…До самого утра отхаживали Храмовы лейтенанта. Раны у него были не очень опасными, но, видно, он потерял много крови, долго голодал и сильно ослаб. Храмовы вымыли его, как могли, перевязали раны, надели на него чистое белье Семена Васильевича и уложили за печкой.
К утру у лейтенанта начался сильный жар. Раненый стал бредить, часто вскрикивал:
- Вперед!.. За Родину!… Бей фашистскую нечисть!
- Надо же, горит как, - пугалась Екатерина Степановна. - И кричит не по своей воле, родимый! Надо же! Не помирает ли он, Семен? А?
- Жив будет. Горит, значит, есть чему гореть. Крик родится - тоже хорошо… Только бы немцы не заглянули… Придут паразиты, а он их встретит словами: "Бей фашистскую нечисть!" Тут-то неувязочка и получится.
- Может, его на Калашников хутор, к дяде Егору? Тот спрячет, сам Гитлер не сыщет.
- Думал я о дяде Егоре, думал, да тревожить парня сейчас нельзя. У него сейчас, видать, самый… этот… Ну, как его называют-то? Во! Вспомнил. У него сейчас самый крызис.
- Чего, самый?
- Самый перелом: то ли жить ему, то ли помереть… Если сейчас к дяде Егору повезем - смерти поможем, тут лежать оставим - жизни поддержку дадим.
- Чего же тогда рассуждать-то?
- А и нечего рассуждать. Надо думать, как от немцев его уберечь. Они живо все вынюхают. И это самое: гешосс. Фирштеешь?
- Ладно язык-то поганить! Говори по-хорошему, по-нашему.
- И сразу расстреляют всех. Понимаешь?
- Конечно, расстреляют.
- А я все же придумал, как перехитрить паразитов.
- Как?
- Фрицы ужас как боятся тифа. Вот я и заболею тифом.
- Господь с тобою!
- Да не по-настоящему. Притворюсь.
- А доктор ихний придет? Что тогда?
- Буду лежать на печке: Жару там хватает. Для верности травки жарогонной выпью. А сыпь-то на животе репейником натру. Да и не придут они: тифа побоятся.
Утром Екатерина Степановна пошла к старосте Петру Селиванову. Петр Никитович Селиванов выслушал Храмову и решил навестить больного соседа. Екатерина Степановна обомлела.
Храмов услышал шаги на крыльце - и на печку. Лежит и живот репьем натирает.
Староста вошел в хату, снял шапку, перекрестился на пустой угол и сказал:
- Мир дому вашему. - Потом поглядел на хозяйку и строго спросил: - Почему иконы не висят? Немцы любят дома, где висят иконы.
- Нет у нас икон.
- Зайди ко мне, выдам на время. Где Семен-то?
- Там, - Храмова указала на печку.
И в это время раненый лейтенант произнес громко:
- Вперед! Смерть фашистским гадам! Вперед!
Екатерина Степановна задохнулась от испуга.
- Эк, как бредит, - староста покачал головою, - Видать, здорово прихватило мужика. Только пусть с печки слезает. При тифе и так человеку жарко, а ты его еще на печку. - Селиванов усмехнулся как-то странно и ушел.
Тяжелая тишина повисла в доме. Храмовы молча ждали, когда придут немцы.
И они пришли очень скоро. Но почему-то в дом к Храмовым солдаты не пошли, а, остановившись на почтительном расстоянии, вбили колы с какими-то дощечками. Вбили и поспешно ушли… Храмовы не верили своим глазам. Наконец, они опомнились. Семен Васильевич приказал:
- Иди-ка, Катерина, погляди, что за штуки они оставили.
Екатерина Степановна, накинув Платок на плечи, вышла на улицу и заторопилась к столбику с дощечкой. Там по-немецки и по-русски было написано: "Тиф".
Храмова облегченно вздохнула и перекрестилась.
Вскоре такие знаки были поставлены еще возле двух домов… А через неделю только три дома остались "нетронутыми сыпняком", и немцы решили на время уйти из деревни. Они покинули Ореховку на рассвете. Староста Селиванов провожал их. Подобострастно кланялся, крестился и причитал:
- На кого же вы нас, отцы-родители, покидаете? Что же с нами теперь будет?
- Не плаччь, Пьетр, - успокоил старосту майор Шмюккер, садясь в машину. - Кончался эпидемий, и мы возвратился в Орьеховка. Ауфвидерзейн, Пьетр.
- Видерзейн, видерзейн, господин майор. Видерзейн!
- Бьереги Орьеховка! - прокричал Селиванову майор на прощание из закрытой кабины.
- Это уж не извольте беспокоиться… не извольте беспокоиться.
