Подарки
Дом наш на высоком каменном фундаменте стоит. Громоздкие, неподъемные камни эти присмотрели на дальнем поле и прикатили во время стройки самолично отец и мать. И как управились?.. Просторный у нас дом, соломой крытый, из звонких, пропитанных запахами солнца и смолы лесин сложенный. Он и срублен был отцовским топором, и поставлен был на хорошем месте - на самой окраине села, у дороги, что ведет в Гжатск, в районный центр.
Вокруг дома - сад: яблони, вишенки, смородина. За дорогой - у нашего дома она делала поворот почти под прямым углом - луг. Зимой он белый, заснеженный, а летом - цветистый, пестрый, гудящий пчелами. Дальше, за лугом, стояли молочно-товарные и животноводческие фермы, мельница-ветрянка лениво помахивала крыльями. За мельницей, полгоризонта синим поясом увязывая, лес виднелся.
Если же к нам идти от центра села, от школы, например, то следует спуститься по довольно отлогому и длинному склону. Зимой это было очень удобно: едва первый снег выпадал и склон становился выше, круче, мы, ребятня, подошвами валенок такие прокатывали на взгорье ледяные дорожки - одно удовольствие. Возвращаешься, бывало, из школы, остановишься на минутку на самой вершине склона, посмотришь вниз, а потом оттолкнешься посильнее и - только держись, смотри, как бы нос не расквасить! Мчишь без останову. Притормозишь где-нибудь далеко за родным домом и вдруг обнаружишь, что шапку на полпути обронил, что сумка твоя раскрыта, а тетрадями ветер на снегу играет. Идешь собирать.
От родителей, понятное дело, за обувь доставалось - "горела" она на наших ногах.
В тот день, последний день декабря, занимались мы в школе недолго: нам раздали табеля с оценками за вторую четверть и распустили по домам, предупредив, что в три часа дня в школе состоится новогодний вечер.
Домой мы с Зоей шли, утопая по колено в снегу: ночная метель сделала свое дело - засыпала, замела наши ледяные дорожки. Только редкая цепочка глубоких следов - наших же, утренних - бежала нам навстречу по склону.
У крыльца дома топтался Юра, нас поджидал. Шапка на нем моя, старая,- тесна она мне стала, да и водилось так в нашей семье, как и в других крестьянских семьях: младшие все донашивали за старшими, достаток не ахти какой имелся. На подбородке шапка тесемками завязана, так что только глаза и нос покрасневший видны. Пальтишко длинное и пестрые, мамой связанные варежки на руках.
Завидев Зою и меня, Юра побежал навстречу, глотая слова, прикартавливая чуть-чуть, закричал:
- Я тоже... с вами... в школу... пойду... На праздник...
- Пойдешь-то ты пойдешь,- ответил я,- только вот беда: тебя ведь никто не приглашал туда. Вдруг не пустят?!
- Ну что ты болтаешь, чего выдумываешь? - вступаясь за брата, оговорила меня Зоя.- Как это не пустят?
- Очень просто. Кто он такой? Не школьник даже. Так, от горшка два вершка.
- Пустят,- упорствовал Юра.- Меня Ксения Герасимовна пригласила.
Трудно давалось ему сложное имя-отчество моей и Зоиной учительницы, и он для убедительности повторил еще раз:
- Ксения Герасимовна... пригласила. Сама! Я катался на лыжах, а она подошла и сказала: "Приходи, Юрик, в школу, у нас праздник сегодня, и у тебя тоже будет праздник".
- Тогда придется взять.
В избу мы ввалились втроем - точно в жаркую речную воду окунулись. От печи исходило ровное тепло, вкусно пахло свежими щами, а посреди комнаты в крестовине, только что слаженной отцом, стояла наша красавица елка. Росинки блестели на ее ветвях, и, пританцовывая, ходил вокруг нее и хлопал в ладони Бориска.
