* * *
– Да, но…
– Хватит ворчать. Да что с тобой такое? С ними все в порядке, они справляются, молодцы, даже чудища им нипочем. Они еще и подружились с ужасным монстром, который, вместо того чтобы слопать их всех в один присест, ведет себя как ягненок, наперекор своей природе. У нас тут тоже все хорошо: никто ничего не заметил, мы можем и дальше наслаждаться спектаклем. Что тебе еще надо? – Рубен облизал пальцы: на Севере снова стали производить шоколад – шоколад! – и в рекламных целях отправили целых сорок ящиков в Лагерь, для детей: потому что "дети – это будущее". Большую часть шоколада Мак-Камп поменял на оружие и прочие нужные железяки, так что она была погружена в астерлеты и полетела в Иные миры, но один ящик был все же более или менее справедливо поделен между Смотрителями. Джонас к своей доле даже не притронулся, так что в конце концов она тоже досталась Рубену.
– Не знаю. Но что-то тут не так. Слишком все гладко. Взгляни на Тома. Что-то его беспокоит. Хотелось бы мне знать, что…
– А эта твоя механическая букашка не запрограммирована на чтение чужих мыслей, а? – Рубен прищелкнул языком и слизнул с губ шоколадные крошки.
– Не говори глупостей, Рубен. Чудо, что астериальные батарейки вообще еще держатся.
– Раз держатся, то и нечего переживать. Лучше готовься к следующей серии. А если в ней произойдет что-то неожиданное – ну и прекрасно, ведь именно этого ждешь от хорошего сериала.
Джонас покачал головой. Бездействие раздражало его. Он давно перестал бегать по утрам три круга вокруг Лагеря – еще и потому, что, несмотря на ранний час, случалось, что какой-нибудь ребенок как раз выползал из своей Скорлупы и таращился на бегуна широко распахнутыми глазами. Они всегда чего-то просили, эти глаза. А Джонас ничего не мог им дать и ничего не мог ответить.
* * *
– Это время, – сказал Том.
Отметки на стволе большого дерева казались царапинами от лап какого-то зверька. Их было бесчисленное множество, одна над другой, в ряд. Целая башня отметок.
– Что такое "время"? – спросил Глор.
– Ну, это – сколько дней мы провели здесь, на нашей поляне.
– Здесь, дома, – поправила его Орла.
– Здесь, дома, – с улыбкой повторил Том. – Я начал делать отметки с того дня, когда мы смастерили загон для Собака, то есть это не все дни, которые мы провели вне Лагеря. Не хватает первых – мы тогда были все время в пути. Но когда мы решили остаться здесь…
– Мы решили! – перебила его Нинне. – А ты не решал. Ты сначала не хотел.
– Да, вы решили, – не стал спорить Том. – А я просто с вами согласился. И когда мы уже остались здесь, я понял, что нужно как-то отмечать время.
– Что это такое – время? – опять спросил Глор. – Вот ты отмечаешь дни, и что это меняет? Зачем это нужно?
– Это нужно, чтобы знать, как долго мы уже здесь находимся. И не пора ли идти дальше. Искать что-то новое.
– А зачем нам дальше? Ведь тут наш дом, – не успокаивалась Орла. Кажется, ей просто нравилось произносить это слово.
– Нет. Дом – это где мы все вместе, не важно, где именно, – попытался объяснить Том. – Дом всегда с нами.
– Мы понесем его с собой? – изумилась Орла. – Но он же тяжелый…
– Для чего нужно время? – угрюмо спросил Глор.