Накануне шел мокрый снег, а к уходу немцев приморозило.
Машины с солдатами катили легко. Вот и последний грузовик скрылся в лесу.
Цыганское красивое лицо старосты посуровело. Селиванов распрямил плечи и, плюнув вслед машине, гневно сказал:
- Будьте прокляты!
Круто повернувшись, Петр Никитович направился размашистыми шагами к дому под зеленой крышей, взошел на крыльцо и громко постучал. На стук выглянула старуха. Она поклонилась Селиванову.
- Тиф у нас, батюшка, - захныкала старуха.
- Слыхал, - усмехнулся Селиванов. - Да хватит тебе, Прасковья, кланяться-то. Зови старика.
- Так оно того, Никитич, тифный.
- "Тифный!" Все равно зови. Да скажи, чтобы пузо репейником не натирал. Не буду сыпь проверять.
- Чево? - Прасковья открыла рот.
- Иди, Прасковья, иди. Зови Павла.
Вскоре на крыльцо вышел дед Павел, по прозвищу Казак.
Он ничего не смог понять из сбивчивого рассказа жены. Единственное, что уяснил он, это то, что надо срочно выходить на крыльцо к старосте Селиванову. И дед Казак вышел с таким видом, будто староста только что помешал ему отойти в иной мир. И сил-то у него, у тифозного, только и хватило, чтобы выйти ка крыльцо к господину старосте. Дед держался за живот, ноги у него тряслись от "слабости", щеки были втянуты, глаза выпучены.
Селиванов глянул, на деда и захохотал. Смеялся до слез и все приговаривал:
- Ну, Казак! Ну, артист!.. Ох! Сейчас помрет от тифа.
Но дед Казак не сдавался, продолжал быть "тифозным". Сиплым голосом умирающего он спросил:
- Зачем звал-то, господин староста?
Петр Никитович от этих слов сразу смолк и потемнел лицом.
- Хватит, Павел, болеть. Не трясись и глаза не выкатывай - вредно. Ты такой же тифозный, как я староста… Немцы ушли. "Тиф" сделал свое дело… - Селиванов пристально поглядел на своего давнишнего друга. И после этого взгляда дед Казак перестал трястись и выпучивать глаза.
- Ну, што? - холодно спросил он.
- Садись, покурим, - попросил Селиванов.
- Дык, я и постою.
- Не хочешь с предателем рядом сидеть?
- Лежал долго и постоять хочется, - ушел от прямого ответа Казак.
- Ну, постой, постой, - Селиванов закурил. - Никому не должен был говорить я того, что тебе сейчас скажу… Старостой быть мне приказал подпольный райком партии… Тяжело мне, Павел, тяжело. И пуще всего от людского презрения. Ведь и ты меня немецким прихвостнем считал? А?
- Врать не стану - считал.
Друзья посидели, не разговаривая. Пришло запоздалое утро поздней осени, но пришло оно с солнцем. И так давно не было солнца, что они глядели на него как на дорогой подарок природы.
- Посмотри-ка, - сказал дед Казак. - Немцы ушли, и солнышко засветило…
- Засветило. - Селиванов улыбнулся солнцу.
- Слушай, - спохватился Казак, - а кто же у нас первый тиф-то надумал?
- Да Храмов. Зашел как-то к ним, гляжу, а Семен "болеет на печке" тифом.
- Это какой же дурак при тифе на печку забираться ему присоветовал? - возмутился дед Казак.
- И я ему про то сказал. А тиф Семену понадобился для отвода глаз. Раненого он с Катериной выхаживает… Вот тогда я и доложил майору Шмюккеру о тифе в деревне. Он побелел даже и велел столбики с запретными объявлениями поставить.
- Конечно, Петр, ловко мы обошли немцев. А если бы аспиды прознали правду? А?
- Думал я об этом, думал… Передышка нам нужна. Вот так нужна! - Селиванов провел ладонью по шее, - Одиннадцать раненых бойцов один я прячу. Лечим их со старухой… И знаю, что еще многие выхаживают наших. Если по домам пойти, целую роту смело набрать можно.
- Можно, - согласился дед Казак. - Сам пятерых выхаживаю.
- Ну, вот видишь! Ореховка сейчас не просто деревня. Ореховка - подпольный госпиталь. Сегодня ночью к нам придут врачи и принесут медикаменты и осмотрят раненых. Ты будешь сопровождать докторов. Это просьба подпольного райкома партии. Понял? В деревне все по-прежнему должны думать, что я немецкий староста. - Селиванов вздохнул.