Мы разделись и, пока оставалось время до начала школьного вечера, принялись обряжать елку. Хозяйничала Зоя, мы с отцом помогали ей, а Юра и Борис вертелись около. То есть не то чтобы вертелись - норовили игрушки на ветки цеплять, да не все у них получалось... Борис был увальнем, ходил медленно, весь преисполненный какой-то внутренней важности, и Юра не упускал случая поддразнить его. Так было и сегодня. Схватив Бориску за руки, Юра подтянул его к себе, приказал, строго глядя брату в глаза:
- Будешь делать, как я. Заниматься зарядкой будем. Делай р-раз!
Две пары рук - одна против воли их хозяина - взметнулись вверх.
- Делай - два!
Руки разошлись в стороны.
- Делай - тр-ри!
Руки упали вниз.
И снова:
- Делай р-раз!
Этаким вот манером - зарядкой - Юра изводил Бориску по нескольку раз на дню, особенно по утрам, и заканчивалось всегда одним и тем же: не выдержав такого вольного с собой обращения, Борис с криком, со слезами на глазах убегал искать защиты у матери. Так случилось и сегодня: Борька заревел, мать прикрикнула на Юру.
- А я что? Я ничего,- оправдывался он.- Толстый Бориска очень, вот я...
Наконец и елка убрана - ох и красавицей же обрядили ее, а все не то, нет того сказочного блеска, что был на ней утром, когда в сенях стояла,- и время уже идти в школу, на праздничный вечер.
Мама открыла сундук, перебирает в нем что-то. Мы ждем, затаив дыхание.
- Юра,- зовет она,- я вот тебе рубашку новую к празднику сшила. Ну-ка, сынок, надень, посмотрим, хорошо ли придется.
Рубашка, по общему мнению, пришлась в самую пору. Юра подозрительно смотрит на нас: не задразним ли мы его за девчоночьи нежности? - а потом решительно идет к маме и целует ее в щеку:
- Спасибо...
Получают по обновке и все остальные: Бориске и мне тоже по рубашке досталось, Зое - кофточка.
Мы спешим одеться: не опоздать бы! А мать все не отпускает нас, все приглядывается: ладно ли вышло у нее рукоделие? И, радостная, вздыхает вдогон, когда мы уже у порога:
- Чай, не стыдно будет на людях показаться...
Праздник
Школьный зал до отказа ребятами набит. По беленому потолку, с угла на угол, разноцветные флажки на нитках протянуты, гирляндами из хвойных веток украшены стены.
Я держу Юру за руку. С трудом пробиваемся мы с ним к маленькой сцене. Так получилось, что, едва переступили мы порог школы, преподаватели, которые хорошо знали Юру, затащили его в учительскую, помогли раздеться - снять пальто и шапку. А Ксения Герасимовна Филиппова возьми да спроси Юру:
- Может, ты выступишь на нашем вечере?
- Ага, выступлю,- вполне серьезно ответил брат.- Я целых два стихотворения к Новому году выучил.
- Вот и хорошо,- одобрила Ксения Герасимовна.- Так мы тебя первым и выпустим.
Я опять держу Юру за руку. Глазенки у него блестят восторженно, разбегаются по сторонам. Все ему внове, все интересно: впервые попал он в такой пестрый, гомонящий, сложный мир. Некоторые школьники, из тех, что постарше, пришли на вечер в самодельных маскарадных костюмах. Оберегая - как бы не помять! - пышные хвосты из марли и ваты, снуют меж ребят "белки" и "сестрички-лисички", золотую пыльцу осыпают с высоких кокошников "снежинки" и "снегурочки". Кругом чудеса, на каждом шагу дива дивные.
- Валя, а это кто? - спрашивает брат.
- Как это? Это же Нинка Белова, соседка наша.
- Нет, костюм на ней чей?
Костюм на Нине сегодня великолепный: по длинному черному платью - серебряная россыпь звезд из фольги, пышная и длинная, до пояса, русая коса у нее, а на черной шапочке искусно нашит полумесяц из бумаги бронзового цвета.
- Наверно, это Ночь.
- Ага, я так и думал. Только это ночь теплая, летняя.
У самой сцены, с деревянной шашкой на поясе, заломив папаху на затылок, покручивает тонкий рыжий ус лихой казак.
- Чапаев! - шепчет брат завороженно.
- Женя,- говорю я "Чапаю", потому что узнаю в нем Женьку Белова, моего товарища по школе и по уличным играм,- Женя, помоги-ка мне. Артиста должен видеть народ.
