И громко заплакала, и побежала во весь дух домой. За железнодорожной будкой на переезде она услышала хохот и, оглянувшись, увидела высунувшихся из-за стены Сержа и Мишку. Прибежав домой, она пожаловалась дедушке, дедушка попросил бумагу и карандаш и, лёжа в постели, стал писать записку директору школы.
Настя попросила у соседей керосина и сварила на примусе суп. Они с дедом пообедали. Настя взяла новую посуду и, оглядываясь по сторонам, чтобы не столкнуться с Сержем, принесла из магазина керосин, потом сделала уроки и пила с дедушкой чай. Дедушка сказал, что ему стало лучше, болезнь, наверное, проходит, и тихим голосом рассказал Насте, что за несколько дней до болезни он встретил на улице своего знакомого.
- Он даже больше чем знакомый. Лет двадцать тому назад мы вместе жили, это был тогда совсем ещё молодой парень. Он был мне как родной. Он был комсомолец, я его очень любил, он был мне как сын. Мы с ним вместе работали. Мне тогда было пятьдесят лет, когда Красная Армия прогнала отсюда поляков и мы с ним на богатых кулацких хуторах и фольварках искали излишки хлеба, чтобы забрать их для Красной Армии. Однажды мы ехали лесом, и на нас напали бандиты. Мне пришлось его спасать, и меня ранило в ногу, с той поры я немного хромаю.
- Так вот от чего ты хромаешь, - протянула Настя.
- Я, когда поправлюсь, расскажу про это.
- Расскажи сейчас.
- Мне сейчас, Настенька, трудно говорить много. Раньше этот человек мне часто писал письма, а последние годы как-то так вышло, что мы ничего не знали друг про друга. А сейчас я встретил его. Мы оба так обрадовались. Он работает в этом городе. Он тут ведёт большую работу. Я ему дал адрес, и он, наверно, на днях зайдёт к нам… Ну, мне уже совсем лучше стало… Сегодня десятый день, как пришло последнее мамино письмо. Должно быть уже новое письмо.
Назавтра Настя отнесла в школу дедушкину записку. Там было написано, что хулигана зовут Сержем, - так и Настя сказала деду, и он сам запомнил это имя с того дня, как заступился на улице за трёх девочек.
Серж уже утолил свою злость. Да и время прошло, и всё пережитое им притупилось и наскучило. У него было такое чувство, словно он рассчитался уже со всеми своими недругами. Он занялся другими делами, как на его голову обрушились новые неприятности.
IV
Отец Сержа пришёл с работы несколько раньше обычного и вечером никуда не выходил из дому. Он даже и делами своими не занимался. До самого вечера был молчалив, задумчив, а как только Серж оделся, чтобы идти на улицу, он сердито сказал ему:
- Никуда не пойдёшь, сиди дома.
Серж, как известно, не привык слушаться отца. Он пошёл к двери, но вновь услышал:
- Кому я говорю, - тебе или этой стене?
- Стене, - весело хихикнул Серж и открыл дверь, но отец схватил его за плечо и втащил назад в комнату.
- Раздевайся, - сказал отец.
- С какой стати я должен раздеваться?
- Раздевайся.
- Не хочу.
- Нет, сейчас ты захочешь.
- Нет.
- Захочешь.
- А вот и нет.
Отец сорвал с Сержа пальто и швырнул в угол.
- Надо было раньше думать, а ты потакал всем его капризам, а теперь спохватился, когда из него вырос хулиган, - сказала мать и заплакала.
Увидев, что мать плачет, Серж догадался: случилось что-то неприятное, и встревожился. Уставившись в пол, он стоял и молчал.
- Смотри мне в глаза, - сказал отец.
Серж вперил свой взгляд на отца так, что тот вздрогнул.
- У тебя хватает наглости смотреть мне в глаза?
- Ты же сам сказал, чтобы я тебе смотрел в глаза!
- Ты издеваешься над отцом?
- Я же тебя слушаюсь.
Отец аж позеленел от злости и схватил сына за шиворот. Он хотел его ударить, но мать не дала. Серж, злой и обиженный, гордо сказал отцу:
- Почему ты меня мучаешь?
- Это ты папу мучаешь, - сказала мать.
- Что я ему плохого сделал?
- Ты старого человека в воду столкнул - он теперь болеет.
- И ещё раз столкну, если он будет хватать меня на улице за шиворот. Я его не трогал, он первый.
- Он защищал от тебя девочек.
- Из-за этих девочек я в лужу упал.
