– Да, – отозвалась она. – Быть Вылупком гораздо удобнее. Взрослые доверяют тебе, потому что знают, что в голове у тебя пусто. Дети – потому что они почти все такие же, как ты. Кроме редких, очень редких исключений, – и она так пристально посмотрела на Тома, что он покраснел.
– Но на Базе… Они никогда не доверяют Остаткам быть командирами. Это слишком рискованно. Неужели они не знали про тебя?
– Скажем так, когда меня привезли, у них почему-то вышла путаница с файлами, – с лукавой улыбкой ответила она. – В смысле, еще больше, чем обычно. И получилось так, что я приехала Остатком, а потом вдруг стала Вылупком. А когда Сгустки уже составлены, больше никто ничего не перепроверяет. И вообще, у тебя же не стоит на лбу печать, кто ты. Во всяком случае, пока еще они до этого не додумались.
Путаница с файлами? Хана и вправду гораздо умнее, чем хочет казаться.
– Но… Почему ты нам ничего не сказала? Хотя бы сейчас? Тебе было стыдно? Тебе… и сейчас стыдно?
Хана пожала плечами.
– Остатки обычно покалеченные, странные. Они пережили бомбу, изуродованы внутри и снаружи. Ты – нет, и я тоже. Во всяком случае, не снаружи. А вот внутри – тут я не уверена. Можно сказать, мы с тобой два редких исключения. А кому они нравятся, исключения? Они несут опасность. Смотри, что ты натворил… Но у меня-то в мыслях ничего такого не было. Я не собиралась взлетать высоко. Быть главной в Сгустке – вот все, что мне было надо. У меня нет к этому призвания, как, например, у тебя… хотя на первый взгляд может показаться обратное. Но зато я знаю свои силы. И поэтому я охотно уступила тебе свое место, когда мы решили уходить. Я бы просто не справилась.
Она никогда еще не говорила с ним с такой прямотой. Том вспыхнул.
– Том-Два-Раза, ты покраснел, как помидор, два раза за пять минут. Это твое новое имя виновато, да?
Все-таки здорово смеяться вместе. Том окончательно расслабился.
– А я думал, что ты злая, – отсмеявшись, сказал он. – Злая и жестокая.
– Понимаешь, злым и жестоким никто не лезет в душу. И потом, Вылупки и должны быть такими.
– Тебе все верили.
– Ага, – Хана устало улыбнулась. – Притворяться столько времени… было нелегко. Зато теперь, когда ты все знаешь, мне легче.
Том вдруг помрачнел.
– Но ты не захотела довериться мне. Пришлось выспрашивать все самому. Ты мне лгала.
– Иногда ложь нужнее правды, – сказала Хана, уставившись в одну точку.
– С чего ты это взяла?
– Сам скоро поймешь, Том-Два-Раза. Сам поймешь.
Объятия отчасти помогли, но вопрос о маме никуда не ушел – не такой это был вопрос. Время от времени кто-то к нему возвращался, пытаясь понять.
– А давай ты будешь мама, – как-то сказала Нинне Хане. – А он – папа! – она указала на Тома. – Тогда у нас тоже будет настоящая семья.
– Я не очень уверен, что мне нужна мама, – осторожно отозвался Дуду. Остальные согласно закивали: малыши хорошо помнили, какая у Ханы тяжелая рука. Конечно, теперь Хана изменилась: почти не орала и никого не била, но все равно, если кому-то требовалось утешение, дети шли к Тому, а не к ней. – Мне хватило бы папы, – добавил Дуду и обернулся к Глору: – А у тебя был папа?
– Вряд ли. Я его не помню, – Глор помотал головой и принялся заинтересованно разглядывать большой палец на собственной ноге.
После этого всем почему-то стало грустно, и Хана, чтобы отвлечь детей, сказала:
– Том-Два-Раза, почитай нам сказку.
– Да, Том, сказку, сказку!..
– Ладно, несите книгу, – с улыбкой ответил Том.
– У кого книга? Где книга? Где она? – это спрашивал Гранах: став Хранителем Книги, он начал шутить. Когда речь заходила о книге, он делал вид, что не знает, где она, – что она как будто потерялась; чаще всего оказывалось, что он просто на ней сидит. Дети уже привыкли к этой игре и особенно не беспокоились. Наоборот, все тут же подхватывали:
– Ну вот, Гранах потерял книгу!
