Тут я услышал мамин голос:
- Дейви?
Мама идет от входной двери. Останавливается у калитки. Подходит ко мне.
- Дейви? Ты что тут делаешь?
Я потер глаза.
- Просто Стивен приходил.
- Стивен?
- Стивен Роуз. - Оглядываюсь. Стивена нигде нет. - Я тут с ним разговаривал.
- Когда, Дейви? Тут никого нет.
Оглядываюсь снова.
- Дейви! Да что с тобой такое, сынок?
- Ничего.
- Никого здесь нет, - говорит мама. - Я никого не видела.
24
Дома мама дотронулась до ссадины у меня на щеке:
- Это что еще?
Я голову опустил, смотрю в пол.
- Дрался опять! - говорит мама.
Я попытался помотать головой.
- Дрался опять! - повторила мама и поймала-таки мой взгляд. - Не доведет оно до добра.
Взяла меня за плечи и встряхнула.
- Прекращай это, понял? - Она пожевала губы, вгляделась мне в глаза. - Да что такое? Ты как во сне. Перепугался, что ли?
- Нет, не перепугался.
- Перепугался, вижу. И говорил на улице вслух - а рядом никого…
- Был он рядом.
- Не было, я не слепая.
- Убежал, наверное. А ты не заметила.
- А ударил тебя кто? Сильно? - А сама чуть не плачет.
- Да никто, - говорю. - Ерунда это все, мам.
Попытался вырваться, а она не пускает:
- Ерунда?
- Ерунда.
Дала мне чаю и аспирин. Открыла бутылку с водой из Лурда, покропила мне на голову.
- Завтра к врачу пойдем.
- Нет!
- Голова не кружится? Не тошнит?
- Нет!!!
Она все смотрит на меня.
- Нужно это прекратить, - говорит.
- Само прекратится.
- Когда?
- Уже прекратилось.
- Ты правду говоришь? Правду?!
- Да!
Мама отвернулась. Я сижу пью чай. Вскоре папа вернулся. Она ему все рассказала.
- С кем дрался? - спрашивает папа. Хотя и знает, что не скажу. - В любом случае, - говорит, - чтобы больше этого не было. - Обхватил меня за плечи, развернул к себе. - Завязывай с этим. Такие штуки чем дальше, тем хуже, потом уже и не соскочишь. Все войны так, на хрен, и начинаются…
- Я знаю, пап.
- Пообещай, что завяжешь.
Молчу.
- Пообещай, Дейви.
- Обещаю.
Родители сидят весь вечер и таращатся на меня. Мама то и дело:
- Голова не кружится? Не тошнит?
- Нет. - Раз за разом. - Нет.
"Завяжу с этим", - солгал я.
"Обещаю", - солгал я.
25
В воскресенье, во время мессы, я украл плоть и кровь Христову. Стою в алтаре на коленях прямо за священником. У него в руках - круглый хлеб для причастия. Святой отец бормочет магические слова:
- Сие есть тело Мое. - Поднял потир с вином, бормочет: - Сие есть кровь Моя.
Прихожане склонили голову, закрыли глаза, бьют себя в грудь.
Хлеб по-прежнему выглядел хлебом. Вино выглядело вином. Но все же чудо уже случилось. Они претворились телом и кровью Христовыми. Сам Христос стоял с нами в алтаре.
Священник вкусил тела и выпил крови.
Мы с Джорди открыли рот и высунули язык, чтобы причаститься тоже.
Тут и все присутствующие встали и потянулись к алтарной преграде. Были там и Мария, и Фрэнсис, и мои родители, и Дурковатая Мэри, и еще куча наших друзей, родни и соседей. Все встали в очередь в проходе. Преклонили колени у алтарной преграды. Опустили глаза, молятся, ждут. Я взял свой серебряный подносик и пошел к ним вслед за отцом О’Махони. У них глаза закрыты, язык высунут. Священник кладет каждому облатку на язык.
- Тело Христово, - бормочет. - Аминь.
Я подставляю подносик под каждое лицо, ловлю крошки. Они осыпаются, точно пылинки. Падают, танцуют в столбах света, льющегося в высокие узкие церковные окна. Лежат на блестящем серебряном подносе. Крошечный кусочек упал и тогда, когда отец О’Махони дал причаститься Дурковатой Мэри. Еще один проскользнул между губ у Норин Крэгс. Движемся от одного поднятого вверх лица к другому. Гудят голоса, сияют лица, падают крошки и частички. И вот все закончилось, и последние из причастившихся вернулись на свои места.
