Иван Васильевич
Когда случались неприятности и не находилось нужного выхода, Иван Васильевич шел заготавливать дрова. За селом, в болоте, стоял бросовый лес. Его не охраняли, и всякий, кто не мог достать путёвых дров, шел сюда и рубил свилеватую березу. Ивану Васильевичу дрова отпускала школа, но он любил иметь запасец, а еще ему нравилось поразмяться, сражаясь с корягами топором и пилой.
Он спилил дерево, обрубил сучья и сел покурить. Он думал о том, что жизнь научила его заботиться о других. За тридцать лет учительства он создал не одну сотню мастеров. Они приходили, мальчики и девочки, умея чуть лучше других нарисовать гипсовый куб и чуть зорче различая цвет. Он был для них чудом. Он знал и умел всё. Одним взмахом мелка он мог нарисовать профиль ученика. Они этого не умели. Они обучались этому годы. Но приходило время, и ребята начинали творить. Иван Васильевич никак не мог уловить мгновения, когда рождался художник. Всякий раз это случалось вдруг. Ученик все еще знал меньше учителя, но неведомая сила превращала это его – и только его – умение в нечто большее, чем то, что знал и умел учитель.
Предстояло решить задачу.
Класс, который вел Иван Васильевич, был на редкость способный. Теперь, когда его творчеством стали ученики, приходилось годы и годы ждать таких ребят.
До последнего времени Иван Васильевич считал Никифорова своей Большой работой. Никифоров был самолюбив. В свой талант он верил упрямо, болезненно. Он был аккуратен и послушен. Фантазия у него была оригинальная, с тонким чувством меры. И когда медаль получил Денисов, Иван Васильевич растерялся. Но теперь, после долгих раздумий, приходилось признать, что он, старый учитель, был слеп. Как он мог не заметить, что Алешка Денисов, любя учителя и веря ему, тоже заставляет себя быть послушным? И всякий раз срывается. Не может обуздать свой дар.
Как мог не заметить он, старый учитель, что Никифоров придумывает свою оригинальность, что Никифоров рано повзрослевшим умом знает, как можно достичь успеха, и уже сейчас, на взлете, работает на износ? Как он мог не заметить этого?!
Старость. Не терпелось увидеть удесятеренного себя в ученике. Не пойми он этого сейчас, был бы еще один пустоцвет.
– А как быть? – спросил Иван Васильевич вслух. Он всегда говорил вслух, если не знал, как быть.
Где-то рядом лопались пузырьки воздуха. Он посмотрел по сторонам, и взгляд его нашел взъерошенную кочку, сиротливо торчащую из воды. Вот и пузырьки. Они цепляются за упавшую в воду тростинку и друг за другом идут вдоль стебля. Самый первый лопается, и его место сразу занимает следующий пузырек. У него серебряная голова, он нетерпеливо поворачивается то туда, то сюда и ждет не дождется, когда лопнет и станет голубым небом.
"А ведь Алешке будет тесно в косторезах, – думает Иван Васильевич. – В учебниках написано, что глаз улавливает триста переходов от светлого к темному. Алешка, наверное, видит все пятьсот. Он не выдумывает себя – он выдумывает мир. С Алешкой проще. В нем не надо оскорблять художника, и все будет хорошо. Война пойдет за Никифорова. За этого хитреца, за этого самолюбца, за этого способного парня".
Папироса погасла. Иван Васильевич зажег ее снова, потом отбросил и закурил новую. Он заметил, что на свежем пеньке березы сидит лягушонок. Солнце нагрело свежий порез, и сок дерева, испаряясь, обволакивал лягушонка, и ему было хорошо.
"Как быть с Олегом?"
Иван Васильевич погасил папиросу о каблук сапога и с пилой наизготовку подошел к следующей березе. Пила зазвенела. Ветер зашевелил желтые листья.
Успех
– Вам, дорогой мой мальчик, в академию пора. Это потрясающе! Ребус, а не работа! – Директор восторженно посмотрел на окружающих.
Перед ним на столе, уже накрытая стеклянным колпаком, стояла Алешкина работа.
– Вы только на муравейничек посмотрите! Миллиметровый диапазон, а ведь даже иголки можно рассмотреть.