Том вздохнул. Все-таки сложно о таких вещах говорить; а может, просто рано или, наоборот, поздно. Может, они останутся здесь навсегда, пленники своих четырех стен и своего загона, потому что привыкли и не хотят разлучаться со знакомой обстановкой. Это было понятно: впервые в жизни у детей появилось что-то свое, то, что объединило их всех и спасло. Детям ведь нужны знакомые места, привычные предметы… Но Том чувствовал, что ситуация ускользает из-под его контроля, утекает, как вода между пальцами. Он и сам уже запутался: в последние вечера он пытается что-то всем доказать, говорит какие-то бессмысленные слова, которых сам не понимает, – а зачем все это, почему? Потому что хочет снова взять ситуацию в свои руки. И потому что девочки ему дерзят, Хана злится и ревнует – всего этого слишком много для Тома. Он не знает, что делать; ему кажется, что он совершает ошибку за ошибкой, но сделать так, чтобы все были довольны, все равно не получится. И, в конце концов, Лу необходимо лечение – вот это чистая правда, и можно и нужно за эту правду ухватиться, чтобы остальные его услышали… Нельзя, чтобы Лу оставалась такой навсегда, чтобы она смотрела и смотрела свои страшные сны распахнутыми от ужаса глазами. Ее нужно пробудить, вылечить. Да, вот о чем он должен говорить.
– Нам надо найти кого-то, кто позаботится о Лу.
– Но мы прекрасно о ней заботимся, – возразила Орла. – Мы ее моем, приносим ей шарики из еды и все такое. Мы моем ее, даже когда она делает под себя, – малышка сморщила нос, – когда у нее не хватает сил встать и отойти за кусты. И потом перекладываем ее на другое место… И мы любим ее. Поем ей песенки, рассказываем сказки из книги, даже когда она их не слышит. Мы очень терпеливые…
– Этого недостаточно. – Но Том уже понял, что у него не получилось всех убедить. Во всяком случае, пока… Том догадывался, что мальчики поддержали бы любое его решение, приняли бы его сторону без колебаний и возражений. А вот девочкам обязательно надо все оспорить, поставить под сомнение. Словно они ничему не верят на слово.
"А это значит, – заключил про себя Том, – я должен заручиться поддержкой кого-то из девочек". Он бросил взгляд на Хану – та не принимала участия в разговоре, а сидела поодаль, покачивая на коленях книгу и молча читая. Да, можно начать с нее. В конце концов, она прислушивалась к нему и тогда, когда он был один. "Она слушала меня, когда я был еще никем, – подумал он. – Она была вожаком, но уступила мне свое место". Лишь сейчас Том окончательно понял: ответственность – тяжелое бремя, которое не скинешь ни на минуту. Постоянно быть со всеми и с каждым, думать за всех, принимать решения, действовать, когда остальные живут себе и в ус не дуют. "Я не могу, я не справлюсь", – обреченно повторял он сам себе.
Том оглядел остальных. Кроме него и Ханы, все, казалось, уже позабыли про спор и играли в догонялки вокруг угасающего костра – эту игру придумала одна из двух малышек – то ли Орла, то ли Нинне; игра была опасная, потому что надо было перепрыгивать через тлеющие угли с риском сильно обжечься. Правда, пока еще никто не обжегся, но ведь это может случиться в любой момент. Тому тоже хотелось броситься в игру – бегать, прыгать, кричать вместе со всеми, смеяться, выигрывать, проигрывать, хныкать… "Нет, – твердо сказал он себе. – Вожак должен всегда быть на шаг впереди остальных. Или на шаг позади".
Том сделал шаг назад – и тут же стал невидимым, слился с густыми тенями леса, который то ли заканчивался, то ли начинался на краю поляны.
"Может, – думал Том, – это слова виноваты? Это из-за слов. Или… благодаря словам".
Он хорошо помнил, какое отчаяние и ярость охватывали его раньше, давно, когда он не мог подобрать нужное слово: он тогда бессильно сжимал кулаки – а что еще было делать? Тут хоть кричи, хоть бей себя кулаками по голове, все равно нужные слова не вытрясешь.
Потом он стал хитрее и, когда не находил нужного слова, кружил вокруг него, как вода в ручье, которая обтекает камень и продолжает свой бег. Он прекрасно знал, что хочет сказать, просто не мог это выразить, потому что не знал как. И тогда в его голове рождались странные фразы – они были в общем понятные, но все в дырах, как изношенная рубаха, которую стыдно носить.
