…Гибнут люди, звери, растения, мир содрогается, и встают над белоснежными куполами атомных станций ядовитые грибы багровых облаков.
…Твари мчатся по пустошам, глаза их пылают желтым огнем, на горбатых спинах дыбится серебристая шерсть, и нет пощады никому, кто окажется на пути Стаи.
…Семь звезд горят в этом мире – каждая в собственном замке, в каждой из них – зерно гибели мира, всесжигающее пламя, которое так ей знакомо.
…Белая башня на утесе, над ней клубится грозовая туча, а к ней катится вал того же пламени. Ветер, вода, земля и воздух встают на пути этого огня, молнии пронзают огненные смерчи, но не могут остановить всепожирающее пламя.
…Блистающий золотом зал, барельефы на стенах – битвы, охоты, пиры загадочных существ, совсем не похожих на людей, сотни обнаженных мечей, висящих на цепях под сверкающим потолком, и в центре зала – круг из серых валунов, грубых, темных, страшных. Ветер бьет оттуда – ледяной, чужеродный ветер, в круге пустота, но пустота живая, она тяжко ворочается, вздыхает, пробует студеными языками камни.
И рядом с этими камнями чья-то пылающая тень, она почувствовала ее прикосновение, взгляд искал ее – острый, безжалостный, он знал ее. Он потянулся к ней…
Девушка отлетела к стене, судорожно замахала ножом:
– Что вы… кто вы… уйдите!
Она сползла по стене, рядом возник теплый бок, рычание, полное ярости – Тоби пришел ее спасать.
– Я не враг тебе, Дженни.
– Не называйте меня так! – Девушка подняла глаза, смахнула слезы, закипевшие в уголках глаз. – Я Джи, просто Джи! Не надо мне ничего показывать, я не имею никакого отношения ко всем этим ужасам! Я ничего не знаю.
– Кольцо в твоем рюкзаке – одна из семи печатей Фейри, в ней заточена одна из владык туата – Маха – повелительница мечей, Маха жестокосердная, – старик будто ее не слышал. – Кулон на твоей шее – последний подарок твоих родителей, эта вещь куда больше, чем кажется: это надежда, что когда-нибудь ты их отыщешь. Зверь у твоих ног – антагонист ледяной химеры, магический проводник. Неужели ты думаешь, что он следует за тобой просто потому, что ты его купила в зоомагазине?
– Перестаньте… – попросила Джи. – Я не хочу вас слушать. Уйдите, я не верю…
– Моим языком с тобой говорит весь мир, – Мирддин был безжалостен, он стоял на месте, но казалось, что с каждым словом его тень все больше нависает над ней. Тоби прижался к полу, он не рычал – шипел, каждый мускул в его узком теле звенел как стальная струна. Слезы слепили ее, они никак не унимались, внутри как плотину прорвало, и все расплывалось, окружающее таяло, как сахар в стакане, она видела то, чего не может быть – искры бежали по шерсти Тоби, искры собирались в пламя, которое ее не обжигало. Маленький пламенногривый лев защищал ее…
– Ты спала, Дженни Далфин, и увидела во сне что-то, чего твое сердце не выдержало. Ты запретила себе помнить, ты захотела свернуть со своего пути…
– Уйдите… пожалуйста, просто уйдите! – Джи выронила нож, закрылась руками. Плотина трещала, за ней поднималась огромная волна цунами, которое несло с собой смерть и ужас. Она не хотела, она не могла этого помнить!
– Время приходит, тебе придется вспомнить, Дженни. Придется принять ту боль, которой ты страшишься, услышать все просьбы мира. В мире все слито – и боль, и счастье, и горе, и радость, нельзя отделить одно от другого. Имей мужество принять свою судьбу с открытым сердцем, верь в саму себя – и ты сможешь обнять своим сердцем весь этот мир. – Мирддин поднял свою суковатую палку. – Ты должна проснуться, Видящая!