– Я так и знал, что это случится!
– Он ни на что не годен, ни на что!
– Ох уж этот Гранах, курьи мозги!
Тогда Гранах высоко поднимал книгу, потрясая ею, словно драгоценным трофеем, и все хохотали и довольно хлопали в ладоши.
– Да здравствует Гранах, который бережет книгу и не теряет ее!
– Да здравствует Гранах, Капризный Хранитель Книги!
Гранах улыбался и даже казался в этот момент не таким уродливым.
– Вот она, – говорил он, поднимая книгу над головой, как фонарь.
– Осторожней, не порви!
– Скорее давай ее Тому!
Все переносились мыслями в сказку, и на некоторое время вопросы прекращались. Правда, потом, из той же сказки, возникали новые.
– Мне прямо хочется дать вам Лекарство! – говорил иногда Том, не зная, что им всем отвечать. – Чтобы вы хоть немного помолчали.
– Вот еще!
– Мы – Дети в лесу, мы не принимаем лекарств!
– Мы – Дети в лесу, мы все храбрые Мальчики-с-пальчик!
– Как-то раз жили да были Дети в лесу, которые никогда, никогда, никогда не принимали никаких лекарств…
Иногда они играли в новую игру. "Называть" – так она называлась. Игру придумала Нинне и очень этим гордилась. При всякой удобной возможности она первая кричала:
– Играем в "называть"?
Все соглашались. Никто никогда не отказывался, хотя некоторые всю игру молчали.
Играли так: нужно было выбрать какой-то предмет, находящийся поблизости и известный всем, и называть все его возможные характеристики.
– Огонь! – начинал первый.
– Блестящий.
– Блестящий?
– А что, нет?
– Кричащий.
– Красный.
– Желтый.
– И зеленый. Синий. Оранжевый. Черный.
– Черный?
– Когда огонь заканчивается, он черный!
– Веселый.
– Грустный. Иногда, когда я на него смотрю, мне грустно.
– Да ну тебя, он же поет!
– Скрипит.
– Трещит.
– Щелкает.
– Он шумный.
– Пляшет на ветру.
– Счастливый.
– Хороший!
В конце игры почти все оказывалось хорошим. Даже холод, который, против всех расчетов Тома, иногда по вечерам чувствительно кусал детей за голые ноги. К счастью, теперь у них был дом, и можно было лечь рядом, чтобы согреться. Они сбивались вместе, как котята в корзинке, их запахи смешивались; лишь Хана и Том спали в разных концах, сами по себе, укутавшись в покрывала, сплетенные из светотравы еще тогда, когда дети заметили, что погода начинает меняться. Когда играли в "называть", оказывалось, что холод колет, царапает, скрежещет, белый, серый, синий, кусает, хватает, трясет. Он хороший… Хороший? "Ну да, – неожиданно для всех сказал Ноль-Семь, – ведь чтобы согреться, надо сначала почувствовать холод. После холода тепло нравится еще больше".
В конце игры, после водоворота слов, все выглядели ошарашенными, будто слишком долго кружились на одном месте. Многие из этих странных и драгоценных слов уходили, забывались. Но некоторые оставались. И спустя много дней кто-то из малышей вдруг начинал напевать их себе под нос, словно песенку.
Значит, все это было. Она ему не приснилась. Она не была плодом его воображения, порождением усталости, голода или ночных кошмаров, тенью страха, давившего на него в те долгие ночи в Лагере, миллион дней назад.
Это она, маленькая Лу. Ее серые, как пелена дождя, глаза – большие, светящиеся. Отросшие спутанные волосы. Глор принес ее на руках, и она казалась такой маленькой в своей изношенной рубашке никакого цвета, с босыми сбитыми в кровь ногами.
– Это Собак ее нашел, – объяснил Глор. – Он вдруг начал издавать свой звук, ну, как он умеет, и не прекращал, а я ему говорил: "хватит, иди сюда", а он не хотел, и все царапал когтями по земле, и не сходил с места, тогда я подошел и посмотрел получше, и там, под кустом, лежала она – спала. Но когда я ее поднял, она открыла глаза и теперь больше совсем их не закрывает.
