- Я готова отдать за тебя жизнь, а ты такой непослушный! - укоряла она сына. - С таким трудом я уговорила Боссан-эдже полечить тебя, а ты вместо того, чтобы слушаться, говоришь грубости и злишь её. Плохо же воспитывают вас учите-
ля в школе, если ты стал такой капризный и упрямый! Разве отец и мать тебе плохого желают? Ты мог бы в свои годы быть уже сознательнее...
Отец Батыра, Аннамурад, молча сидел на кошме и курил трубку. Он не вмешивался. Но, видно, отцу стало жаль сына, а скорее всего, ему наскучила эта бесцельная перебранка, и он подал голос:
-Хватит вам приставать к мальчику!
Дурсун тут же напустилась на мужа:
-Тебе что! Ты сидишь себе да покуриваешь и горя не знаешь! Если бы ты был путёвым человеком да хорошим мужем, мне не пришлось бы переносить столько мучений из-за болезни мальчика.
Аннамурад покосился на расходившуюся Дурсун, но ничего не сказал. Он опустил на грудь голову и молча стал что-то выковыривать из кошмы. Батыр заступился за отца.
-Ты никому не даёшь слова сказать! - всхлипывая, вымолвил он. - Чем только ты меня не поила... Ты слушаешь советы каждого случайного прохожего и скоро доведёшь меня до могилы. Нас в школе учат не верить никаким знахарям - все они обманщики, и я не дам, не дам прижигать!
Сильная боль, резанувшая поясницу, заставила Батыра замолчать. Он скорчился на постели. Лицо его побледнело, на лбу выступил пот.
Дурсун бросилась к сыну, но дорогу ей преградила знахарка.
-Говорят: куда приглашают - не избегай, где не уважили - не показывайся, - прошипела она. - Звали - пришла, не уважили - ухожу!
Глаза Дурсун застлал туман, по щекам поползли слёзы. Она хотела что-то сказать старухе, но ей помешал горький комок, вставший поперёк горла. Женщина пошатнулась и стала медленно оседать на пол. Знахарка поддержала её под руки.
Отец Батыра поднял голову, посмотрел на жену и знахарку долгим взглядом и снова ничего не сказал.
II
Кибитка, в которой ютилась семья Аннамурада, была старой и ветхой. Она переходила из рода в род и всё больше разрушалась.
Деревянные колки покривились, стали совсем чёрными от копоти. Перекладины основания кибитки давно сломались во многих местах, и сквозь них можно было свободно пролезть. В довершение всего, войлочный полог, несмотря на бесчисленные заплаты, имел столько дыр и щелей, что, когда шёл дождь, не было разницы, находишься ли ты в кибитке или на улице.
Кроме подушек и одеял, сложенных у стены горкой, в ней, пожалуй, всё было такого же "возраста", как и она сама.
Ни одна вещь из домашней утвари не могла привлечь, тем более задержать на себе взгляд старой Боссан. Всей этой ветоши она хорошо знала цену. Если бы не два мешка муки, прикрытые рваным, с торчащей ватой одеялом, её нога и минуты бы не задержалась в этой бедняцкой кибитке. Но мешки с мукой - о, они были очень по душе знахарке! Она сделает упрямому мальчишке прижигание, и один из мешков перейдёт в её собственность. Ей нет никакого дела, каким трудом достались семье Аннамурада эти два мешка муки.
Долгие годы бедность не хотела покидать кибитку Аннамурада. Он не знал ни сна, ни отдыха, день и ночь проводил на своём клочке земли, но не мог обновить даже дверь кибитки, которая едва дышала. Скуден и мал был получаемый урожай - его не хватало даже на то, чтобы прокормиться семье.
Не могла припомнить и мать Батыра, когда она сидела без дела. Кроме домашнего хозяйства и заботы о ребятишках, ей приходилось по ночам, при свете коптилки, ткать на продажу ковры. Время шло, а семья так ничего и не скопила на чёрный день...