– Я НЕ ВИДЯЩАЯ! – Крик вырвался из глубины, которая под сердцем, из самого нутра он рвался, переходя в рыдание и вопль, и цунами памяти замерло. А вопль не кончался, он длился и длился, уже не человеческий, неведомо какой зверь смог бы издать такой звук – она была как огромная полость, по которой тек гудящий воздух, она была колоколом и медной трубой органа. Этому звуку было мало места в комнате, и он раздвинул каменные стены, он выбил окна, сорвал и унес веселенькие занавесочки, он снес крышу и разметал стропила в щепки, выдрал половицы вместе с гвоздями, но Мирддин все еще стоял, заслоняясь рукой, уперев посох в дымящуюся землю.
– Довольно прятаться, Дженни, – сказал он. – Твои друзья нуждаются в тебе.
Вопль ее истек, истончился до сипа, девушка упала.
– Ухо-ди-те! – выдохнула она последний остаток воздуха, и его хватило, чтобы старик исчез.
Джи скорчилась, прижала к сердцу Тоби и замерла, чувствуя его тепло. Он был с ней, рядом. Он был с ней. Всегда.
В дреме она уже не видела, как над городком из облаков вынырнула крылатая тень, прошлась над деревней, закружилась над эпицентром чудовищного взрыва, разрушившего целую улицу, не слышала орлиного клекота над головой и звука приближающихся шагов.
– Что за девчонка, – сказал Роджер Брэдли, глядя на девушку. – Вечно она влипает в истории. Хорошо, что ты с ней, приятель.
Фосс поднял голову, щуря янтарные глаза.
Глава тридцать третья
Ты плывешь по темному тоннелю. Стены его сложены из кирпичей темноты, в каждый вброшена пригоршня золотых искр. Мягкая, но неодолимая сила влечет твою лодку все дальше, ты не можешь шевельнуться и тянешься одним лишь взглядом к одной из искр, которая сияет ярче остальных. Искра вспыхивает, разворачивается полотнищем света и накрывает тебя.
…Высокий зал, тяжелые гобелены на стенах – многослойная вышивка мерцает в солнечном свете, переливается золотом, серебром, лазурью, глубокими зелеными и красными тонами. Это охота, но охота удивительная – мчится по морю трав рыжий зверь, похожий на громадную кошку, а на спине его – маленькая фигура, вполоборота, и никак не разглядеть лица. А следом летят белые псы с багровыми глазами, они вырвались вперед, обогнали охоту – всадников, копыта их коней не касаются земли. Всадники скачут по воздуху, и возглавляет их воин с темным, будто обожженным лицом, на котором сверкают лишь глаза – как вставки драгоценных камней. Ты сидишь и смотришь на гобелен, но это не совсем ты – точно гостья в чужом спящем разуме. Не в силах поднять руки, повернуть голову, потому что это сон, не больше. Ветер овевает лицо, ты видишь светлую прядь перед глазами. Гобелен заслоняет фигура – огневолосый человек с ярко-зелеными глазами, в белых доспехах. На боку его приторочен узкий белый меч, человек подает тебе руку – узкую, холодную, но ты не принимаешь его руки, не понимаешь его слов. Он смотрит пристально, прямо в глаза, и ты сжимаешься, тебе страшно, ты падаешь обратно в темноту тоннеля.
Искра исчезает, но следующая приходит ей на смену, кружится перед глазами как светлячок, садится на лицо и вспыхивает.
…Ты на зеленом холме, над тобой высокое небо с прозрачными перьями облаков. Рядом женщина – темноволосая, с такими же яркими зелеными глазами, она смотрит на тебя, и ты ловишь в ее мимолетном взгляде… сочувствие, жалость, ожидание, жажду?
Женщина смотрит на поле и легко улыбается собственным мыслям.
А поле шевелится, зелень его испятнана чернотой, это вороны – сотни, тысячи воронов, они важно расхаживают, каркают, машут крыльями и копают, копают лапами. Ты не в силах оторвать взгляд, потому что земля шевелится, вздымается навстречу воронам, и белые кости сверкают на солнце, пустоглазые черепа скалят зубы и шумно ворочаются в разрытых могилах, хватаются костяшками за корни травы.
Тебе еще страшнее, даже не оттого, что мертвые встают, – от улыбки женщины, в которой проступает ожидание, оттого, что над ней кружат вороны. Искра вспыхивает и гаснет, швыряя тебя в темноту. Ты больше ничего не хочешь видеть, но от тебя это не зависит.