Вслед за священником я поднялся по алтарным ступеням. Наклонил поднос, выхватил щепоть кусочков и крошек. Прижал к обрывку липкой ленты, который заранее закрепил в кармане подрясника. Быстренько сгреб еще щепотку. В алтаре передал поднос священнику. Он тоже провел по нему пальцем, слизнул частички тела Христова. Потом еще и еще, дочиста. Допил остатки вина. Протер потир изнутри чистым льняным лоскутом, поставил на алтарь.
Произнес заключительные молитвы. Сказал прихожанам: "Идите с миром", - и месса завершилась. "Слава Богу", - сказали они все.
26
Лоскуток, покрытый винными пятнами, я умыкнул в ризнице, пока отец О’Махони снимал облачение. Подменил его чистым лоскутком из комода. Отец О’Махони бросил его в корзиночку, которую монахини должны были потом забрать в стирку. Лоскуток и липкую ленту я запихал в карман джинсов. Джорди увидел. Уставился. Я на него зыркнул.
Отец О’Махони потянулся, вздохнул.
- Какое дивное утро, мальчики! Видели столпы света, вливавшиеся в церковные окна?
- Да, святой отец, - отвечаем.
Он будто взял в руку клюшку для гольфа. Сделал вид, что ударяет по мячу.
- Ах, оказаться бы в такой день в Керри!
Посмотрел куда-то вдаль, обозначил руками бескрайний воображаемый простор.
- Горы, пляжи, океан, острова Дингл и Бласкет, скалы Скеллига, крики куликов, рокот прибоя… Вы должны это когда-нибудь увидеть, мальчики! Ирландия! Мяч там летит прямее - это уж как пить дать, и трава на поле там по-настоящему зеленая, и мяч падает прямо в лунку, с симпатичным таким "шлеп!". Воистину, то страна Господня.
Улыбка у него от уха до уха.
- Ну да ладно. Наше небольшое поле в "Ветреном уголке" ничем, почитай, не хуже. - Он потер руки в предвкушении. - Итак. Какие вы на сегодня замыслили проказы, юноши?
Джорди плечами пожал. Я молчу. Отец О’Махони снова осклабился.
- Слишком взрослые стали, уж и не поделитесь? - И подмигнул нам. - Особенно если тут барышни замешаны. - Он положил нам руки на плечи: - Славная вы команда. И всегда были. Ну, ступайте. Вперед, к приключениям. А я - за своими клюшками.
Мы уже в дверях, а он нам вслед:
- Знаете, мальчики, а мне часто кажется, что мы тут живем у самой границы рая! Ну, удачи вам нынче!
Вышли из церкви, Джорди и спрашивает:
- Ты чего там с лоскутом мухлевал?
- Ничего.
Я попытался от него отодвинуться, а он не отстает:
- Да что с тобой такое?
- Ничего, - говорю.
- А чего все шарахаешься?
- Не шарахаюсь.
- Шарахаешься, чтоб тебя. Опять чего с этой девчонкой?
- Совсем тупой, что ли?
- Это ты кого тупым назвал?
- Никого. Тебя.
- Вот то-то.
- В каком смысле "вот то-то"? Хочешь сказать, ты и правда тупой?
- Похоже, тупой, если с тобой связался.
- Ну и отвали.
- Отвалю. А ты сам отвали.
- Отвалю.
Ну мы и отвалили. Я побежал по Хай-стрит, через площадь. Остановился. Уставился на себя в окне "Синего колокольчика". Вот он я, обычный пацан. Вот мой дом, обычный городок. Я стащил тело и кровь Христову и обратно их не отдам. Пойду все дальше во тьму, вслед за Стивеном Роузом. Если получится, сотворю монстра. Я подошел к стеклу поближе, вгляделся в свое отражение. Все как всегда: обычный пацан, совершенно обычный.
- Вот так, что ли, на человека безумие и находит? - шепчу. - Так бывает, когда на тебе заклятие?
Сорвался с места и снова бегом.