Но пришла и в Туркмению советская власть. Переменилась жизнь в старой кибитке, легче вздохнул рано постаревший Аннамурад. Первой радостью семьи стали два туго набитых мешка муки. Теперь не надо было идти к соседям занимать на лепёшки, не надо было кланяться в ноги богачам - одалживать зерно до нового урожая.
Нужда и непосильный труд давно сделали отца Батыра человеком угрюмым, молчаливым и замкнутым.
Дурсун же, в отличие от своего мужа, имела общительный и живой характер. Она не могла не похвастаться своей радостью, не могла наговориться об этих простых мешках с мукой. Слух о муке быстро дошёл и до ушей старой знахарки.
И вот теперь, когда она приводила в чувство мать Батыра, брызгая на неё изо рта водой, старая Боссан не спускала глаз с выпиравших из-под одеяла пузатых мешков. "Раньше я приходила в эту кибитку и меня угощали одним кислым молоком и чёрствой лепёшкой, - думала она, - а когда уходила, то совали в руку два вершка бязи с завязанной в неё монеткой - вот и весь барыш! Но теперь я так не уйду. Если настою на своём, то и оба мешка могут стать моими. Дурсун любит сына больше жизни - она согласится на всё".
...В кибитке запылал очаг, и знахарка положила на него серп. Серп был старый, его покрывал толстый слой ржавчины. Он долгое время пролежал под рухлядью, в сыром месте. Ржавчину обили о камень, перед тем как положить серп на огонь.
Серп раскалялся на глазах. Вскоре он стал сверкать, словно молодой месяц. Было что-то общее в его сверкании и сверкании глаз старой знахарки, когда она смотрела на серп. И это понятно:
раскалённый серп приносил в её кибитку хлеб, масло, баранину. Оттого-то она так заворожённо и смотрела на него, пока он нагревался. Знахарка ухмылялась, потирала руки.
Отец Батыра исподлобья, хмуро смотрел на языки пламени, лижущие кривую сталь, и брови его сходились на переносье. Глубокая складка прорезала лоб, на котором отчётливо темнел шрам. Это был след давнего прижигания. "Странно... - размышлял Аннамурад. - У меня тогда болела голова - и мне прижгли лоб, сын страдает животом - а лекарство осталось тем же, что и тогда, когда я был мальчишкой..."
Аннамурад не был склонен к долгому раздумью. Серп в огне перепутал все его скудные мысли; ему показалось, что старая боль вспыхнула в нём с прежней силой, лоб его загорелся, как будто его только что прижгли снова. Аннамурад с такой ненавистью смотрел на раскалённый серп, что, казалось, вот-вот раскричится, схватит обжигающий металл голыми руками и вышвырнет его вон из кибитки. Но отец Батыра ничего этого не сделал. Чтобы не видеть страданий сына, он поднялся с кошмы и, заложив руки за спину, ушёл на улицу. "Спина невидящего сильна", - говорит пословица.
Дурсун не заметила ухода мужа - всё её внимание целиком было поглощено предстоящим прижиганием. Летящие из очага искры женщина принимала за убегающую от огня болезнь сына и старалась побольше подбросить дров, чтобы пламя сильнее раскалило серп.
Пляшущие языки огня обжигали глаза Батыра. Боль в боку заставила его примириться со всем. Он лежал перед очагом, а мысли унесли его далеко в степь. В степи нестерпимо палило солнце, журчал в тени деревьев арык. Батыр шёл и пел. Звонкий его голос звенел, как голос жаворонка...
Женщины-соседки, помогавшие Дурсун, положили Батыра на левый бок, закрыли рубашкой лицо. Он не стал противиться и этому: разве приятно смотреть, как к твоему телу подносят раскалённое, пышущее жаром железо? Потом кто-то сел ему на ноги и крепко прижал к кошме его руки. Он безропотно снёс и это, лишь часто и беспокойно, в предчувствии боли, забилось его сердце.
Батыр не мог видеть, как, словно готовясь к борьбе, старая знахарка повязалась вокруг бёдер платком, стянула его узлы покрепче и, сутуля плечи, грузно направилась к очагу.