– А муравьи-то двумя дорожками бегают. Еле разглядишь, – подсказал кто-то из учеников.
– А муравьи-то – двумя дорожками, – повторил директор и ахнул: – На кедр посмотрите! Соболя видите?
– Точно! – ахнули за директором зрители.
– А заметьте позу. Головой к городу, а телом в тайгу подался. Прыгнет сейчас и уйдет. Не то что лось. Тот попивает себе водичку – и ничего, не пугается.
– Идейная работа, – сказал преподаватель истории.
– Продуманно, – согласился директор. – Одним словом, музейная редкость. Это же для Лувра! Твое имя, мальчик мой, вся Европа узнает. Вот какого ученика мы вырастили! Берегите его! – торжественно закончил директор и, роясь в карманах, пошел из класса.
– А как с комсомольским собранием? – спросил Олег.
Директор махнул рукой.
– По-моему, и без речей все ясно.
Алешка готов был сквозь землю провалиться.
Стыдно было ребятам в глаза смотреть.
Однако стол его на место вернули, и Вася Гуров сел рядом.
Вечером, вымолив у директора работу – боялся тот, что погибнет драгоценный памятник, – Алешка пошел к Ивану Васильевичу.
Дверь в сени была открыта. Алешка вошел. Впотьмах ощупью искал другую дверь. Нашел. Хотел постучаться, да запутался в половике. Споткнувшись, он ударился плечом о дверь и влетел в комнату.
Иван Васильевич сидел за столом. Листал альбом суриковских работ.
– Простите, – смутившись, пробормотал Алешка. – Зацепился я в сенцах.
Иван Васильевич засмеялся.
– Проходи, садись.
Алешка подошел к столу, сел.
– Наши в кино, – сказал учитель, – а я вот с Василием Ивановичем. Будут каникулы, непременно свожу вас в Красноярск, в домик Суриковых. Пора вам, нечесаным, поклониться великому русскому.
О Сурикове Иван Васильевич всегда говорил "высоким штилем". Любил его и увлекал его творчеством учеников.
– Ну, что у тебя?
Алешка собирался просить прощения, но вместо этого развернул бархотку и положил на стол "Тайгу".
– Вот…
Иван Васильевич нахмурился.
– Слышал, – кивнул он, – хвалят тебя.
– Не в том дело, – смутился Алешка, – запутался я, Иван Васильевич.
Учитель посмотрел на него с интересом. Осторожно взял работу, поднес к свету и долго молча смотрел. Потом улыбнулся.
Алешка заметил это и заторопился:
– Иван Васильевич, не подумайте чего плохого. Только опять без радости вышло. Ведь как я старался! Все как есть в жизни подмечал. Переживал за все. И не получилось. Знаю, что не получилось, а где – не пойму.
Иван Васильевич смотрел на него и улыбался.
– Хорошо! – сказал он. – Здесь труд виден. Напрасно ты говоришь, что радости не вдохнул. Напрасно. Теплом веет. Любовно.
– Я умом понимаю, – согласился Алешка.
– Любовно, – повторил учитель. – Для меня здесь все чудесно. Не знаю, что тебе мешает. Разве, может, излишняя конкретность? Не знаю…
Иван Васильевич помрачнел. Он вдруг понял, что "Тайга" – это не тайга Алешки Денисова, тихого и страстного паренька, это детище Ивана Васильевича, сухаря учителя, который требует точности, точности и точности. Вот почему работа огорчила ученика и чуть было не порадовала наставника.
– Дедушка твой жив? – спросил Иван Васильевич.
– Жив. На Голом мысе живет.
– Это от нас километров сто?
– Побольше.
– Вот что, Алешка. Бери-ка ты эту свою дорогую вещь и, пока осень не расплакалась, по сушняку двигай к деду. Проехать туда нельзя?
– Нельзя. Дороги нет.
– Ничего, дойдешь. Своего рода творческая командировка. Только, брат, помни: на уроках я тебя все равно пилить буду. Учиться надо, Алешка, серьезно.
– Спасибо, – сказал Алешка и поднялся.
– За что спасибо-то? – Иван Васильевич засуетился. – Ты погоди уходить, чайком тебя напою… И не перечь, не перечь! А то снова на уроки не буду пускать.