Женя, подморгнув брату, куда-то исчезает и вскоре возвращается со стулом в руках, поднимает его на сцену. Я помогаю Юре подняться на стул, и он, не дожидаясь, пока объявят его номер, объявляет его сам.
- Милые ребята,- кричит он изо всех силенок,- сейчас я прочту вам два стихотворения. Слушайте все, пожалуйста.
Школьники смеются, аплодируют, кто-то выкрикнул: "Просим!" - потом наступила тишина.
Юра картавит, буква "л" не дается ему, он храбро заменяет ее отнюдь не родственной "р", и это делает его речь особенно забавной.
- Первое стихотворение,- слышим мы,- называется "Про кошку".
Села кошка на окошко,
Замурлыкала во сне.
- Что тебе приснилось, кошка?
Расскажи скорее мне...
Он и второе стихотворение, про елочку, прочел: "В лесу родилась елочка...", и напоследок, как заправский актер, трижды поклонился залу. Зоина выучка!.. Ребята снова забили в ладоши, я хотел снять Юру со стула, но он опередил меня:
- Я сам! - И спрыгнул на сцену.
Тут к нам подошел Дед Мороз, протянул братишке большой кулек с конфетами и печеньем.
- Держи, Гагарин. За храбрость тебе и за талант.
Юра воззрился на бородатого Деда.
- Спасибо! А вы взаправдашний Мороз? - спросил он.
- А какой же еще? Самый что ни на есть взаправдашний. Из темного зимнего леса к вам на праздник пришел.
- А почему у вас борода льняная?
Юра попытался ухватить Деда Мороза за бороду. Тот откачнулся, погрозил пальцем и ушел в толпу ребят - выводить на сцену следующего "актера".
С новым счастьем!
Отец наполнил рюмки и, когда на наших старых ходиках минутная стрелка догнала часовую у цифры 12, поднялся за столом, медленным взглядом обвел избу. К вечеру натопленная печь дышала жарким теплом. На нашей красавице елке горели крохотные восковые свечи. Где-то за печкой, в потаенном углу, пострекотывал сверчок - неназойливо, так, чтобы только напомнить о себе. Может, песня сверчка и убаюкала Юру и Бориску, но, скорее всего, намаялись они за хлопотный день и дрыхли сейчас на своих тюфяках, что называется, без задних ног. За праздничным столом нас было четверо: взрослые - отец и мать, и почти взрослые - мы с Зоей. Мне к тому времени исполнилось шестнадцать, Зоя была на два года моложе.
- Старый год мы прожили хорошо, дружно,- как всегда, неторопливо сказал отец.- Пусть и новый, наступающий, будет для всех нас счастливым и радостным. С новым счастьем!
Мы соединили рюмки.
Выпив свою, отец поставил ее на стол, прихрамывая, подошел к простенку, где по соседству с ходиками висел привезенный им из Гжатска пахнущий типографской краской календарь. Отец оторвал разукрашенный верхний листочек. На следующем значилось: 1941 год, 1 января, среда.
...Иногда я задаю себе вопрос: почему так хорошо сохранились в памяти события того, отдаленного от нынешних десятилетиями, дня - последнего дня тысяча девятьсот сорокового года? И думается мне: потому, наверно, что наступивший сорок первый ожидаемого счастья нам не принес - помешала война... И потому еще, что в последний раз встречали мы новогодие вместе, всей семьей, встречали в своем доме, за своим столом, на своей родине. Нам было хорошо.
ГЛАВА 2
Трамплин
Он рос упрямым парнем, наш Юра. И упрямство его порой принимало формы самые неожиданные. Вспоминается такое.
В полдень к нам забежал Женька Белов. Потоптался на пороге и, шмыгая носом, сказал:
- Здрасьте!
Отец, не любивший и малейшего беспорядка, одернул его:
- Ноги отряхни, снегу нанес.
Женька схватил веник, выскочил в сени, а через мгновение снова появился в дверях.
- Вот теперь здравствуешь,- проворчал отец.- Что новенького принес?
Женька был не из робкого десятка.