Но это было раньше, намного раньше. До того как он нашел книгу и вместе с ней – силы, чтобы все изменить для себя и остальных.
Словно раньше, когда вместо слов были одни только тени слов, – и вместо жизни тоже была тень. Постепенно слова возвращались и приносили с собой смысл – смысл жизни.
"Чем больше слов, – думал Том, – тем больше можно сказать. Хорошего и плохого. Можно возражать. Можно спорить и убеждать. Без слов это не получается".
По идее, он должен радоваться тому, что произошло. Раньше он видел в детях лишь стайку зверят, которые послушно следовали за ним, ничего не зная ни о себе, ни о мире… хотя о мире они и сейчас ничего не знают; зато все они, от дерзкой маленькой Орлы до застенчивого Гранаха, теперь знают, что имеют право на место в этом мире, могут что-то сделать, чего-то желать. Вот что делает их такими неуправляемыми. И все усложняет.
– Этого и следовало ожидать, – сказала Хана, когда Том наконец решился с ней заговорить. Она все еще была сама по себе и сторонилась остальных. – Этого и следовало ожидать, – повторила она. – Проще всего было бы вести себя как раньше – как я в Лагере: отлупить кого-нибудь раз-другой и решать все за всех: что делать, что есть, когда спать. Знаешь, я думаю, что те, на Базе, – все очень хитрые. Они позволяли нам делать что угодно, хоть разорвать друг друга на клочки, лишь бы мы не создавали им проблем. Ты же хочешь делать все правильно… по справедливости. Это гораздо труднее. Ты уже дал им еду, безопасность, уверенность. Теперь они хотят большего, хотят жить лучше.
– Да, но они не знают, что значит жить лучше.
– А ты знаешь? – Хана взглянула на него снизу вверх, в голосе – ни тени издевки или вызова. Мягкий тон, жесткий вопрос.
– Нет, конечно.
– Ты хочешь сказать: то, что решишь ты, равно тому, что решит… ну, скажем, пустая головешка Нинне?
Том помедлил с ответом.
– Нет, не думаю.
– Я тоже. И пусть у них есть теперь много слов, но они все еще малыши. Ням-ням, пи-пи, баю-бай – и всё, – она улыбнулась, на этот раз насмешливо. – Для них все это игра. У них и память-то, как у муравьев, малюсенькая, – для наглядности Хана даже показала двумя пальцами, какая она малюсенькая. – Они уже забыли, что такое затрещины, голод, одиночество.
– Может, они просто не хотят вспоминать, – заметил Том. – И правильно делают.
– Может, – согласилась Хана. – Но это ничего не меняет. Они словно родились здесь и выросли, слишком быстро выросли. Как грибы. Такие гномы-боровики… Что ты так странно на меня смотришь? Я сказала "грибы". Ведь это так называется, правильно?
– Да, – ответил Том с легкой улыбкой: Хана, такая уверенная в себе, – боится ошибиться даже в мелочах.
– Я хочу сказать, у них нет прошлого. Здесь они живут настоящим и желают будущего. Требуют будущего.
Том удивился: он и не ожидал, что в мыслях у Ханы все так ясно, так точно определено. Значит, и она не переставала анализировать происходящее, даже когда казалась ко всему равнодушной. Она не только перебирала собственные Осколки. Она думала обо всех. Том почувствовал себя увереннее – значит, он не один.
Хана взглянула на него и, будто читая его мысли, сказала:
– Короче, я с тобой. Можешь рассчитывать на меня. Даже если я не буду согласна с твоим решением, я помогу тебе заставить их слушаться.
Том горько улыбнулся.
– Слушаться! И раньше, и теперь мы хотим от них все того же. Чтобы они нас слушались.
Хана вздохнула.
– Может, это не очень хорошо. Но так надо. Мы должны оставаться вместе, и для этого у нас должна быть одна голова. Ты.
Том вдруг сник – ответственность навалилась на него всем своим весом.
