горы идти. У гор тень совсем чёрная. Лучше туда днём идти. А сейчас уже ночь. Звёзды на небе. Такое густое небо! Всё в звёздах. И мы сидим прямо под звёздами. Тётя Надя тоже сесть хочет. Боря как раз кошму расстелил, очень удобно.
- Только на скорпиона не надо садиться, - говорит папа. - Он этого не любит.
Папа скорпиона почти из-под тёти Нади вытащил и в сторону бросил. А то бы тётя Надя его раздавила. Даже не знаю, успел бы её скорпион ужалить или нет? Она тяжёлая. А скорпион совсем маленький - детёныш, что ли? Надо всё-таки осторожно садиться. Я же на скорпиона не сел. И Арина не села, она скорпиона смахнула. Дядя Мурад его сапогом отогнал, потом уж сел…
- Прямо тут будем спать? - спрашивает тётя Надя.
- На раскладушках, - говорит папа.
- А в машине нельзя?
- Кто где хочет! По-моему, на раскладушке гораздо удобнее. В машине же бочки!
Но тётю Надю бочки ничуть не смущают. Она к бочкам прекрасно относится. Она хочет возле них спать. И Арину с собой зовёт.
Арине всё равно где спать. Но она ещё не доела кашу. Дядя Мурад такую кашу сварил! Все едят и хвалят. Удивительная такая каша. Кажется, что она на сливках. Хотя она как раз на воде. Я даже свою миску вылизал. Мыть всё равно нечем. У нас вода строго по норме. Меня никто не ругал, что я вылизал. Я чисто вылизал, моя миска теперь чище всех.
Мы теперь сытые сидим. На костёр смотрим.
Фисташка ярко горит. Чисто так! Сама себе что-то трещит в костре. Как орех. Трещит, наверное, что она довольна. Ей нравится так ярко гореть. Нравится, что жуки на огонь летят. Что бабочки кружатся. Что дядя Мурад так осторожно её ломает и тихонько подкладывает в костёр. Ещё фисташке нравится освещать наши лица:
Тёмное - дяди Мурада.
Розовое - Арины.
Белое - тёти Нади.
В каше - моё.
- Лицо-то ты всё-таки вытри, - говорит папа.
Я, конечно, вытер.
Мы сидим и в костёр смотрим.
- Какое-то настроение, сам не знаю, - говорит папа. - Давно что-то не было так хорошо. Мурад, прочитай что-нибудь!
- Чего бы ты, Лёша, хотела?
- Всё равно! Лишь бы твоё.
- Всем будет скучно, Лёша, - говорит дядя Мурад.
Он по-русски не умеет читать. Он стихи только для себя пишет. На своём родном языке. Дядя Мурад стихи на туркменском пишет.
- Я им переведу, - говорит папа. - Прочти для меня.
Для папы дядя Мурад, конечно, прочтёт. Они с папой друзья. Дядя Мурад сейчас встанет и что-нибудь прочтёт. Стихи нельзя сидя читать. Это же высокое дело - стихи, какие бы они ни были.
Дядя Мурад читает и смотрит на папу.
Будто мой папа тут один. Никого больше нет. И папа смотрит на дядю Мурада. А я на них смотрю. У меня что-то в горле сдавило.
Как дядя Мурад читает! Я никогда не думал, что он так будет читать. Неужели он сам придумал такие стихи?
Печальные. Звонкие. Долгие.
Вдруг у дяди Мурада голос упал.
И сразу тихо стало. Только фисташка трещит. Трещит, трещит.
Потом тётя Надя говорит:
- Переведите, пожалуйста, Алексей Никитич…
- Попробую, - сказал папа. - Сейчас. Сразу не могу. Трудно это перевести, надо быть поэтом.
- Не нужно мучиться, Лёша, - сказал дядя Мурад и сел на кошму. - Я сама переведу. У меня простые стихи, Надежда Георгиевна. Немножко стихи про пустыню. "Самая прекрасная весна на свете - это пустыня, и если кто попадает к тебе весной, то он имеет большую радость на сердце". Такие, примерно, стихи.
- Не могу перевести, - сказал папа. - Таланта нет, не могу.
- Я уже перевела, - сказал дядя Мурад. И подбросил в огонь ветку.
Костёр прямо взревел.
- Нет, ты сам не можешь понять, - сказал папа. - Разве ты понимаешь, что ты такое?