Зинка
Зинка справляла день рождения. Алешку и Олега посадила она возле себя. Все ребята были свои, но поначалу сидели нахохлившись, неразговорчивые. Сковывали новые пиджаки, новые платья. Потом разошлись. Алешка заметил, как Зинка под столом толкнула Олега:
– Ох и потанцуем сегодня!
Алешка почувствовал, что краснеет. "Все, конечно, правильно. Олег – красивый. Девчонки на деревне о нем только и говорят. И вообще, глупо краснеть неизвестно почему".
Танечка, Зинкина подружка, сидевшая напротив, сказала на всю комнату:
– Денисов, ты что такой красный?
Алешка вспыхнул еще жарче. Все посмотрели на него и засмеялись. И тогда он решил: первый вальс он танцует с Зинкой.
Танцевать надумали в клубе. Оделись, повалили в черную, осеннюю ночь.
Как назло, в клубе их застал "белый" вальс с хлопка́ми.
Девчонки расхватали ребят, и Алешка остался подпирать стену рядом с Зинкой, которая почему-то никого не пригласила.
Алешка глядел на Олега и страдал. Его приглашали и приглашали. Он вспотел, но лицо его оставалось бледным и очень красивым. Хорошенькая у него была партнерша или не очень, он вальсировал с чувством, неутомимо. Улыбался он только Зинке.
– Зина, – сказал Алешка, – может, станцуем?
Она посмотрела на него удивленно:
– Это же дамский вальс.
– Все равно.
– Пошли.
Она сделала скучное лицо и смотрела все время в сторону.
– Почему ты на меня злишься? – спросил Алешка.
– Кто это тебе сказал?
Больше Алешка не заговаривал. И никого больше не приглашал. А Зинка цвела. Все остальные танцы она танцевала с Олегом и улыбалась только ему.
К Алешке подошла Танечка.
– Переживаешь? – спросила она. – Плюнь! Пошли со мной танцевать.
– Не хочу, – отмахнулся Алешка. – Я – домой. Ты вызови Зинку. Скажи – на минуту.
Алешка вышел на улицу, встал у забора, в тени. Он решил сказать Зинке всё. Он скажет ей: "Зина, я, конечно, некрасивый. Ты никогда не обратишь на меня внимания. Только знай: все самое лучшее, что я сделаю, – это ради тебя".
Зинка выбежала на крыльцо, громко позвала:
– Алешка!
Он вышел из тени.
– Брось свои штучки, – быстро сказала она. – Пошли танцевать. Не ломай праздник.
– Нет, Зина. Мне пора домой. Я завтра ухожу на Голый мыс.
– В тайгу? Зачем?
– Нужно. Прощай пока.
Алешка пошел было, но она окликнула его:
– Зачем звал-то?
– Затем и звал, чтобы сказать – ухожу, мол. Чтоб не обиделась, – ответил он не оборачиваясь.
Зинка молчала. Он уходил все дальше и дальше, и она крикнула ему вслед:
– Чудной ты!
И голос был у нее виноватый.
В тайге
Алешка обулся в бродни. Мать всплакнула.
– Сынок, ты уж не очень рискуй. Бережком иди. А то ведь и медведь бродит, и рысь…
Отец посмеивался:
– Смотри, слопает рысь твоего сына!
Мать всплеснула руками:
– Типун тебе на язык! Человек в дорогу, а он страху нагоняет.
Отец весело подмигнул Алешке, но, когда пришло время прощаться, пощелкал курками ружья и осмотрел патронташ.
– Ты, если что, – сказал он тихо, – на рожон не лезь. Уходи. И зверь не тронет.
Алешка шагал, как учил отец, в один тон. За околицей из леса вышел ему наперерез Никифоров.
– Пошел? – спросил он.
– Пошел, – ответил Алешка не останавливаясь.
Олег посмотрел ему в спину и двинулся следом, потом поравнялся.
– К деду, значит?
– К деду.
Молча они дошли до самой реки.
– У твоего деда есть чему поучиться.
– Есть.
Алешке подумалось, что он как-то нехорошо разговаривает с Олегом, будто в обиде на него, и поспешно добавил:
– Дед наш – умница.
– Ты не злись на меня, Алешка, – сказал Никифоров.