Она протянула к огню свои скрюченные пальцы, напоминающие когти ястреба, с минуту приноравливалась и вдруг выхватила из огня объятый пламенем серп. Огненный отблеск лёг алой полосой на белое худенькое тело мальчика. Как беркут, готовый ринуться на свою жертву, вначале парит над нею, так и огнедышащий серп в руках старухи несколько секунд делал смертельные круги над лежащим Батыром. Серп опускался всё ниже и ниже и наконец коснулся его кожи...
Нет, это был не стон. Душераздирающий крик вырвался из груди бедного мальчика. Тело его напряглось, рванулось, но женщины мёртвой хваткой держали его за руки и за ноги. Кожа шипела под раскалённым серпом, запахло палёным. И новый нечеловеческий крик огласил кибитку.
Дурсун не выдержала, метнулась в сторону знахарки. Она намеревалась выбить из рук старухи проклятый серп, и это ей удалось. Но, на беду мальчика, он не отлетел в сторону, а плашмя шлёпнулся на его живот. Новая огненная волна пронизала всего Батыра. Мальчик напряг последние силы и вырвался из рук женщин. Он с таким бешенством отшвырнул их от себя, что у них даже слетели берики и, позванивая монетками, покатились по полу кибитки. Серп чадил на кошме.
III
Батыр не скоро оправился после всего пережитого им. Ожоги были настолько серьёзными, что мальчик долгое время даже не мог посещать школу. А старая боль в боку ничуть не уменьшилась.
Прошло несколько недель, прежде чем Батыр снова стал учиться. На переменах он всегда сидел одиноко где-либо в стороне. Болезнь не позволяла ему принимать участие в шумных забавах сверстников. Каждое лишнее движение причиняло Батыру беспокойство.
Однажды его случайно толкнул пробегавший мимо школьник. Острая боль точно ножом полоснула мальчика. Он сморщился и, ухватившись за бок, присел на корточки у стены школы.
К нему подошёл учитель. Это был старый учитель, с седыми усами и бородой.
Описываемые нами годы были начальными годами советской власти, и в туркменских деревнях тогда отсутствовали ещё молодые учителя. Да и этот учитель, наклонившийся над Батыром, ещё недавно сам не знал грамоты. Он стал учительствовать после окончания краткосрочных курсов.
В деревне его почему-то недолюбливали. Распускали слухи, что это бывший мулла и что он может научить лишь молитвам. В то, что старый учитель бывший мулла, верил и Батыр. Поэтому, когда он увидел перед собою усы и бороду учителя, первой его мыслью была надежда, что учитель даст ему какой-нибудь амулет и боль пройдёт.
Но учитель не дал ему никакого амулета. Он только внимательно, с участием посмотрел на него, покачал головой и ласково сказал:
- Конечно, мой мальчик, я далёк от медицины, но я вижу, что твоя болезнь нешуточное дело. С болезнями борются настоящие врачи лекарствами, а не молитвами и амулетами. Я переговорю с твоими родителями. Пусть они не теряют времени, а везут тебя к большим докторам. А пока ступай к нашему деревенскому фельдшеру.
Хотя в словах похожего на муллу учителя и не было ничего особенного, они до слёз тронули Батыра. Таких заботливых слов он в своей жизни не слышал даже от своего отца. Конечно, быть может, у отца найдётся ещё больше для него ласковых слов, но ведь он никогда их не высказывает! В эту минуту Батыр проникся таким уважением к своему учителю, что готов был вступить в драку с любым, кто станет распускать о нём дурные слухи.
Он решил послушаться учителя и пойти к фельдшеру. Высказались за это и его одноклассники.
-А я уже к нему ходил! - похвастался один из них. - Дал мне пелынер выпить порошок - и боль в животе как рукой сняло! Иди, не бойся...
Ему возразил толстомордый мальчишка с приплюснутым носом. Морща переносицу, он сказал:
-Не верю я вашему фельдшеру! Я как-то поцарапал ногу, а он мне намазал её чем-то тёмным - знаете, огнём кожу жгло. Я думал, сгорит вся! Разве это помощь?