- Я туркмен, - улыбнулся дядя Мурад. Он у нас редко улыбается.
- Я только одно поняла, - говорит тётя Надя. - Я поняла, как вы всё это удивительно чувствуете. Эту ночь. Эти барханы вдали. Этих ваших варанов. Вот эти звёзды. Они же для вас пахнут, эти звёзды…
- Я тут родилась и вырос, Надежда Георгиевна, - сказал дядя Мурад. Встал. Высокий, тёмный. И пошёл от костра. Шагнул - и сразу его не стало. И не слышно шагов, дядя Мурад всегда так ходит - неслышно.
- Ты надолго? - крикнул в темноту папа.
И темнота сразу откликнулась голосом дяди Мурада:
- Погуляю немножко, Лёша.
- Значит, до утра, - сказал папа. - На песке где-нибудь часок полежит - и выспался. Мураду много не надо.
- А я, к сожалению, так не могу, - сказала тётя Надя. - Всю ночь бы вот так с вами сидела, а глаза спят.
Звёзды сверху сыплются. И трещат. Или это фисташка трещит? Папа Арину на руках куда-то понёс. Ага, дядя Володя в машину влез, а папа ему Арину протягивает. А она даже не проснулась. У Бори ноги торчат из кабины. Боря всегда в кабине ночует.
- Всё-таки ноги придётся ему подпилить, - говорит дядя Володя. - Куда не сунешься, всюду эти ноги.
- Надежда Георгиевна, возьмите ещё полушубок, - говорит папа. - Всю ночь будет ветер, горы рядом.
Тётя Надя в кузове возится, спальный мешок зачем-то трясёт. То сядет на него, то опять вскочит. Потом говорит:
- Стыдно признаться, но мне что-то никак не влезть…
- Куда? - говорит папа.
- В мешок… Я в мешке никогда не спала.
- Там пуговицы, - смеётся папа. - Придётся помочь.
Папа в кузов прыгнул. Разобрался в пуговицах. Тётю Надю в мешок запихал. И застегнул, как маленькую. На все пуговицы. Пусть тётя Надя спит!
- Спасибо, - говорит тётя Надя. - Мне теперь ни за что не вылезти.
- Утром достанем!
Папа сидит на борту, смотрит на тётю Надю в мешке и смеётся. Ему смешно, как он тётю Надю упаковал.
А дядя Володя сидит на кошме, ноги поджал под себя, как дядя Мурад, и смотрит в огонь. У него глаза жёлтые от огня.
А я на раскладушке лежу. И уже сплю.
Вдруг проснулся.
Я думал - утро. Но ещё черно. Звёзды в небе стоят. Костёр щёлкает, пахнет ореховым дымом. Дяди Мурада ещё нет. Только мой папа сидит. И дядя Володя. Они ещё, значит, не легли. Но молчат. Просто так сидят. Дядя Володя шевелит в костре кривой саксауловой палочкой. Будто что-то ищет в костре. А папа смотрит, как он шевелит.
Я даже не знаю - проснулся я или нет.
Вдруг дядя Володя говорит:
- Понимаешь, Никитич, она Мурада любит…
Папа молчит и на палочку смотрит. Такая кривая палочка!
- Она его действительно любит, - опять говорит дядя Володя.
- Я тоже Мурада люблю, - говорит папа.
Смешно даже. Дядю Мурада все любят. Я тоже люблю. И Арина. И тётя Наташа. Витя, конечно. Ведь дядя Мурад его папа.
- Не ожидал от себя, - говорит дядя Володя. - Для меня это, оказывается, слишком серьёзно.
- А ты как думал? - говорит папа. - Мы же с тобой люди серьёзные.
- Я так и думал, - говорит дядя Володя. - Я раньше - думал, а теперь - знаю.
Дядя Володя совсем запутался - думает он или знает? Замолчал даже. Долго молчал, я чуть не заснул. Потом говорит:
- Никитич, мне лучше, наверно, уехать…
- Куда?
- Не знаю ещё, - говорит дядя Володя.
- Ну что ж, уезжай, если тебе на дело плевать, - говорит папа, - тогда уезжай.
Я вдруг представил, что дядя Володя уже уехал.