И вдруг Серж ужасно обиделся: он вспомнил, как выпачкал в грязи свои новые брюки. К тому же он почувствовал, что над его головой собираются тучи и надо как-то спасаться. И он заплакал. Он уже не слушал, что кричал отец и что говорила мать, и все громче и громче плакал. И чем дольше он плакал, тем больше ему становилось жаль самого себя, и ему начало в конце концов казаться, что он великий мученик, что его все обижают и он невинно страдает. Сквозь слёзы он с ненавистью смотрел на отца и мать, которые, вместо того чтобы пожалеть его, обращаются с ним так жестоко, что даже сочувствуют старику, который первый его затронул. Весь мир виновен перед Сержем, и лишь он один невинно страдает. Он бросился ничком на кровать, зарылся лицом в подушку и остался так лежать, судорожно всхлипывая.
- Может, и правда он не виноват, - тихо произнёс отец.
- Столкнуть в воду старого человека - это называется не виноват?! - не выдержала мать.
- Может, его довели до этого? Я ещё узнаю, как всё произошло.
- Это мы его довели до этого. Я же вижу, - он никого не уважает, кроме самого себя.
- Уважать себя необходимо.
- Уважает себя лишь тот, кто уважает других.
- Я это знаю, что ты меня учишь?
- Если ты знаешь, тогда надо стараться, чтобы и Серж был таким. Надо стремиться, чтобы из него вырос такой человек, который знал бы, что если ты пакостишь другому человеку, то лучше тебе не жить на свете. Я знаю, что тут происходит: когда он подъезжает на машине к школе, то он не понимает, что машина облегчает человеку жизнь, бережёт его силы, а видит в этом лишь своё превосходство над другими ребятами. Он привыкает с пренебрежением смотреть на всех. Если взрослый человек такой чёрствый и самовлюблённый, он никогда не придёт на помощь другому. Такого человека любить никто не будет, а каждый будет его бояться, а значит, и ненавидеть. Я не хочу, чтобы мой сын был таким. Я однажды видела на улице, как женщина поскользнулась и упала и как два долговязых франта, увидев это, захохотали. Это всё одно и то же. Если бы, скажем, кто-нибудь из ребят, с которыми Серж вместе учится, нёс что-нибудь тяжёлое и изнемог от усталости, Сержу и в голову не пришло бы помочь своему товарищу.
- Откуда ты знаешь?
- Тебе же сказали в школе, что он пробил гвоздём банку, в которой девочка несла керосин. Разве может быть большая пакость? Допустим, его первого задели. Но это же расправа гордого барчука. Та девочка и учится, и работает, а он ничего этого не знает, не испытывает. Я сама пойду к тому старому человеку и поговорю с ним. И, если надо будет, заставлю Сержа попросить у него прощения. Пускай попросит, чтобы старик простил его.
- Хорошо, ты сходи к тому человеку, а я поговорю с Сержем.
- Если мой сын причинил человеку зло, для меня это всё равно, что я сама обидела человека. Мне самой стыдно и горько.
Серж всё это слышал. Он чувствовал только, что попал в беду.
Назавтра отец пришёл с работы снова рано: он хотел подольше побыть вместе с Сержем. Он вышел с ним на улицу, и они пошли к железнодорожному переезду. Вдоль путей, над высоким откосом, вилась узкая тропинка, проложенная пешеходами. По обе стороны железной дороги тянулись небольшие домики с садами и огородами. Тут было много деревьев, они стояли совсем голые, и на уже схваченной морозом земле лежала их высохшая листва.
- Скоро и зима, - сказал отец Сержу. - Морозит. - И отец Сержа подумал про себя, что сам он в последние годы редко позволял себе полюбоваться тем, как живёт природа. Он всегда был так занят работой, что день за днём пролетали для него незаметно. "Вот также я не замечал, как растёт Серж", - думал он. У него появилось чувство, словно он потерял что-то хорошее и необходимое, такое, без чего нельзя ему жить счастливо, и это потерянное надо возвратить обратно. Он вёл Сержа за руку и чувствовал радость от того, что вот наступает вечер, и что тихий ветер тянет издалека и обвевает его лицо, и что где-то там, за далёкими деревьями, куда бегут рельсы, ветер очистил от туч небо и тёмная синева его сгущается в вечерний сумрак. "Всё хорошо, - думал он, - хорошо, что в окнах больших и малых домов зажигаются огни, хорошо, что покачиваются ветви старой берёзы, под которой мы теперь идём, хорошо, что из трубы завода, над крышами домов, плывёт струя дыма и что там загудел гудок". Они шли всё дальше и дальше, дошли почти до окраины этого пригорода и повернули назад.