-Ты брось выдумывать! - вступился за фельдшера такой худенький подросток, что, казалось, он свободно может пролезть в игольное ушко. - Все знают, как я не мог учиться из-за болезни глаз. Кто меня вылечил? Фельдшер. Мы не знаем, может, он сам профессор!
Спор мог бы длиться без конца, если бы Батыр сам участвовал в нём. Но он этого не смог и, не дослушав все "за" и "против", несмотря на боль в боку, отправился в медпункт.
Дождавшись своей очереди, мальчик с замирающим сердцем вошёл в чистый, светлый кабинет. За столом у окна сидел человек в белом халате, в роговых очках и что-то торопливо писал. Он, казалось, не хотел замечать Батыра.
Резкий непривычный запах лекарств защекотал в носу Батыра, и он гулко чихнул. Человек за столом поднял голову, чуть сдвинул на нос очки и поверх них пристально посмотрел на мальчика:
-Что скажешь? Ну, подойди поближе, не бойся.
Батыр не двигался с места. Пышные усы фельдшера, сердито закрученные кверху, поблёскивающие стёклами очки и белый халат смутили его. Он словно оцепенел, не мог ни пошевелиться, ни поднять глаза.
-Расскажи, что у тебя болит? - спросил фельдшер.
-Внутри болит... - не сразу ответил Батыр.
-Покажи где.
-Тут. - Фельдшер мягко взял его за запястье и, глядя на часы, стал считать пульс. Потом он осмотрел веки Батыра, заставил его несколько раз поднять и опустить их.
С усердием исполняя приказания фельдшера, Батыр, однако, успел заметить, что у его очков сломана одна дужка: она была толсто обмотана суровой ниткой. У мальчика сразу пропал страх перед усатым фельдшером. "Не мог другие себе очки купить, а ещё доктор! - подумал он. - Настоящие врачи в таких очках ходить не станут. Этот, наверно, тоже лечит, как старая Боссан..."
И так как фельдшер слишком долго осматривал его глаза, Батыр решил, что ему будут лечить именно глаза. Ведь совсем недавно он вычитал в одной старинной книжке нечто похожее.
Когда больной сказал врачу, что у него болит живот, тот его спросил: "А что ты ел?" Больной ответил: "Я ел горелый хлеб". - "Ну, в таком случае твоя болезнь не в животе, а в глазах. Ты должен видеть, что ты ешь..." - сказал врач и стал лечить больному глаза.
Вспомнив об этом случае,
Батыр сказал:
-Доктор, у меня глаза не болят.
-Я знаю.
Фельдшер, отвернувшись к столу с лекарствами, что-то отыскивал среди множества различных пузырьков. Теперь у Батыра не оставалось никакого сомнения, что он станет лечить ему глаза. "У меня болит внутри, а мне прижигали кожу. Недоставало ещё мне ходить с завязанными глазами!" - глядя на пузырьки с лекарствами, с тоской подумал мальчик и безнадёжно повторил:
-У меня глаза не болят!
Фельдшер через очки взглянул на него:
-А разве я сказал тебе, что болят?
-Тогда зачем же мне лекарство от глаз?
Весёлая улыбка тронула строгое лицо фельдшера.
-Я сейчас дам тебе болеуспокаивающее, - сказал он.- А лечить твою болезнь надо в Ашхабаде. Получишь направление в городскую больницу. Скажи об этом отцу и матери.
От фельдшера Батыр вышел разочарованным. Он надеялся, что тот сразу его вылечит, а фельдшер лишь дал ему выпить болеутоляющее. Зачем же тогда Батыр пересиливал свой страх
перед медпунктом, если болезнь по-прежнему оставалась на месте? Нет, видно, никто не в силах избавить его от неё!
Мальчик брёл по улице, и горькая обида сжимала его сердце. Он готов был упасть на землю и разрыдаться.
IV
- Нет, нет, нет! - воскликнула мать, когда Батыр рассказал ей о направлении в городскую больницу. - И не выдумывай! Не дай боже!.. Там доктора только и делают, что режут живых людей. Разве я могу доверить им твою жизнь? Потерпи немного, я найду тебе мудрого тебиба ', и он тебя вылечит.