Его комната пустая. Не нужно туда стучать. Ведь к дяде Володе всегда приходится стучать, хотя крючка на двери нет. Потому что войдёшь вдруг, а там гюрза гуляет. Гюрза - исключительно умная змея! Никогда не шипит. Она сразу кусает своим ядовитым зубом, чего она будет шипеть. Но дядю Володю она не кусает. Она его знает, живёт у него. Воду из мисочки пьёт, дядя Володя мисочку держит, чтоб ей было удобно.
А тётя Наташа сидит в сторонке на корточках. Тоже смелая. Она смотрит, как гюрза пьёт, и говорит дяде Володе: "Как только ты с ними работаешь, уму непостижимо!" - "Так и работаю", - пожимает плечами дядя Володя. "И ведь ты их любишь, вот что непостижимо", - говорит тётя Наташа задумчиво. "Люблю", - соглашается дядя Володя. "Как их можно любить? - говорит тётя Наташа. - За что?" А дядя Володя смеётся: "За то, что у них всё просто, - говорит. - Или они тебя кусают, или нет". - "Лучше - нет", - смеётся тётя Наташа. Они так хорошо друг с другом смеются, приятно смотреть. Я тоже смеюсь.
Но тётя Наташа вдруг говорит: "Вот из-за них ты никогда и не женишься". А ведь знает, что дядя Володя таких разговоров не любит! Но дядя Володя почему-то не обижается. Он говорит: "Вовсе не из-за них, сама знаешь". - "Чепуха какая", - говорит тётя Наташа. И уже не смеётся. "Выходи за меня, - медленно говорит дядя Володя. - Сразу женюсь". Как он шутит! А даже не улыбнулся. "Я уже вышла", - говорит тётя Наташа. "Верно, - говорит тогда дядя Володя. - Всегда я опаздываю". Будто он забыл, что тётя Наташа давно вышла замуж за дядю Мурада и у них родился Витя. "Значит, буду один", - говорит дядя Володя. "Один ты как раз не можешь", - говорит тётя Наташа.
Но дядя Володя ведь не один, он - с нами. Как он может от нас уехать?
Я вдруг вспомнил, как дядя Володя просил: "Никитич, сфотографируй меня с большеглазым! Старикам хочу послать". - "С ума сошёл, - удивился папа. - Они сразу умрут". А дядя Володя смеётся: "У меня старики крепкие". Папа его, конечно, сфотографировал. С большеглазым на шее. Вместо галстука. Дядя Володя всем эту карточку подарил. Папе, Арине, мне. Мне написал на карточке: "Лёдику - от папы Володи". Я, когда маленький был, так звал дядю Володю. Я же был общий сын, меня все нянчили. И я всех так звал - папа Лёша, папа Володя, папа Мурад.
Дядя Володя уедет, и никто больше не захочет с большеглазым фотографироваться. Испугаются. Большеглазый ведь полоз, тоже змея. Он совершенно не ядовитый, ни капельки. Большеглазый у дяди Володи живёт в сапоге. Он у дяди Володи сапоги, ну буквально, отнял! Вот дядя Володя опять без сапог с нами поехал, значит, большеглазый там спит. А дядя Володя ни у кого ничего не может отнять. Он слишком добрый, говорит тётя Наташа. "Как это - слишком? - смеётся дядя Володя. - Разве можно быть добрым с лишком?" - "Можно, - говорит тётя Наташа. - Ты без друзей пропадёшь. Твоё счастье, что ты с друзьями живёшь".
Куда же дядя Володя поедет? Он без нас пропадёт!
- Давай вместе уедем, Никитич, - говорит дядя Володя и всё палочкой что-то ищет в костре. - Вместе бы хорошо!
Вон что дядя Володя придумал.
- Я никуда не поеду, - говорит папа.
Конечно, сейчас это не вовремя, дядя Володя понимает. Папа хочет организовать в заповеднике научный центр. Получается, будто дядя Володя бежит. Но ведь папа тоже не будет всю жизнь тут сидеть. Мало ли как может сложиться? Я вон расту, скоро в школу. Материала у папы горы, на десять лет хватит. Когда-нибудь папу позовут в большой город, в крупный институт…
- Ну и что? - говорит папа.
- Позовут, и поедешь, - говорит дядя Володя. - И правильно сделаешь. Специалисты с опытом нужны ведь не только в заповеднике. Кому-то этот опыт надо передавать…
- Уже передавать, - говорит папа. - Очень интересно.
- Папа никуда не поедет, - вдруг говорю я, и губы у меня прыгают. - Мы никуда не поедем!