- Когда я был маленьким, таким, как сейчас ты, - сказал он Сержу, - я любил это время, когда приближается зима. Но я и всякую пору года любил.
Говоря всё это Сержу, он ощущал потребность рассказать кому-нибудь о своей жизни, о самом себе, о том, что было и что есть в его жизни хорошего, дорогого и прекрасного. И ему вдруг стало обидно, что его сын ничего не знает о нём, своём отце, и что он сам мало интересовался своим сыном. Ему даже страшно стало от того, что между ним и его ребёнком нет дружбы. А без такой дружбы чего-то в жизни не хватает, значительного и нужного. Дружба тут должна быть большой, крепкой и вечной.
- Знаешь, Серж, - сказал он, - мне надо тебе о многом рассказать.
- Ну, расскажи, - сказал Серж. - Ты же мне никогда ничего не рассказываешь.
- Нет, это не то, что можно рассказать за один раз. Я тебе о многом буду рассказывать. У меня была очень интересная молодость. И мне стыдно, что я никогда о ней не вспоминаю даже наедине с самим собою.
- А что ты делал, когда был молодым? Расскажи, как ты учился? На "отлично"?
- Я тогда и не учился.
- Так ты, наверное, и комсомольцем не был? Потому что как же так - чтобы комсомолец да не учился?
- Подожди. Тогда комсомол ещё только зарождался. Это было лет двадцать тому назад. Я тогда недалеко от нашего города, в одном местечке, батрачил у кулака. Тут тогда были поляки, они захватили эту местность, с ними мы тогда воевали. А когда Красная Армия их отсюда прогнала, в наше местечко приехал из города человек. Он был прежде рабочим на заводе, а тогда многих рабочих, которые боролись с поляками, послали во все концы Белоруссии устанавливать Советскую власть. Этого человека назначили собирать хлеб у кулаков для Красной Армии. Он был уполномоченным по всей нашей волости, Кулаки не хотели отдавать хлеб. Кулаки шли в банды. А в нашей волости было много лесов, и самый большой лес километрах в десяти от местечка. Там банда кулацкая и засела. Бандиты нападали на советских работников и убивали их. Фамилия того человека, о котором я тебе говорю, была - Закревский. И вот бандиты очень хотели его убить. Меня тогда наша комсомольская организация назначила помогать Закревскому в работе. Нам вдвоём приходилось каждый день ездить по кулацким хуторам и отыскивать спрятанный кулаками хлеб. А они закапывали зерно в землю, оно там гнило и пропадало понапрасну, но для кулака это было лучше, чем отдать Красной Армии.
Однажды Закревский поехал со мной на дальние хутора. Нам надо было проезжать неподалёку от того большого леса, где особенно часто бандиты нападали на проезжих. Из дому мы выехали после полудня, а пока объехали несколько хуторов, солнце начало уже клониться к вечеру. Нам необходимо было успеть ещё на самый дальний хутор. Мы ехали на крестьянской подводе, нас было трое: Закревский, возница - человек из нашего местечка - и я. У меня была винтовка. Закревский научил меня хорошо стрелять, у Закревского был револьвер, а у возницы, известно, кроме кнута, ничего не было. Мы ехали широкой дорогой, по обеим сторонам которой тянулись луга и изредка попадался мелкий сосняк. Место было низкое, кое-где к самой дороге подступало болото с высокой осокой и топкими кочками. На солнце было жарко, хотя к вечеру зной стал спадать. Вокруг заливались птицы, в сосновых лесах густо рос вереск и зеленел ягодник. Вдоль дороги стояли телеграфные столбы, а перед нами всё время носился маленький ястребок. Мы с любопытством за ним наблюдали. Отлетит он от нас далеко вперёд и сядет на телеграфный столб, а когда мы подъедем ближе, он вновь отлетит и вновь сядет. Так он, может, километров семь летел впереди нас.
В одном месте дорога пошла в гору, и слева мы увидели большой участок молодого соснового леса. Сосёнки были высотой в человеческий рост, не больше, и росли так густо, что сквозь них, казалось, невозможно было пробраться. Я встал на подводе и увидел, что эта молодая чаща тянется в глубь от дороги на несколько километров: конца ей не было видно.
- Ох, тут и волков много собирается, тут осенью их целые стаи, - сказал возница, махнув кнутом на чащу.
- С обычным волком приятней встретиться, чем с волком кулацким, - сказал Закревский.
- И то правда, - сказал возница. - Я, признаться, боюсь тут ехать, ещё напоремся на бандитов.
- Умные говорят, что мир держится на смелых людях, - ответил на это Закревский.