– Я знаю ее, – сказал Том. – Я ее знаю.
Орла кивнула. Все остальные посмотрели на него с любопытством – ждали объяснений, но он промолчал.
Она не говорила, маленькая Лу, и, как правильно заметил Глор, никогда не закрывала глаз. Хана вымыла ее, обмакивая кусок ткани в ручей и протирая ссадины и царапины на ее руках и ногах; она намочила ей волосы и попыталась хоть немного их распутать, стараясь при этом не сделать Лу больно; она сняла с нее лохмотья и смастерила ей штанишки из синей в клеточку ткани, найденной в рюкзаке. В этом одеянии малышка напоминала тем, кто мог помнить, куклу-пупса – даже ручки и ножки у нее были такие же крошечные; только в отличие от пупса у Лу можно было пересчитать все ребра.
Ее насильно кормили размятыми плодами, смешанными с медом: Собак, обожавший мед, умел отыскивать заброшенные соты. Хана делала из этой смеси маленькие шарики, подносила их по одному к сухим губам Лу и терпеливо дожидалась едва заметного сосательного движения. Правда, накормить Лу получалось не всегда. Зато она охотно пила: ей давали воду, набранную в свернутый лист, и она пила ее маленькими глотками; казалось, что это приносит ей облегчение, – после каждого глотка глаза ее блестели чуть больше. Она по-прежнему не закрывала их, никогда, даже по ночам. Том, дежуривший у ее лежанки поочередно с Ханой, был в этом уверен. Если, конечно, она не смыкала их в те редкие минуты, когда у него самого глаза начинали гореть от усталости и он ненадолго засыпал.
И вот однажды, без всякого предупреждения, Лу заговорила.
– Я помню тебя, – едва слышно произнесла она.
Ее как раз вынесли из дома, аккуратно положив на ворох свежей травы, который Орла, по своему обыкновению, украсила цветами перед тем, как убежала играть с Нинне. Остальных тоже не было видно – дети давно уже обжились на своей поляне и часто днем разбегались в разные стороны. Том сидел спиной к Лу и плел корзину из веток. При звуке ее голоса он поднял голову, потом обернулся – осторожно, будто боясь спугнуть дикого зверька.
– Я помню тебя, – повторила Лу. Серебристые глаза не блуждали в пустоте, как обычно; она смотрела прямо на него, и в ее взгляде отражались боль и понимание.
– Я тоже, – просто ответил Том. – Ты – маленькая Лу.
– А ты – Том. Том-Два-Раза, так тебя теперь называют. Хорошее имя. Да, хорошее имя, – повторила она, словно подшучивая над ним.
– Где ты была все это время? – спросил он, сам не зная, что именно имеет в виду.
– О, немного здесь, немного там, – легко ответила Лу. – После того как я сбежала из Лагеря, я все время была в лесу. Знаешь, он такой большой и в то же время маленький. В нем никогда не знаешь, где ты, и поэтому кажется, что постоянно находишься в одном и том же месте. Идешь, идешь, а вокруг все время одно и то же: деревья, деревья. И всё. Даже надоедает, – Лу болтала не останавливаясь, будто теперь, обретя голос, спешила наговориться всласть.
– Но как тебе удалось?
– Наверное, так же, как и вам. Хотя вам, похоже, было труднее – вас же много. А я одна, маленькая, меня никто не замечает.
Том растерянно смотрел на нее. Неужели убежать из Лагеря так легко? А он-то думал, что они совершили подвиг. Значит, лес должен быть полон сбежавших детей. Нет, возразил он сам себе. Это невозможно. Она первая, кого они встретили. Если, конечно, другие не…
Словно читая его мысли, Лу сказала:
– Это нелегко. Ни в начале, ни потом. Ты молодец, Том-Два-Раза.
Он хотел спросить у нее еще кое-что. Должен.
– А когда… твои глаза не видят, тогда…
Лу поняла, о чем он.
– Когда я есть, но меня как будто нет? Тогда страшно. Страшно, как… как в кино. Помнишь кино? Как постоянное кино. Кинокинокино, без конца… – и ее губы скривились в болезненной гримасе.