- Так, - говорит папа. - Договорились. И у маленькой кастрюльки есть ушки.
- Лёдик! Ты что, Лёдик? - говорит дядя Володя. И поднимает меня вместе с мешком.
- Вы тоже никуда не поедете, - говорю я дяде Володе, я, наверно, даже кричу. - Никто никуда не поедет!
- Конечно, - говорит дядя Володя. - Конечно, конечно.
И раскачивает меня вместе с мешком. Он к моему лицу наклонился. Близко, близко. У него глаза жёлтые от костра. Добрые такие глаза. Слишком добрые. Он как будто плачет, это от костра кажется. Сухие, конечно, глаза.
- Не поедете? - говорю я. - Правда?
- Куда я от вас поеду? - говорит дядя Володя и раскачивается вместе со мной. - Разве я отсюда уехать могу? От всех вас? Я и не собирался ехать. Это я просто так сказал. Настроение было такое, вот и сказал. Совсем в другом смысле, а ты не понял. Конечно, я никуда не уеду.
Тут я вдруг заснул. Мгновенно.
ИЗ ЧЕГО ТОЛЬКО ПЬЮТ ПТИЧКИ?
Какое сегодня утро! Горы блестят. Небо блестит. Блестят тёти Надины волосы. Мои мытые щёки блестят. Наша машина блестит, её Боря протёр. Лопаты блестят, каждая на счету. Вон моя, с краю. Даже миски блестят, их ночью песчанки вылизали. Лизухи такие! Тоже каши захотели. А ложки они даже погрызли чуть-чуть. И теперь в ложках блестят следы их мелких зубов.
Прямо блестящее утро!
- Скорее, - говорит папа. - По холодку обследуем родники!
Мы за этим и ехали. Солнце ещё только-только встаёт, а мы уже идём. На работу идём. Я свою лопату крепко держу.
Мы идём к роднику. Ещё далеко идти.
- Давайте-ка поиграем, - говорит папа.
Кто что видит - вот какую игру предлагает папа. Интересно, кто больше видит вокруг.
Можно, конечно, попробовать, раз папа хочет. Я Аринину спину вижу, в сарафане. И Борину, она красная. Боря вчера незаметно сгорел. Тёти Надины волосы вижу. У неё такие большие волосы, сразу в глаза бросаются. Больше, по-моему, ничего.
- Чур, гнездо поползня! - кричит папа.
- Где? - спрашивает Арина.
- Мне покажите! - говорит тётя Надя. - Мне!
Вот папа хитрый какой. Где он нашёл гнездо? Поползень над нами летает, кричит. А гнезда нет.
- Не туда смотришь, - говорит папа. И показал нам.
Конечно, я под ноги смотрел. А оно справа, на большом камне. Теперь-то мы все увидели. Круглое. Из глины. Поползень его, значит, слепил. Красная бусинка в глине торчит. Какие-то пёрышки. Синее. Розовое. Пёстрое. Прилепились к гнезду и торчат.
Тётя Надя подёргала синее, говорит:
- Крепко. Никак. Это случайно?
- Не обижайте нашего поползня, Надежда Георгиевна, - говорит папа. - Поползень у нас красивое любит. Это он свой дом так украсил.
Как он красиво украсил! Где-то бусинку взял. Что бы этому поползню подарить? У меня в кармане камень лежит, белый, блестящий. Такого камня у поползня нет. Я ему на гнездо положил. Он потом его глиной прилепит. Раз он так красивое любит.
Вдруг Арина кричит:
- Чур, муравейник!
Я муравейник раньше Арины увидел, просто не сообразил крикнуть.
- Молодец, Аринка, - говорит папа.
- Где муравейник? - спрашивает тётя Надя.
Она присела и смотрит. Никак не поймёт, где он. Арина ей показала, но тётя Надя не верит. Какой же это муравейник? Это просто вход. Муравьи туда лезут, толкаются. А сам муравейник внизу, его не видно. Муравьи тоже от солнца прячутся. Вон как спешат домой. Панамок у них нет, головы рыжие, вполне может быть солнечный удар. Солнце рыжих любит, говорит папа. У нас Арина немножко рыжая. Чуть-чуть. Её солнце очень любит, без панамки ей не выйти.
- Муравейник! - смеётся тётя Надя. - У вас всё наоборот, как нарочно.