Поездка в город напугала и Аннамурада. Он, как и его жена, не имел ни малейшего понятия о городе, тем более о городских врачах. Понаслышке отец Батыра знал, что врачи в городе лечат "ножом". Повинуясь страху перед этим, он тоже запротестовал и принял сторону жены.
Батыр не стал спорить с родителями, он знал, что это ни к чему бы не привело. Осенью ему всё равно предстояло ехать в Ашхабад учиться на рабфаке, и он решил потерпеть. Осталось не так уж много ждать. В городе же он поступит, как подскажет ему сердце!
Лето клонилось к концу. На бахчах поспели арбузы и дыни. В каждом дворе появились горы душистых, сладких дынь. На них почему-то особые надежды возлагали родители Батыра.
Но ни дыни, ни арбузы, ни кислое молоко, ни сметана, которыми пичкала его мать, не помогли Батыру. Болезнь всё чаще укладывала его в постель. Он катался от боли во время приступов, осунулся, стал замкнутым и раздражительным.
Дурсун сбилась с ног в поисках тебиба. Она останавливала каждого прохожего, расспрашивала, не знает ли кто что-либо о такой болезни и не могут ли помочь её горю. Все советы были так разноречивы, так не походили один на другой, что в конце концов бедная женщина совсем потеряла голову. Она уже не знала, кому верить, и всё-таки с неудержимым материнским упрямством, хотя и в отчаянии, продолжала свои поиски.
Кто-то посоветовал ей привести к больному старого шамана. Говорили, что своей пляской и громыханием бубна он изгонит болезнь. Дурсун была согласна и на это. И не протест Батыра - его она могла и не послушать, - а запрет сельского совета старому Караходжаму шаманить помешал ей привести в кибитку шамана.
Наконец мать Батыра прослышала, что такие болезни, как у её сына, когда-то излечивал массажем знахарь из соседнего селения - Довлетмурад. Она ухватилась за это, точно утопающий за соломинку. Но как уговорить старого тебиба прийти к сыну? Поговаривали, что он, боясь сельских властей, давно забросил своё знахарство. Да и согласится ли на массаж Батыр?
Но чего не сделает любящая мать! Через родных и близких, после множества посулов и длинных уговоров, бедной женщине удалось добиться своего. Сумела она уговорить и Батыра.
Мальчик вначале не хотел и слышать о новом знахаре. Он грозился убежать в степь и там умереть, если мать приведёт в кибитку старого тебиба. Однако ласка, слёзы и доводы матери, а главное, боль в боку заставили Батыра уступить. Когда мать сказала, что знахарство тебиба Довлетмурада ничем не связано с религией, он сдался окончательно.
Массаж в сравнении с прижиганием знахарки Боссан казался измученному мальчику не страшным. Но он ошибся...
За тебибом ходил Аннамурад.
Он привёл старика в кибитку и, не вымолвив ни слова, уселся на своё обычное место.
Мать Батыра захлопотала вокруг седобородого знахаря, и его мрачное лицо искривилось ехидной усмешкой. Он неторопливо разгладил жидкую свою бородку, вытер платком потную шею, покосился через плечо на молчаливо сидевшего у стены Аннамурада и, вздохнув, сказал:
-Слава богу, есть ещё люди, уважающие нас...
Дурсун успела перехватить взгляд старого тебиба. Заискивающе улыбаясь, заглядывая ему в глаза, она спросила:
-Разве с отцом Батыра вы не нашли общего языка?
-У твоего мужа и двух слов не добьёшься.
-Уж такой он у нас неразговорчивый!
-Видал я молчаливых людей, но такого... В нём слова высохли, как вода в колодце пустыни!
-Это верно, - поддакнула Дурсун. - Он на слова скуп.
-Не оправдывай его! Сколько надо думать, чтобы сказать "да" или "нет"? То-то же! А от него, пока добьёшься такого ответа, можно в жаркий день успеть досыта утолить жажду.