27
Липкую ленту я осмотрел у себя в спальне. Крошки и частицы тела Христова так к ней и пристали. Я сложил ее, засунул в медальон. Вырезал кусочки с винными пятнами из алтарного лоскутка. Тоже положил в медальон. Посмотрел, что получилось. Какие-то ошметки. Почти ничего. Разве может в таком быть сила? Пялюсь на них, все жду, вдруг они совершат что чудесное.
- Сделайте что-нибудь, - шепчу.
Ничего они не сделали. Сердце у меня упало.
- Что ты фигней тут маешься? - сказал я себе. И закрыл медальон на защелку.
Солнце в спальню так и пышет. Небо - без облачка, в нем вообще ничего, кроме нескольких пичуг поблизости и перепелятника - он кружит над Садом Брэддока. Внизу готов обед: вкусно пахнет говядиной, овощами, горячим пудингом. Радио орет какие-то шутки. Папа ржет как ненормальный. Мама подпевает дурацким песенкам, которые орут по радио. Кричит, что через пять минут обед будет на столе. А я сижу на кровати. Прочитал несколько молитв. Помолился о прощении. Засунул медальон под кровать. Еще раз помолился. Знаю: за то, что я сделал, прощения нет.
- Дейви! - кричит мама во весь голос. - ДЕЙВИ!
Спускаюсь.
Еда пересушенная, безвкусная.
Мама все спрашивает, здоров ли я.
- Угу, - отвечаю.
Она мне руку на лоб.
- Да здоров я! - рычу.
Она вздрогнула.
У папы глаза сузились, палец на меня наставил.
- Так, хватит, парень, - говорит.
Покачал головой. Едим молча. Я едва протолкнул кусок сдобного пудинга в горло.
- Мальчишки, - бормочет папа.
Потом мы включили телевизор, а там показывали древний черно-белый фильм про Франкенштейна. Смотрим, как по экрану лазает этот монстр. Мама смеется - какой же он неуклюжий.
- Помнишь, как мы его в первый раз смотрели? - говорит папе. - В "Короне" кто завизжит, кто в обморок хлопнется, кто в дверь выбегает. И чего, прости господи, мы так боялись?
Папа немного побродил по комнате - руки вытянуты, ноги не сгибаются, ухает, подвывает, делает вид, что сейчас на нас набросится.
Потом мимо дома прошли Мария и Фрэнсис. Фрэнсис так и вылупилась в окно.
- Ага! - крикнула мама.
- Я так понимаю, ты пошел? - спросил папа.
- Не-а, - говорю.
Мария рукой помахала. Я будто не вижу, уткнулся в телевизор. Уголком глаза вижу, что она взяла Фрэнсис под руку и повела прочь.
- Ты уверен? - не отстает мама.
Монстр как рыкнет.
- Да! - ору. - Да, да!
- Дейви! - Это папа. - Так, хватит.
- Ну а как ты мне помешаешь? - ору. - Как, черт возьми? Как?
Он бросил прикидываться, глаза злые:
- А ну, марш в свою комнату.
Я бегом наверх - к телу, к крови, к страху. Весь день там просидел. Стал разбирать свой шкаф. Перерыл все игры и игрушки, докопался до самых старых вещей: погремушек, кубиков, цветных карандашей, детских книжек, нашел давнюю коробку пластилина. Все плитки выцвели до землисто-серого. Поначалу пластилин был твердокаменным, но в конце концов мне удалось его размять. Вспомнил, как лепил из него зверюшек, рыбок, птичек, фигурки любимых своих мамочки и папочки. А теперь слепил свирепого зверя и шептал над ним снова и снова, снова и снова: "Шевельнись и оживи. Шевельнись и оживи!" Потом сделал фигурку - себя, вышла страшная дрянь, и я превратил ее в четырехногое непонятно что с тяжелой башкой, свисающей до самого пола. "Шевельнись и оживи! - сказал я ему. - Шевельнись и оживи!" Наступили сумерки, и мне показалось, что воздух снаружи наполнен ангелами - они вьются над фонарями и смотрят на меня с неодобрением, разочарованием.
Стук в дверь, внутрь проскользнула мама. В руке кусочек шоколадки.
Улыбнулась:
- Пластилин! Помнишь, как он тебе когда-то нравился?
- Нет, - говорю. - Ну, вернее, не очень.
Она понюхала кусочек:
- Прямо назад в прошлое. Помнишь, у нас по всему дому стояли всякие зверюшки?