– Ты – Том-Два-Раза. Твоя голова в два раза умнее, чем наши. Или в десять, или в двести. Я уверена, что ты найдешь в ней ответы на все вопросы.
"Ага, – подумал Том, – мне бы твою уверенность".
Он перевел взгляд на Хану – скорее всего, она тоже не была так уж уверена в том, что говорила, но зато ее слова придавали ему мужество. Он любил ее за это.
Вскоре выяснилось, что эта любовь и есть чуть ли не единственное, на что можно рассчитывать в трудную минуту, что она остро необходима им всем. Потому что случилось то, чего никто из Детей в лесу не мог себе даже вообразить, то, чего все должны были опасаться, то, чего боялся Том с самого начала, не признаваясь в этом даже самому себе.
Случилось, что Ноль-Семь, увлекшись игрой, в которую они часто играли в последнее время, то ли хвастаясь друг перед другом, то ли просто от скуки, забрался на одно из самых высоких деревьев, окружавших поляну. Сначала все смотрели на него восхищенно, даже Том: надо же, Ноль-Семь, всегда такой осторожный, который говорит всегда меньше других, да и сказать-то ему особо нечего, – забрался выше всех. Он карабкался по гладкому стволу как обезьянка, упираясь ногами в каждый сучок, который попадался ему на пути, и глядя вверх в поисках следующей опоры. Он ни разу не обернулся, чтобы посмотреть вниз, и, казалось, не слышал подбадривающих криков, доносившихся с земли.
Но когда Ноль-Семь наконец остановился – светлое пятно среди трепещущей листвы, – всем сразу стало ясно, что что-то не так. И что он не имеет ни малейшего понятия, как быть дальше.
Крики внизу смолкли.
– Он не знает, как спуститься обратно, – вдруг сказал Гранах.
Том подскочил к нижней ветке и подтянулся. Он лез наверх так быстро, как только мог, пока не думая о том, что будет делать, когда доберется до Ноль-Семь. На развилке он остановился перевести дух. И как только этому щуплому паучку удалось вскарабкаться на верхушку так быстро? Ствол и ветви дерева были совершенно гладкими, Тому стоило немалых усилий удержаться, и нужна была максимальная осторожность, чтобы не сорваться. Том посмотрел вниз – поднятые головы, – потом наверх – он не пролез еще даже половины. И в этот момент Ноль-Семь отпустил руки, замер на мгновение. И упал.
Он не кричал в падении, лишь кружился – очень медленно, потому что он был легкий, – как лист в ручье. Зацепил одну из нижних веток – она хрустнула и отлетела. Приземлился лицом вверх, с раскинутыми руками и чуть согнутыми ногами. Глаза его были распахнуты от удивления. Больше он не двигался.
Том тихо слез с дерева – спешить теперь было некуда. Остальные остались, где стояли, никто не сделал ни шага, все будто приросли к земле. Том подошел, наклонился над маленьким переломленным телом, приложил два пальца к горлу Ноль-Семь, пытаясь нащупать биение жизни, которой уже не было. Потом закрыл ему веки, не ведая, откуда взялся этот древний жест милосердия.
– Он умер, – сказал Том, разогнувшись.
Самые младшие вопросительно уставились на него. Из леса выбежал Собак, обнюхал неподвижное тело, поднял голову и завыл.
– Собак опечален, – сказал Гранах.
– Конечно, он же умер, – прошептала Нинне.
– Нет, Собак не умер, – возразил Гранах. – Это Ноль-Семь умер.
Лишь теперь, будто после этих слов, все вдруг осознали произошедшее. Орла опустилась на землю и спрятала лицо в ладонях. Нинне, чуть помедлив, последовала ее примеру. По щекам Глора скатились две крупные слезы. Дуду так сильно сжал зубы, что они у него скрипнули.
Хана подошла к Тому и взяла его за руку. Они долго стояли так, не говоря ни слова. Потом за их спиной послышались шаги; никто не обернулся. А потом подошла Лу и взяла Тома за другую руку.