- А я не к вам вовсе, я к Валентину. Трамплин сговаривались делать? Сговаривались. А когда начнем?
- Да сейчас и начнем,- ответил я, одеваясь на ходу.
Выскочили во двор. Прихватив лопаты, двинулись к нашему запурженному откосу. Там, тоже с лопатой в руках, поджидал нас Женькин брат, Володька.
Не мешкая, взялись за дело. Обязанности свои знали хорошо - из года в год повторялось одно и то же. В сторонке от будущей трассы мы с Женькой разгребли верхний - рыхлый - слой снега, добрались до твердого наста. Нарезали его квадратными пластами, а Володя относил эти пласты на лыжню и складывал горкой.
Работа закипела, когда с ведрами, полными воды, пришли на помощь девочки - наша Зоя и Нина Белова. Плотно сбитый, слежавшийся снег, едва обливали его водой, оседал и буквально на наших глазах - мороз был крепок, жесток - превращался в лед. Но сверху ложились новые и новые пласты снега, и девчата уже измучились, устали носить воду, хотя и колодец-то был недалеко, в каких-нибудь ста шагах,- у нашего дома стоял он, вырытый отцом колодец.
Трудились до темноты, пока не начали валиться от усталости, зато трамплин получился на славу: прыгнуть с такого - дух захватит. Было у нас теперь занятие на все десять дней каникул. На всю зиму, вплоть до весны, до тепла, забава была.
Утро следующего дня началось по обыкновению. Разбудил меня пронзительный визг: Юра успел подняться вслед за матерью и отцом и, затосковав от безделья, стащил одеяло с Зои и окатил ее кружкой холодной воды. "Сейчас следующую кружку - на меня",- понял я и вскочил с постели. И точно: не обращая внимания на крики сестры, Юра стоял у порога - там, на лавочке, мы держали ведра с водой - и торопливо погружал кружку в ведро.
- Уши надеру! - пригрозил я.
- Ладно уж, не буду.
Завтрак ждал нас на столе. Мама давно ушла на ферму, отец тоже собирался на работу: зимой в колхозе по плотницкой части дел немного, сегодня по наряду предстояло ему возить корма. Одетый в телогрейку - овчинные рукавицы за пояс заткнуты,- он, прихрамывая, ходил по избе, ждал, пока мы сядем за стол, ворчал по обыкновению, что копаемся долго.
- Ну вот что, без баловства чтоб! - строго наказал мне и Зое отец и ушел.
С Зоей мы распределились по-своему; на ее долю - Борис, на мою - Юрка.
- Давай-ка, брат, забирай санки, пойдем трамплин опробовать,- сказал я Юре.
Он нахмурился:
- Санки? А ты небось на лыжах?
- На лыжах.
- И я на лыжах.
- Нос расквасишь.
- Ну и пусть!.. На санках пусть девчонки катаются, это ихнее дело. А я не девчонка.
Я еще не кончил завтракать, как Юра выбрался из-за стола, оделся и убежал на улицу. Зоя вышла следом, а вскоре вернулась.
- Юрка уже на откосе,- сказала она.- И Володька туда же пошел...
Юра и Володя Орловский (он несколькими месяцами старше брата) друзья - водой не разлить. И не только друзья - соперники. Давняя шла между ними борьба за первенство - буквально во всем: кому быть верховодом во время игры в лапту, в "чижа", в "ножички", кто в летнюю пору больше ягод или грибов из лесу принесет, кто по зимнему снегу на лыжах лучше ходит. Особенно на лыжах - тут поддаваться никто не желал. Если Юра вернулся домой с улицы прозябший до того, что и разуться сам не в состоянии, тесемок на шапке не развяжет застывшими пальцами, но сияющий,- понимай так: обошел он сегодня Володю Орловского. И тут уж Юрка начинает задирать Бориску, теребить меня и Зою: дайте ему какую-нибудь интересную книжку, непременно с картинками. Если ж хмурится, от ужина отказывается, молчит, сопя, значит, Володя его опередил. "Да уступи ты, сынок,- скажет, бывало, мама.- Охота тебе переживать-то? Добро бы из-за дела, а то сущая безделица ведь..." - "Не хочу уступать, все равно обгоню".- "Верно, сын,- вмешивался отец.- Чему, мать, учишь, что значит "уступи"?"