Алешка остановился.
– Мне на тебя злиться не за что.
Никифоров смотрел Алешке в грудь.
– Мы с тобой всегда соперничали, – сказал он. – С первого класса. А теперь Зинка еще. Хочешь, я скажу ей, чтоб она отвязалась?
– Не смей! – крикнул Алешка. – Ударить могу.
Никифоров повесил голову.
– Прости. Я совсем рехнулся. Я устал, Алешка, воевать с тобой.
Алешка сказал:
– Мне с тобой всегда дружить хотелось.
– А я хотел побеждать.
– В чем? Мы же каждый по себе.
Олег пожал плечами.
– Ерунда, – сказал Алешка. – Мне всегда хотелось поработать вместе!
Олег недоверчиво посмотрел на него, забыв, что не умеет Алешка рисоваться.
– Вместе?
– А что? Может, попробуем?
– Хорошо, – кивнул Олег.
Он спохватился было, что слишком быстро согласился, но вспомнил, что с Алешкой хитрить нельзя.
– Хорошо, – повторил он. – Ты думай. Я тоже подумаю.
Они простились.
Гудела, как улей, река. Тропа была хорошая, сухая. Алешка еще не устал, и путешествие ему нравилось. Вдруг что-то звонко щелкнуло его в лоб. Он почувствовал резкую зудящую боль. Шершень! Алешка метнулся назад.
Растирая землей опухший лоб, он сел на пень и стал высматривать гнездо.
Шершни жили в старой осине. Дерево засохло, и в дупле поселились черные разбойники. Мед шершни не собирают. Работают "кинжалом". Поймают букашку, обломают ей крылья, ноги и лакомятся. Даже на зеленых кузнечиков нападают.
Нашел Алешка сучок потяжелей, грохнул по злодейскому гнезду – и бежать.
Ночевал он возле костра. Только задремал – ухнуло где-то. Громко, жалобно. Стал Алешка слушать – ничего. Звезд на небе вы́сыпало больше, чем клюквы на болоте. Отыскал Алешка светлую цепочку Персея, стал всю сказку разматывать. Жил на земле большой герой, по имени Персей. Убил он Медузу, у которой вместо волос змеи росли. Убил страшную рыбу, пожиравшую народ царя Цефея. Спас его дочь, прекрасную Андромеду. Полнеба отвели астрономы этой семье. Рядом с Цефеем царица Кассиопея. Яркие такие звезды, перевернутой буквой "М". Чуть подальше ее дочь Андромеда. Тут же неподалеку и конь Пегас, на котором ездил Персей.
Красиво греки придумывать умели. Не то что нынешние писатели. Ни один из их героев на небо не попал. И не попадет.
Грустно стало Алешке.
Подумалось ему: а зачем люди живут? Зачем рисуют, книги пишут, оленей из кости режут?
Вспомнил вдруг Алешка дедовский гребень, смешные культяпки олешек. Улыбнулся.
Для радости, наверное, все это.
Не заметил Алешка, как закрылись глаза.
День приключений
Навстречу шумела река. Шел Алешка и думал: "Иду по тайге, как по деревне. Ни одного приключения. Говорят, здесь медведей как собак небитых, а я вот ни одного не видел". Подумал и забыл. Тут как раз тропа в гору пошла. Взобрался Алешка на холм, прислонился к дереву, никак отдышаться не может. И чует вдруг: смотрят на него. Туда-сюда глянул – никого. Обернулся – стоит у большущего муравейника медведь. Морда длинная, на шее белое ожерелье: самый злющий – муравьед. Стоит и смотрит. То на Алешку, то на муравейник.
Ахнул парень – и за дерево, потом за другое – и бежать.
Сколько бежал, не запомнил. Сердце аж в висках прыгало. Когда только дошло до него, что ружье за плечами! Прямо наваждение какое-то: о чем подумал, то наяву и случилось.
Спустился Алешка к воде, сбросил рюкзак, умылся. Сел потом на корягу, хотел перекусить, да вспомнил медведя. Стало тесно в груди, жар по спине пошел.
Как все просто. Явится однажды такой медведь, хватит лапой по голове – и конец. Ни одной минуты тебе не оставит. А ты так ничего и не успел. Стало Алешке жалко себя, домой захотелось.