Она поднялась в первый раз. "Наверное, это тоже что-то значит", – растерянно подумал Том. Но мысли расплывались и путались.
В конце концов он пришел в себя. Снова опустился на колени рядом с Ноль-Семь и поднял его на руки. Тело было легкое, теплое, страшно неподвижное.
– Отнесу его внутрь, – сказал Том.
В доме он уложил мертвого на землю и укрыл до плеч плетеным покрывалом, так, словно тот спал. "Ни один ребенок не спит так неподвижно, – подумал он. И помотал головой, будто прогоняя эту глупую и ненужную мысль. – Ни один живой ребенок".
Остальные сгрудились у входа, заслоняя свет. Том отстранил их и вышел из дома.
– Он должен отдохнуть, – сказала Орла. – Он устал и должен отдохнуть.
Дети разошлись. В основном все молчали, а если переговаривались, то шепотом. Не зная, что делать, они слонялись по поляне, иногда садились, вставали. Все были вместе, но поодиночке.
Том тоже не знал, что делать.
В этот вечер никто не захотел есть. Не сговариваясь, улеглись спать вокруг костра.
Когда все заснули, Том пошел искать Хану. Он знал, что она где-то рядом. Оглядевшись, заметил темную тень – Хана сидела на большом плоском камне. Том подошел и тоже сел: ближе, чем обычно, почти касаясь ее. Хана не отодвинулась. Он вдохнул запах дыма, оставшийся в ее волосах.
Они долго молчали, просто сидели рядом. Потом Том заговорил:
– Что мы теперь будем делать?
Хана пожала плечами.
– Теперь все будет по-другому.
– Все уже по-другому. Не так, как раньше.
Она сжала губы. Потухающий свет Астера бросал зеленоватые тени на ее лицо, делая его более жестким, более взрослым. Казалось, ей нечего сказать. И Том понял, что он и не ждал от нее ответа, просто хотел услышать звук ее голоса; хотел, чтобы рядом с ним был кто-то – не только глухое эхо его собственных слов и мыслей. Ответ он знал и сам.
– Надо уходить отсюда, – сказал Том. – Это дерево, – он кивнул в сторону невольного виновника трагедии, – вечно будет напоминать нам о том, что случилось. Мы должны идти дальше, пора. У нас нет выбора. Нет выбора.
Он вздохнул; словно это ужасное происшествие решило все за них – сами они никак не могли решиться. Может, если бы он был тверже, если бы убедил всех отправиться в путь, то ничего бы не случилось; может, на следующей поляне деревья были бы не такими высокими, не такими опасными. Может, может, может… Том помотал головой, будто вытряхивая навязчивые мысли.
– Это был несчастный случай, – прерывая долгое молчание, произнесла Хана. – Никто не виноват. Это могли быть ядовитые ягоды, или еще одно чудище, вышедшее из леса, или слишком сильное течение в ручье. Все что угодно.
– Да, но ведь это я должен заботиться о вас, – ответил Том.
– А мы – о тебе, – отозвалась Хана. – Все мы заботимся обо всех. Если бы мы остались в Лагере, то кто-то мог бы уже умереть от голода или от таблеток. Откуда нам знать? Жизнь – она такая. Не бывает, чтобы все всегда заканчивалось хорошо. Это не то, что в твоих сказках.
"Почему в моих, – подумал про себя Том, – если она теперь и сама их читает?" Но он ошибся: с этого вечера Хана не брала в руки книгу. Вечерние сказки снова читал только он.
* * *
– Мне очень жаль, – сказал Рубен, вернувшись из столовой. Джонас только что рассказал ему о случившемся. Сам Джонас в столовую уже давно не ходил – считалось, что он безотрывно работает над важным проектом, поэтому еду ему приносил Рубен. Хотя в принципе никому не было дела, появляется он в столовой или нет. – И что теперь?
– Не знаю, – ответил Джонас. – Не знаю.