Участие отца еще больше распаляло Юру. Надо сказать, что борьба у ребят шла честная, без хитростей - в открытую, напрямик соперничали.
А жили Орловские неподалеку от нас. Иван Иванович, отец Володин, был священником. Добрый по натуре, но вспыльчивый и прямой человек... Когда через полгода грянула война и гитлеровцы оккупировали Клушино, он отказался сотрудничать с ними, за что его преследовали, арестовывали. В сорок четвертом, после освобождения Клушина, Иван Иванович погиб на мине вместе с сыном.
Юра, уже и взрослым, нередко с теплотой вспоминал товарища своих детских игр...
Так вот, Зоя сказала:
- Юрка уже на откосе, и Володька туда же лыжи навострил. К трамплину примериваются.
"Ну, сейчас наломают дров!" Я набросил телогрейку на плечи, лыжи в охапку схватил и стремглав бросился на улицу. Добежать до трамплина я не успел - опоздал.
...Володя Орловский прыгал первым. Как потом выяснилось, друзья-приятели оспаривали это право. Рассудил их жребий: поконались на лыжной палке. Верх достался Володьке.
Мальчик разбежался на откосе, с силой оттолкнулся палками, затем его маленькая фигурка сжалась в комок. Трамплин. Резкий подскок вверх. Долгий плавный полет в воздухе и... Володя ловко приземлился. Снег взвихрился под его лыжами.
Одного пронесло. Молодец!
- Айда! - крикнул Володя снизу и призывно взмахнул палкой.
Юра тоже помахал в ответ, разбежался, оттолкнулся, благополучно дошел до трамплина. Тут его с силой подбросило вверх, левая лыжа слетела с его ноги и... Юра шлепнулся в снег, под самым трамплином упал.
Я подбежал к нему - он сидел на снегу и растерянно смотрел на лыжу: нос ее был отломан.
- Эх ты,- укоризненно сказал я и спросил: - Не ушибся?
- Н-нет. Вот... лыжа.
- Вставай, пойдем домой,- взял я его за руку.
Володя Орловский проводил нас до самого крыльца. Шли они, два товарища, два соперника, с таким одинаково горестным выражением на лицах, что и не поймешь, кто тут победитель, а кто побежденный.
Лыжу, которая подвела Юру, мы подобрали поблизости от нашего дома. Вон куда укатила!
А дома брат, как ни крепился, как ни кусал губы, не выдержал: разревелся.
- Да брось ты,- утешали мы с Зоей его,- подумаешь, велико несчастье. Вот сейчас возьмем планку, пару гвоздей, собьем лыжу - катайся себе на здоровье.
- Не хочу я на хромой лыже кататься,- всхлипывал Юра.- На ней прыгать нельзя - опять развалится.
Пришел отец перекусить - объяснили ему, в чем дело. Баловать нас отец не любил - не водилось этого в нашей семье, но, по всему видать, неподдельное горе сына тронуло и его душу. Опять же, семейная честь пострадала: что там ни говори, а поединок Юрка проиграл, и прав он - на сколоченной лыже далеко не ускачешь.
- Не реви,- хмуро сказал отец.- На той неделе поеду в Гжатск - куплю тебе новые лыжи.
- Ага, на той неделе... Я дома сидеть буду, а Володька на лыжах кататься будет... Так я кататься разучусь, и Володька все время обгонять меня будет...
И снова - в рев.
Отец послушал-послушал - надоела ему эта музыка. Подморгнул мне:
- Или мы не плотники, Валентин, а? Пойдем-ка в сарай.
Короче говоря, сыскали мы в сарае подходящий материал, вооружились инструментом и принялись пилить-строгать. К вечеру лыжи были готовы, да какие лыжи славные получились - легкие, упругие, изящные с виду. Я натирал их воском и прислушивался к тому, что творится у трамплина. А туда к вечеру со всей околицы ребятня сбежалась, шум и гам стояли невообразимые. Приятно мне было, что уж завтра-то братишка постарается отыграться.
На ночь мы поставили в лыжи распорки.