- Азия, Надежда Георгиевна, - говорит дядя Мурад. - Я всегда говорила: Азия - дикая страна.
Тётя Надя привыкла, что муравейник - это такая высокая куча, её издалека видно. Такой конус.
- И в Москве конус? - спрашивает Арина.
- И в Москве, и на Севере, где тётя Надя работала. Всюду муравейник - это конус. Я никогда не видел конуса. Арина тоже не видела. Обязательно нужно съездить и посмотреть.
- Чур, игла дикобраза! - кричит Арина.
И хватает иглу, толстую, как ручка-самописка, но без пера.
- Чур, песчаный таракан! - кричит дядя Володя.
И хватает таракана за панцирь. Сверху у него панцирь, как у черепашки, а под панцирем тараканьи усы.
- Чур, следы джейрана! - кричит Боря. Они такие, сердечком.
- Чурь, нора тарантула! - кричит дядя Володя.
Чур, чур, чур - все наперебой кричат! Я головой не успеваю вертеть. Вон мы сколько вокруг всего видим. Какую папа придумал игру, мы теперь всегда так будем играть. Даже тётя Надя кричит:
- Чур, верблюд на горе!
Правда, там верблюд ходит. А может быть, камень? Просто лежит. Это высоко! Без бинокля не видно. У папы бинокль. Все бинокль хватают. Всем хочется посмотреть. Я ещё не успел.
- Чур, родник! - кричит папа.
Оказывается, мы уже к роднику пришли. А говорили, что далеко. Мы и не заметили, как пришли. Где же родник?
Я думал, родник, наверное, большой. Целое озеро. Вода в роднике толкается, прямо со дна бьёт, фонтаном. Утки плавают. Камыш сбоку растёт. Родник весь зарос. Даже тиной. Мы его будем чистить.
А вот он - родник. Совсем не такой!
Просто стенка в горе. Серая, из камней. Мокрая такая. А из стенки толстые капли ползут. Одна за другой. Лезут, лезут. Медленно так они вылезают. Прямо через силу. Конечно, им трудно сквозь камни. Но они всё равно лезут. Тяжёлые, мутные. Потом на стенке висят. Потом скатываются вниз, больше не могут висеть.
И внизу, под стенкой, как ванночка. Грязная, прямо чёрная грязь. Капли туда ныряют, и грязь чуть-чуть шевелится. Будто дышит. А сбоку из этой ванночки медленно сползает чёрный ручеёк. И тут же весь уходит в песок. Только грязь ещё видно в песке, на несколько шагов. А потом песок уже снова жёлтый. Чистый.
- В этом году воды много, - говорит папа.
И ладонью трогает стенку. Весь родник ладонью закрыл, капли сквозь папины пальцы лезут. Вон тут сколько воды!
- Как же бедные птички пьют? - говорит тётя Надя.
- Не только птички, - смеётся дядя Володя. - Это наш центральный родник. Тут архары пьют. Волки. Все, кто захочет.
- И даже зайцы, - говорит Арина.
- Зайцы в пустыне никогда не пьют, - говорит папа. - А то бы и они пили.
- А как же они? - говорит тётя Надя. - Разве зайцы могут не пить? Они же так бегают.
- Приспособились, - объясняет папа. - У нас трава сочная. Вполне можно не пить. Вон джейраны тоже могут не пить.
- Какая трава? - удивляется тётя Надя. - Разве это трава? Вот у нас в Подмосковье трава так трава!
Как тёте Наде вдруг всё не нравится. А говорила - привыкла. Чем же у нас не трава? Она сочная. Арина траву сорвала и жуёт. Она будет теперь, как джейран. Совсем пить не будет! Я тоже хочу, как джейран. Но почему-то горько во рту.
- Вы полынь едите, крокодилы! - смеётся папа.
Верно, полынь. Так полынью пахнет. Я поскорей выплюнул.
- Запей, - говорит тётя Надя. И в ладонь набирает капли. Хочет мне дать. - Арина, и ты запей!
Но Арина запивать не хочет. Очень вкусная полынь, она с удовольствием жуёт. Только морщится сильно.
- Тебе бы ещё варенья из верблюжьей колючки, - смеётся дядя Володя.
- Люблю полынь, - говорит Арина. Ей говорить уже трудно, так она морщится. Так любит эту полынь, прямо рот набок.
- Аринка, перестань сейчас же! - сердится тётя Надя.