- Не знаю.
- Значит, забыл. Может, вниз пойдешь?
- Не знаю.
Она обняла меня.
- Прости, мам, - говорю.
- С девочкой чего не так?
- Нет. Не знаю, мам.
- Или, может, с Джорди?
- С Джорди!
Рассмеялась тихонько и дала мне еще шоколада:
- Как бы то ни было, не очень-то приятно, когда любимый человечек вот так на тебя набрасывается.
- Знаю. Я…
Мама положила палец мне на губы:
- Да ладно. Перед папой тоже извинись - и все, забыли.
Я пошел с ней вниз и извинился перед папой, и он тоже сказал - все, забыли, но ничего на этом не кончилось. Ночь я провел без сна, лепил всяких существ, выдыхал на них молитвы, заклятия и приказы, а луна светила на меня сверху. Открыть медальон, воспользоваться силой тела и плоти я не решался. Никто так и не шевельнулся до четырех утра. "Шевельнись, пожалуйста", - прошептал я, и кусочек пластилина вроде бы действительно шевельнулся, вроде бы дернулся у меня на ладони, но я к тому времени отчаянно боролся со сном, и, может, мне это просто приснилось, а может, я получил еще один знак, что схожу с ума.
28
- Она тебя бросит, - говорит Фрэнсис.
Мы с ней столкнулись в коридоре, когда шли на урок к Трёпу. Пятница, урок этот был последним.
- Кто?
- Мэрилин Монро. Сам сообрази. Ты нас не видел, что ли?
Я пожал плечами.
- Видел, но сделал вид, что ослеп и оглох, скотина, - говорит Фрэнсис. - Зачем ей сдался парень, который не обращает на нее внимания, а потом весь день ходит как лунатик?
- Не знаю.
- Не знаю! Вот, этим все сказано. - И как ткнет меня в ребра. - Слушай, что с тобой такое? Ты что, не видишь, какая она прелесть? Что там у тебя в дурной башке?
Я хотел сказать "не знаю", но не стал.
Фрэнсис щелкнула пальцами у меня под носом:
- Ку-ку! Ку-ку! Есть кто дома?
Я пожал плечами.
Она головой тряхнула:
- Все, достукался. Я ей так и скажу: бросай его.
- Ну и пусть бросает!
- И бросит. Тратить время на такого тюфяка!
И чуть не бегом дальше. Мария уже сидела в классе. Когда я вошел, Фрэнсис что-то шипела ей в ухо и размахивала руками. Обе захихикали. Посмотрели на меня, потом отвернулись, скорчили рожи, фыркнули. Я сел рядом с Джорди. Он отодвинулся вместе со стулом.
- Рассаживайтесь! - говорит Трёп.
Он посмотрел в какие-то записи:
- Так, на чем я остановился?
- На своей жопе, - бурчит Джорди.
- Ага! - говорит Трёп. - Глина!
Вытянул руку, а в ней глиняная кругляшка.
- Простейшая вещь на свете, - сказал Трёп. - Шматок грязи. Мягкая, мерзкая, липкая, вязкая, текучая, бесформенная. А может, нас к ней так тянет потому, что она напоминает нам нас самих - нашу человеческую мерзостность и бесформенность?
Помолчал. Обвел класс взглядом.
- Мерзостность, - говорит. - Что, правда? Можем ли мы употребить это слово применительно к самим себе?
Все молчат.
Фрэнсис посмотрела на меня. Кивнула.
- Ты хочешь сказать - да?
- Да, сэр, - говорит Фрэнсис.
- При этом есть люди, - продолжает Трёп, - которые утверждают, что мы полная противоположность грязи, что мы возвышенны и одухотворенны. Правда ли это? Кто так думает? Кто думает… - И дальше совсем тихо: - Что мы - ангелы?
Джорди поднял руку:
- Я, сэр.
- Спасибо, Джорди, - говорит Трёп. - Я и сам часто такое про тебя думал. Но… - Тут он распахнул глаза и поднял палец, как делал всегда, когда ему казалось, что он изрекает что-то страшно умное. - А может, верно то, что истина где-то посередине? Может, верно то, что мы и то и другое? Мы мерзостны, но мы и одухотворенны? Кто с этим согласен?