Есть у него "Олени" – пустячок. "Тайга" есть – тоже ученичество. А где-то рядом, чует Алешка, ждет его настоящая работа. Сейчас-то он и стесняется чего-то, и чего-то пока не может, и что-то бережет. Сам от себя прячет. Неумелые руки хуже врага. Самому себе можно хребет сломать.
Сидел Алешка, сидел, а тут и полдень. Решил все-таки пообедать. Привязал к сучку леску, стал рыбу ловить. Место попалось каменистое, вода как стеклышко. Только закинул поплавок на дно, дернул леску – хариус. Закинул еще – еще хариус. И пошло. Ловил Алешка, ловил… Наловил двадцать штук. Устыдился. Какая рыба не уснула – отпустил. Сварил уху. От удовольствия глаза щелочками.
Прикинул Алешка, сколько прошел, показалось, что больше половины. Решил отдохнуть. Поляна светлая. Деревья кругом с причудами. Одна сосна подняла руки – женщина, да и только. Рядом пень – бычок. Голову нагнул, пролысина белая, рожки обозначились. Только губа толстовата и вбок сдвинута.
На что ни посмотрит Алешка, то и оживает.
Совсем рядом лесовичка угадал. Ну такой шустрый старикашка! Вот-вот сойдет с места, дунет-плюнет – и поминай как звали.
Не удержался Алешка, вынул топорик, нож, стал трудиться над пеньком. Режет его, рубит, а солнце все ниже. Совсем забылся парень. Будто и не в тайге он, а в классной мастерской.
Закончил наконец, отошел в сторону, радуется.
Стоит перед ним старичок, бороду култышкой теребит. За спиной котомка. Одна нога в лапоть обута, другая в пенек ушла. Хорошо получилось.
Засмеялся Алешка, и вдруг – хлоп! хлоп! – два выстрела над головой.
Оглянулся – позади человек. Смотрит сердито. Испугался Алешка. А тот вдруг стал глядеть мимо и заулыбался. Лесовичка, видно, приметил.
– Это ты, – спрашивает, – резал?
– Я.
– Ловко!
Подошел, пощупал, головой покачал.
– Видать, талант у тебя. Ты, случайно, в школе резной не учишься?
– Учусь.
– То-то я гляжу… Ну как живой – леший и леший! Далеко идешь?
– На Гладкий мыс. К деду.
– Случайно, не внук Искусника?
– Внук.
– Читал про тебя. Медаль, писали, получил?
– Получил.
– Что ж ты глядя на ночь резьбой занялся? Не видишь ничего, не слышишь. Тут, между прочим, рысь поблизости бродит.
Алешка побледнел.
– Да ты теперь не пугайся. Теперь нас двое – не тронет.
Пригласил охотник Алешку в зимовье ночевать. Пошли. Темнело быстро. Тайга надвинулась черная, как глубокий колодец. Алешка начал спотыкаться.
– Не бойся, – сказал таежник. – Уже скоро. Неожиданно тайга расступилась, и Алешка увидел низкий бревенчатый дом.
– Заночуем.
Таёжник
Они долго не могли уснуть. Сначала молча ворочались, потом таёжник стал размышлять вслух.
– Ты вот резчиком будешь. Медали тебе уже сейчас дают. Значит, талант в тебе. Но я так понимаю: всякий художник – учитель.
– Не хочу я никого учить, – сказал Алешка.
– Хочешь не хочешь, а учить будешь. Ты днем из пенька лешего соорудил. По прихоти. А я теперь в каждой коряге художество буду видеть. Кто меня этому надоумил? Ты. И я тебе благодарен. Но есть у этого дела другая сторона. Мне – тридцать два, а я все по дорогам хожу. Никуда пока не пристал. А на дорогах, сам знаешь, пыль. И столько ее в мой черепок набилось… Может, целый пуд. А вытряхивать ее ваш брат должен, потому что, если не такое дело, какая же польза от вас?.. Скажи, парнишка, по совести: как ты меня хорошему научишь, если сам кроме мамкиной юбки ну разве что учительские очки видел?
Алешке не очень-то приятно было слушать такие слова, но он не сердился. В словах была правда.