Отец Сержа замолк и остановился закурить. Они были уже неподалёку от своего дома. В рассказе отца Серж уже несколько раз слышал фамилию Закревский, и всякий раз, слыша её, он с досадой и какой-то непонятной тревогой вспоминал Настю Закревскую. И всякий раз старался не думать о ней.
- Ну, рассказывай дальше, - сказал он отцу.
- Мы проехали ещё километра два, как вдруг увидели, что из сосняка вышел человек. Он был небольшого роста, в сапогах, в штанах из домотканого полотна, выкрашенных в чёрный цвет, и в суконной свитке внакидку. Шапку он держал в руке и обмахивал ею вспотевшее лицо.
- А кто это был? - не выдержал Серж.
- Не спеши, расскажу всё по порядку. Этот человек стал приближаться к нашей подводе, и мы между собой переглянулись.
- Ой, устал, - сказал человек, подходя совсем близко. - Ноги заболели. Может, подвезёте чуток?
- Нас и так трое на возу, коню тяжело будет, - зло ответил наш возница, подозрительно глядя на незнакомого человека.
- Мне тут недалеко, - самым мирным тоном сказал незнакомый.
- А нам ещё далеко, конь устал, дорога трудная. Вы доберётесь скоро, а мы ещё невесть когда доедем.
Тут мы заметили, что из сосняка вышел ещё один человек и идёт прямо к нам.
- Подвезите, ноги болят, - сказал он.
Наш возница глянул на Закревского, а потом на второго незнакомого и уже хотел что-то сказать, как вдруг из чащи вышло ещё трое незнакомых и двинулись наперерез нашей подводе.
- Не хотят подвезти! - крикнул им первый незнакомец.
Трое незнакомых захохотали, и один из них схватил нашего коня за уздечку и повернул в лес.
- Ты что? - сказал Закревский. - Чего ты хочешь, кто ты такой?
Тут мы увидели, что из лесу к нам идут ещё четверо и уже не скрывают, кто они такие: все они были с польскими карабинами. У тех же, что нас остановили, вдруг появились в руках револьверы. Их было девять человек, а нас трое, если считать и возницу, вооружённого кнутом. Они окружили нашу телегу и повели коня в лес: мы уже ехали в густой чаще.
- Что вы делаете, чего вы хотите, люди? - сказал Закревский.
- Ты не знаешь, чего я хочу? - рявкнул один из бандитов. Я посмотрел на него и узнал хуторянина, у которого мы нашли сто пудов закопанной ржи.
Мне стало страшно. Я был тогда очень молод, мне только что исполнилось восемнадцать лет. Ища спасения или хотя бы сочувствия, я посмотрел Закревскому в глаза и увидел в них такую нежность, словно он был мой родной отец. У меня стало легче на душе, но всё же с большим страхом я оглядывался вокруг. В лесной чаще уже сгущались вечерние сумерки. Бандиты посадили нас на землю, сами сели вокруг и закурили. Коня они привязали к дереву. Все молчали. Смеркалось. Под деревьями вскоре стало совсем темно.
- Что же ты замолчал? - сказал Серж. - Рассказывай дальше.
- Но мы пришли уже домой. Дальше расскажу потом.
- Ах, рассказывай сейчас.
- Нет, я тебе после ужина расскажу до конца. Видишь, вечер, совсем стемнело.
- Ну, так я сегодня лягу спать с тобой, и ты мне в постели будешь рассказывать.
- Ладно. Пусть будет так.
V
- А дальше было вот что, - начал снова рассказывать отец, садясь вместе с Сержем за стол (Серж не мог дождаться, когда они лягут спать, и настоял, чтобы отец продолжил свою историю за ужином), - бандиты нас продержали в лесу до ночи. Мне было так страшно и так мрачно на душе, словно стопудовый камень давил мне на грудь и железом сжимало горло. И звёзды над головой видел я, будто в тумане. Необычайно сильно пахла листва на деревьях, и от этого мне было ещё тяжелее. Я этот запах ощущал, как нечто такое, с чем очень скоро распрощаюсь навсегда. Сильнее, чем когда-либо в своей жизни, я в это мгновение чувствовал, какое счастье жить на свете.
- Не обращай ни на что внимания, будь смелее, - сказал мне Закревский.
- Какого чёрта мы эту подводу за собой тащим, - сказал один бандит. - Далеко слыхать, как колёса тарахтят.
- А куда ты её денешь? - ответил второй. - На дороге бросишь? Днём увидят и сразу догадаются.
Бандиты от нас не таились, говорили всё в открытую, - они были уверены в себе.