- Я, сэр, - пробормотало несколько голосов.
- Великолепно! Что ж, двинемся дальше. Может, нам так нравится лепить из глины потому, что при этом видно, как акт творения может…
- Завелся, чтоб его, - бормочет Джорди. - Сколько можно?
Трёп все тараторит. Расхаживает перед нами, закрыв глаза, постукивает себя пальцами по вискам, таращится на небо за окном.
Джорди на меня смотрит. Потом взял и нацарапал что-то на листочке:
"Череп это про что? Хрень с поцелуем".
- Чего? - спросил я шепотом.
Он опять пишет:
"Поцелуй. Обжиманки".
Смотрит на меня. На лице ухмылка. Я щелкнул языком, скорчил рожу. Он закатил глаза и губы в трубочку, будто для поцелуя. Я начал было сочинять записку в ответ, но не знал, что написать.
Наконец получилось:
"Отвали".
Он сделал вид, что страшно удивился.
- Джорди, у тебя все в порядке? - оборвал себя Трёп.
- Да, сэр.
- Вот и прекрасно. А то мне на миг привиделось, что мои слова вызвали у тебя какой-то отклик.
- Нет, что вы, сэр.
- Вот и прекрасно.
Трёп вскинул руку и перехватил в воздухе брошенную кем-то мармеладку. Сунул ее в рот.
- Иногда, - говорит, - я задаюсь вопросом: "Зачем я им все это рассказываю? Зачем мне это надо?"
- Потому что ты козел, - бормочет Джорди.
- Но я не позволяю себе пасть духом. Я говорю себе: "Но ведь есть же и те, кто тебя слушает, Питер Патрик Паркер, они всегда были и всегда будут. А потому!.." Кстати, чьи мармеладки?
- Мои, сэр, - сказал Джимми Кей.
- Тогда можно мне еще одну, Джеймс, дабы подкормить поток моих слов? Красную, если есть.
Джимми бросил ему мармеладку, Трёп поймал, пожевал, поехал дальше.
- А может ли быть, - говорит, - что в этом комке глины мы видим тело без души и это вдохновляет нас на…
- Козел, - повторил Джорди.
"Поцелуй, - написал. - Дейви и Стивен Роуз…"
Я прочитал. Выкатил ему губу. Он нацарапал еще одну записочку, свернул, бросил Фрэнсис и Марии. Развернула Фрэнсис. Прижала руку к губам. Хрюкнула. Хихикнула.
- И-и-и-и! - сказала и передала записку Марии.
Мария наморщила лоб. Посмотрела на меня. В глазах - ничего, но тут Фрэнсис толкнула ее локтем, что-то еще прошептала в ухо, и Мария тоже захихикала.
Трёп все разливается.
- И-и-и-и! - сказала Фрэнсис.
- Да, мисс Мэлоун? - говорит Трёп.
- Э… сэр, - говорит Фрэнсис, - это очень… ну…
- Непостижимо? - подсказывает Трёп.
- Да, сэр, - говорит Фрэнсис.
- И даже страшно?
- Да, сэр.
- Согласен. Сама мысль, что нам, возможно, суждено возвратиться в землю. Мысль, что мы можем стать твердыми, тяжелыми, однородными, игрушками в руках нашего творца…
- Просто кошмар какой-то, сэр, - сказала Фрэнсис.
- Вот именно, - подтвердил Трёп.
- Ужас, - сказала Фрэнсис. И хихикнула. - Безобразие, стыд, позор, - сказала Фрэнсис. - И Мария тоже так думает.
- Правда? - спросил Трёп.
Фрэнсис ее в бок толкнула.
- Да, безусловно, сэр, - сказала Мария.
Трёп так и засиял.
- Это всего лишь концепция, - сказал он. - Вероятность. - Положил ладони на их парту, наклонился. - Я очень рад, что заставил вас думать.
- Да, сэр, мы вовсю думаем, - сказала Мария.
- И-и-и-и! - сказала Фрэнсис. Выкатила глаза в мою сторону. - И-и-и! И-и-и-и-и!
Потом, когда все вышли в коридор, я просто попытался сбежать. Но за спиной у меня в коридоре хихикали девчонки. Джорди их подзуживал. Я обернулся, зыркнул на них. Джорди пискнул - ой, как, мол, страшно.
- Пошел ты, - говорю.