Следующий светлячок садится на грудь, ныряет прямо в сердце – и ты вдруг оказываешься в доме. Ты никогда здесь не была, но знаешь каждую деталь – скрипучую лестницу на второй и третий этажи, пыльные окна мансарды, где под стропилами так удобно прятаться, там столько старых вещей, полных тайн и загадок, – сундуков со старыми игрушками, чемоданов со старинной одеждой, корзин с книгами и граммофонными пластинками. Пылинки танцуют на ладони, ты окликаешь их, и они отзываются звонким хором тонких голосов – они всегда говорят вместе, но ты давно научилась их понимать. На мягких лапах входит кот – твой любимый, теневой, он прыгает из тени в тень, но никогда не может поймать хитрые пылинки. Тебя зовут, и ты сбегаешь вниз, касаясь отполированного дерева перил, проводя пальцами по трещинам, фотографии на стенах улыбаются тебе – вот мама и папа, совсем молодые, на каком-то цирковом фестивале, мама вместе с двумя другими девушками – одна рыжая, как апельсин, вторая темноволосая, все трое хохочут, а рядом, с четырьмя рожками мороженого, смутно знакомый молодой человек. Красивый, с четко очерченным профилем, узким подбородком и умными карими глазами. Юноша старается быть серьезным, но улыбку не удается сдержать, она прорывается морщинками возле глаз, проступает в уголках сжатых губ.
Ты знаешь, как зовут всех на этом фото, но вот что-то из памяти вылетело… Ах да, тебя же саму зовут!
Ты летишь вниз, потом плюешь на все и прыгаешь в проем – и внизу, у самого пола тебя ловит невидимая ладонь домового, ты веселишься.
Мама только качает головой, когда ты приземляешься в кучу сухих листьев, которые суетливые дворовики тут же намели к твоему прилету, и указывает – мол, садись за стол. Ты ловишь в ладонь чашку горячего какао с яблоневым сахаром и смотришь в окно – опять папа затеял генеральную уборку, ему надоело море.
Стоит на утесе, со скрипкой в руках, и его мелодия cворачивает волны как старый ковер.
Что теперь, смеешься ты, – опять горы? А я хочу пустыню! И чтоб вокруг оазис и караваны верблюдов приходили. Я бы их кормила твоими кактусами, мам, а то те совсем обнаглели – вчера меня чуть насквозь не прокололи, когда мимо шла. Что значит – сама виновата, не надо дразнить, они очень чувствительные? А я не чувствительная?
Когда же ты повзрослеешь, вздыхает мама и гладит тебя по волосам, но по голосу слышно, что ей совсем не хочется, чтобы ты взрослела. Было ли это когда-то с ней, где это место, где ее мама и папа, кто живет рядом с ними, так похожий на нее – ее образ, ее воспоминание, которое они создали, чтобы хоть так справиться со своим одиночеством, – или она действительно жила в этом доме?
Искра сворачивается, тускнеет, но ты хочешь остаться – здесь тебе хорошо, лучше, чем где-либо еще, ты дома, наконец-то дома, и все хорошо, все как и должно быть, ты тянешься к маме, но темный ветер уносит искру прочь, а куда – разглядеть мешают слезы.
…Небо распахивается над тобой, тоннель кончается внезапно, как жизнь, и ты жмуришься от солнечного света. Солнце здесь высоко, ему есть где разгуляться – лес низкий, будто от рождения испуганный, лодка бьется о серые камни, и ты встаешь, выходишь из нее. Ноги ведут тебя по тропинке, которой не заметит и самый внимательный взгляд, но ты идешь, не ошибаясь ни на шаг, пока не выходишь к костру.
У костра сидит старуха с длинной трубкой в зубах. Волосы ее распущены, они как белое пламя вокруг морщинистого лица, а морщины глубоки как ущелья, а глаза у старухи черны, в запавших глазницах ворочается сдавленное горе. Она молчит, и ты садишься рядом – понимая, что она ждет тебя.