– А что такое "кино"? – послышался голос Орлы.
Том поднял глаза; он даже не заметил, что все вернулись и молча стояли вокруг них. Держались чуть поодаль, но внимательно прислушивались к разговору. Том махнул рукой.
– Я потом объясню.
Лу снова заговорила:
– Когда я не смотрю, я вижу. Вижу разные вещи. Которые были раньше. Вижу ту вещь. Ту, большую. Я всегда ее вижу, – глаза Лу, снова помутнев, стали стеклянными. – Ты помнишь? Ты тоже все помнишь? – пробормотала она.
Том помедлил. Прикусил губу. Опустил глаза. Вздохнул.
– Да, я помню, – наконец произнес он. – Я помню.
Все с изумлением уставились на него. Он никогда этого не говорил.
– А я вот ничего не помню… – воскликнул Гранах, лупя себя кулаком по голове. – В этой уродливой голове ничего нет.
Лу медленно подняла на него глаза, и он замер, словно загипнотизированный ее взглядом. Руки повисли, как плети.
– Ты не виноват. Это Лекарство… Ты помнишь Лекарство?
Кивнули все. Дети хорошо помнили горьковатый вкус таблеток, которые растворялись во рту, ощущение усталости, потом тяжелый сон – избавление от боли, наполнявшей день.
– Его давали, чтобы мы ничего не помнили. Но потом к нему привыкаешь, через какое-то время, – голос Лу был печален. – Я никогда его не принимала, – с гордостью добавила она.
– Но Вылупкам нечего помнить… А Лекарство давали всем, – заметил Том.
– Остатки, Вылупки… Им нет разницы, мы для них все равны. Все одинаковые. И они держат нас там, пока мы не сгнием или не решим сбежать, – отозвалась Лу.
– А я думал, за тобой пришли, – сказал Том. – Так говорили. Говорили, что девочка с лунными волосами ушла, потому что ее нашли родители. Ты была надеждой для всех нас, Лу. Для всех Остатков.
Лу горько засмеялась.
– Девочка с лунными волосами… Да. За мной пришли… Но они врали.
– Взрослые? – уточнила Орла, чтобы удостовериться, что поняла правильно.
– Взрослые тоже врут! Ты что, не знала? – горько усмехнулась Лу. – Чтобы забрать с собой ребенка, они говорят, что это их ребенок, даже если это не так. Их было двое, они искали светловолосую девочку. Как я, – Лу тронула рукой свои волосы, но они были такие грязные и спутанные, что невозможно было понять, светлые они или нет. – Эти люди сказали, что узнали меня, что я – их, но это неправда. Я знала, что это не мои родители… Хотя есть дети, которые и сами врут, лишь бы их взяли. Такие с порога кричат: "мама! папа!" – прямо слезами заливаются, чтобы их забрали. Но я – нет. Это были не мои мама и папа, – с ноткой гордости заключила она. – Я помню своих родителей. Я все помню.
– И ты?.. – Тому не терпелось узнать, что было дальше.
– Я орала, не хотела идти с ними. И тогда меня наказали. Мак-Камп страшно рассердился. Он сказал, что я глупая, что такого на его памяти еще не было, что я испортила ему сделку, что это были клиенты с деньгами, а я все испоганила…
– Но Громкоговоритель говорит, что послушные дети всегда находят своих родителей и что это бесплатно, – вмешался Глор.
– Громкоговоритель. Вы, я вижу, верите в сказки.
На слове "сказки" все энергично закивали. Лу недоуменно уставилась на детей.
– Они не это имеют в виду, – мотнул головой Том и спросил: – То есть, ты хочешь сказать, они их продают?
– Ясное дело. А твой Громкоговоритель, – обернулась она к Глору, – это и есть сам Мак-Камп. И он говорит то, что ему нужно.
У детей был озадаченный вид. Но Том прекрасно понял, что она хотела сказать.
– Если тебя наказали, то как же ты…
– Там был один. Добрый. Меня держали взаперти в какой-то Скорлупе с решетками на окнах. А он приносил мне еду. И говорил со мной. Я сначала так злилась, что даже не отвечала. Но потом не выдержала, и мы стали разговаривать. Он говорил, что я напоминаю ему его дочь. И иногда плакал. Он давал мне вкусную еду, из того, что едят они. И однажды вечером выпустил. "Они убьют меня за это, – сказал он. – Но так будет лучше". Он велел мне идти в лес, это мой единственный шанс.
Дети молчали. Слова Лу медленно опускались на них, проникали в головы.
– И так ты тоже стала Ребенком в лесу, – нараспев протянула Нинне тоном, каким обычно заканчивают сказки.
Лу вопросительно взглянула на нее, не понимая этой странной концовки, такой неподходящей к ее истории.
Том заметил ее растерянность и сказал:
– Это из-за сказок… из-за книги. Мы потом тебе объясним, – он должен был сначала уточнить еще кое-то. Это было больно, но необходимо.
– Когда упала бомба, ты… – он не смог закончить, от волнения слова застряли у него в горле.
– Я… – произнесла Лу. – Я.
Взгляд ее снова стал куда-то уплывать. Но она продолжала говорить лихорадочным, непрерывающимся шепотом:
– Бомба упала сверху, был большой свет, большойбольшойсвет, и бам! Тебе страшно, страшнострашнострашно, и ты одна, совсемсовсемсовсемодна, навсегданавсегданавсегда. Все горит. Огонь. От огня больно, если к нему подойдешь, но даже если не подходить, больно глазам, больно внутри. Мамамамамама! Ее нет. Она не отвечает. Ее больше нет. Мама, которая всегда была с тобой, ее больше нет. Разве она не должна быть рядом всегда? Ее больше нет. Все мертвые, вокруг кровь, все лежат, мертвые. Не шевелятся. Не говорят. Ты спрашиваешь их, а они не отвечают. Мертвые. Вокруг одни только мертвые. А ты нет. Почему ты – нет? А может, и ты? Ты смотришь на мертвый мир, и ты тоже мертвый. Мертвая. Мертвый. Какая разница, всеравновсеравно мертвый. Ты идешь и ничего не чувствуешь, ты мертвый. Мамамамамама! Ты зовешь ее, а она не идет. Где она? Она говорила, что всегда будет с тобой, всегдавсегдавсегда, а теперь ее нет. Это нехорошо. Злость. Ты живая-мертвая и злая. Ты уходишь. Уходишь. Куда? Уходишь.
Лу медленно пришла в себя.
– А потом, – сказала она, будто закрывая тему, – меня взяли. Они летали на своих тарелках и собирали детей, блуждающих среди развалин. Оставшихся.
– Остатков, – уточнил Том.
– Остатков, – эхом отозвалась она. – Нас.
Глор и Гранах обменялись взглядами и с ноткой гордости повторили:
– Нас.
Хана молчала, покусывая губу.
Все остальные отступили, словно чувствовали себя исключенными. Том заметил это.
– Это не важно. Теперь мы все вместе. Все одинаковые.
Лу снова куда-то уплыла, ее прекрасные серые глаза наполнились пустотой, блестящей и далекой. Том укрыл ее покрывалом из травы и оставил смотреть то, чего остальные не видели, и лучше было бы, чтобы они не видели этого никогда.
Дети оставляли Лу в покое, когда она спала, если это можно назвать сном, но когда она снова приходила в себя, сразу же оказывалась в центре внимания. Младшие девочки устраивались с ней рядом, чтобы она не была одна. А однажды, спустя несколько дней, Орла уговорила ее встать и пойти к ручью помыться. Они нашли место, где ручей разливался шире и глубже, чем везде, образуя круглую заводь, в которой ледяные струи ненадолго успокаивались, чтобы потом снова мчаться дальше. Вода здесь была изумрудная – глаз нельзя отвести, не бурлила и не пенилась, можно было не спеша окунуться и оставаться в воде сколько захочется, и течение не уносило тебя и не сбивало с ног. Лу долго стояла по колено в холодной воде, потом окунулась, и у нее перехватило дыхание: девочки рассмеялись при виде ее ошарашенного лица, но брызгаться не стали. Они знали, как трудно входить в воду первый раз. Потом, как и ко всему, привыкаешь – сами они последовали за Лу легко и без опаски.