Уголек в трубке зло шипит, облака дыма окутывают старуху, и из этого дыма выплывают слова:
– Тебе не укрыться в беспамятстве. Поздно… Когда я поняла, что меня ждет, когда проснулась, то отреклась от судьбы своей, перекроила ее наново. Думала, обхитрила всех, думала, пусть этот жребий выпадет кому-нибудь еще. А я буду жить просто, как человек. Замуж выйду, детишек нарожаю. Не вышло. Дура я была, молодая была, не поняла, чего попросила. Вычеркнула себя из мира полностью. Ни один живой человек со мной не уживался, всех выталкивала темница моя. Прозрачная, невидимая, неприступная. Сама просила, сама крепила, сама воздвигла, сама и живи.
Дым тает, старуха молчит. Потом как схватит себя за волосы, дернет их со злобой, прожжет тебя глазами:
– Одна радость была, одна звездочка! Был у меня внук, был наследник, ах, каким нойдом мог бы стать! Могучим! Да куда от судьбы денешься, куда убежишь, раз в себе ее носишь? Ушел он, а куда – неведомо, не разглядеть, не найти следов. Могла бы – мир бы перевернула, а его бы нашла. Да не могу…
– Не могу! – кричит она, старая и безобразная, подбородок ее дрожит. – Не сказал ты, змей проклятый, что я себя сама заперла! Просьбу не отменить, жизнь не пережить. А вот ты, – грязный палец указывает прямо на тебя, – ты не спрячешься!
Тебе страшно, ты хочешь обратно, в прошлый сон, где было так тепло и спокойно, где были мама и папа, но черные глаза удерживают, не дают и шелохнуться:
– Раз сама не могу, ты его найдешь, ты его вернешь! Отдай мне внука, отдай моего Арвета!
Кто такой Арвет, выталкивают твои губы вопрос, и старуха с яростью бьет ногой в угли, поднимает тучи искр, взвивает облако пепла.
– Прячься не прячься, а вспоминать придется! Попомни мое слово, Дженни Далфин, слово крепкое, слово неразрывное – ты вспомнишь все, что хочешь забыть, непременно вспомнишь!
Облако поднимается все выше, пепельный вихрь встает до небес, и из этого вихря протягивается рука, пригвождает тебя к земле повелительным жестом:
– А когда вспомнишь, вот тогда и придется за все платить! Тогда ты вернешь моего Арвета!
Горячая волна пепла накрывает тебя, ты хочешь бежать – но куда, ты хочешь дышать – но чем?! И темнота утаскивает тебя в свою нору…
Постель. Потолок. Белый, ровный, красивый. Мягко. Тихо. За окном звуки голосов, слитный шум улицы. Это просто сон. Страшный сон.
– Она проснулась!
Дверь распахнулась, в комнату вошел мужчина в чудаковатой одежде – больше всего она смахивала на одеяние буддистского монаха, ярко-желтое, все в складках и волнах, и ткань переливается как живая. Следом – коренастый мужчина с рыжей щетиной, в каком-то кожаном костюме в средневековом стиле, затем еще один – хмурый, с узким лицом и серо-желтыми глазами, потом появились двое – близнецы, брат и сестра очевидно. Женщина в красивом сиреневом платье вольного покроя и мужчина в темно-сером комбинезоне с множеством карманов.
Когда вся эта толпа сгрудилась вокруг кровати, в комнатке стало тесновато.
– Может… по очереди? – предложил близнец. – Мне Роджер уже на ногу три раза наступил, а мы только зашли.
– Так выйди, Ларкин, – предложил рыжий. – Воздуху больше останется.
– Угомонитесь! – цыкнула женщина. Она склонилась к девушке, ласково провела по руке:
– Как ты себя чувствуешь?
– Как Дженни Далфин, – сказала Джи. – Наверное, так меня должны звать. Все вокруг настаивают на этом. Но я все равно ничего не помню. Я вас знаю?
Глава тридцать четвертая
Корабль вздрогнул, когда ракета вырвалась из пусковой установки, ударила огненным хвостом о воздух и умчалась в небо.
Капитан Масуд Сингх взглянул на дисплей тактической боевой обстановки, отслеживающей перемещение ракеты до цели. Три, два, один – подрыв!..
Беспилотник, болтающийся над морем, подальше от огненного фронта, который продвигался по острову, передал картинку – пламенное облако вспухло над белой башней, но не коснулось ее стен.
– Только зря боезапас расходуем, сэр, – проворчал старший помощник Фред Уоллес. – Хотел бы я знать, какое ПВО у них стоит. Подумать только: термобарические ракеты не пробивают!
– У нас четкий приказ – вести огонь по Башне, – сказал Масуд Сингх. – Странно, что вы это обсуждаете, мистер Уоллес.
– Просто время коротаю, сэр, – помощник снял фуражку, потер лысеющую макушку. – Все решается на берегу. Когда наша мисс Огонек доберется до этой Башни, им не помогут.
– Выполняйте свою работу, мистер Уоллес, – капитан Сингх не был расположен к разговорам. Ему не впервой было выполнять щекотливые поручения "Фреймус инкорпорейшн", но далеко – во всех смыслах – он еще не заходил. Масуд Сингх давно понял, что мир совсем не таков, каким описывают его школьные учебники, в нем полным-полно монстров, о которых не ведают ученые, но воевать с асурами и ракшасами ему еще не приходилось. А как иначе назвать того змея, который чуть не потопил "Дагон"? Натуральный ракшас.
А существа, населяющие эти острова, – разве они люди? Даже те, у кого нет крыльев, рогов и хвостов, мало имеют общего с обычными людьми. Одна их способность мгновенно перемещаться в пространстве чего стоит. Масуд Сингх позаботился, чтобы у него на корабле не появились нежданные гости – все наряды и боевые посты усилены охраной, врасплох застать их невозможно. Только здесь, в боевом информационном посту, кроме оперативной команды два вооруженных матроса, еще два за дверью.
Словно в ответ его мыслям, в дверь постучали. Охранник развернулся, открыл ее, перекинулся парой слов с товарищем.
Капитан отвернулся. Если что-то важное, ему сообщат.
– Интересно, скоро она до Башни доберется? – не унимался помощник. – Уже пол-острова спалила. Да уж, эта девчонка – горячая штучка.
– Давайте немного усложним ей задачу, – предложил чей-то женский голос.
Масуд Сингх дернулся, но тут же застыл, ощущая кожей шеи холодную сталь. Рядом глупо хлопал ресницами старпом Уоллес, не успевший надеть фуражку. За его спиной медленно проступал из воздуха здоровенный детина в зеркальных доспехах – не человек, а ожившая фигура, собранная из сверкающих осколков. Сквозь прорезь в глухом шлеме блестели темные глаза.
У горла старпома детина держал кривой нож, размерами смахивающий на мачете.
– Капитан? – Чужая рука вынула пистолет из кобуры.
Масуд Сингх огляделся. Охранники распластались на полу и скромно сопели. Вся вахта подняла руки под прицелом арбалетов. Четверо "асуров" в зеркальных доспехах. Совершенный камуфляж, вот как они проникли на корабль.
– Вы слишком долго думаете, капитан, – укорил его голос. Меч у горла исчез, Сингх обернулся. Девушка. Рыжие волосы, зеленые глаза, сжатые губы – красивая, машинально подумал капитан, особенно в этом зеркальном доспехе.
– Чего вы хотите?
– Чтобы вы сменили цель, – сказала девушка.
– На какую?
Девушка указала мечом на тактический дисплей.
Капитан вздрогнул:
– Это невозможно.
– Капитан, вы ведь просто наемник. Как и ваш экипаж. Зачем вам умирать за интересы Альберта Фреймуса?
– Корпоративная этика, – сухо сказал Сингх. – Я не могу нанести удар в спину представителям нанимателя.
– Жаль, – вздохнула девушка. – А я хотела предложить вам беспрепятственный проход обратно, во Внешние земли.
– Я…
– К черту, капитан! – Уоллес смял фуражку. – Они нас перережут как овец!
– И ничего не смогут сделать с оборудованием, – отрезал Сингх. – Вряд ли у вас есть люди, которые умеют управлять боевыми кораблями такого класса.
– Нет, – с печалью согласилась рыжеволосая. – Мы его просто потопим. Вместе с вами.
Капитан молчал.