Ореховский подпольный госпиталь заработал. Раненых оказалось гораздо больше, чем предполагали Селиванов и дед Казак. К тому же, дед Казак "тайком" от старосты стал раздавать зерно и продукты колхозникам со складов, которые немцы не успели разграбить. Никто в Ореховке и не догадывался, что всей работой подпольного госпиталя руководит староста. Все считали его предателем, а деда Казака - настоящим героем.
Селиванов со дня на день ожидал возвращения немцев. Он знал, что они не забыли Ореховки. Он слышал, что и в здешние края уже стали прибывать каратели.
Однажды утром, когда врачи делали очередной обход, на околице показались мотоциклисты. Селиванов выскочил на улицу раздетый, без шапки и заспешил навстречу фашистам. Мотоциклисты остановились. Селиванов отвесил поясной поклон.
- Староста? - спросил по-русски ефрейтор, сидевший в коляске головной машины.
- Так точно, господин офицер.
- Тиф кончился в деревне?
- На убыль пошел, господин офицер.
- Что значит "на убыль"?
- Многие выздоравливать стали. - Селиванов вспомнил всех, кто умер за последние годы, и добавил: - А девять человек преставились.
- Что, что?
- Девять человек померли.
- Есть умирали?
- Так точно, господин офицер. Четыре старика, две старухи и три младенца отдали богу душу, - Селиванов посмотрел на небо и размашисто перекрестился.
Переводчик передал суть разговора со старостой солдатам. Они жарко о чем-то заспорили, потом затихли.
- Мы приехали делать дезинфекция, но солдаты устали. Ты сам делаешь эту работу. В домах обрызгать полы, стены вот этим… лекарство.
- Слушаюсь. Все сделаю, господин офицер… Может, заглянете ко мне позавтракать? - Селиванов подобострастно улыбнулся. - Жена моя уже поправилась.
- Спасибо, спасибо, - покровительственно поблагодарил старосту переводчик. - Мы должны вернулся в часть. Через семь дней в Ореховку придут солдаты фюрера. Чтобы встречал хлебом и соль.
- Слушаюсь, господин офицер.
Мотоциклисты поспешно укатили.
Петр Никитович стоял посреди улицы раздетый, с непокрытой головой и все отвешивал поклоны.
Не заходя домой, он прошел к деду Казаку и приказал ему собрать врачей на срочное и важное совещание. Вскоре врачи и дед Казак пришли в овраг за деревней, где их ждал Селиванов.
…Через четыре дня темной ноябрьской ночью сто пятьдесят семь красноармейцев во главе с лейтенантом Топорковым ушли из Ореховки. Раненые уходили в лес, где находился подпольный райком партии и небольшой отряд партизан. Русская природа точно в сговоре была с русскими людьми: к утру повалил снег.
Немцы, как и предполагал Селиванов, заявились раньше обещанного. Но в деревне все спокойно, столбики с дощечками, предупреждающими о тифе, были убраны, на деревенском погосте прибавилось девять свежих могил, вся Ореховка пропахла хлоркой. Даже на улице она заглушала запах молодого снега.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ В "ССЫЛКЕ"
Федя задремал к концу пути, и Илье Тимофеевичу пришлось потрясти сына за плечо, чтобы разбудить его. Они вышли из автобуса, тут же к Илье Тимофеевичу подбежала полная старая женщина и стала его обнимать, целовать: Ее все оттеснял однорукий усатый старик. Наконец, старик отнял у нее Фединого папу. Тогда женщина стала обнимать и целовать Федю. Целовала и счастливо повторяла:
- Внучек дорогой к нам приехал. Ах, ты, мой сладкий. Ах, ты, мой красавчик. Вылитый папка.
Это уже она, конечно, придумала на ходу. Федя прекрасно знал, что он, как две капли воды, похож на маму. И вообще Топорку не очень понравилась такая бурная нежность. Он весь сжался, притих и подумал: "Ну, хватит, тетенька, целоваться-то. Целует, будто малыша какого-нибудь… И плачет зачем-то?"
Однорукий по-мужски обнял Топорка и сказал:
- Вот мы и свиделись с тобою, Федор Ильич.
Федя покраснел от удовольствия. Однорукий подвел Федю к мужчине, который стоял подле "Волги", и представил ему мальчика.
- Познакомься, Петр Петрович, с моим внуком. А это, Федя, председатель нашего колхоза Петр Петрович Селиванов.
Председатель, пожав Феде руку, спросил:
- Впервые в наших краях?
- Впервые, - ответил Федя. И голос у него сорвался, как у молодого петушка.
Председатель сделал вид, что этого не заметил, а по-прежнему, будто с ровней, разговаривал с Топорком. И зачем-то все на "вы". Очень неловко себя чувствовал Топорок.
- Слушай, - неожиданно перешел Селиванов на "ты", - а тебя, наверное, ребята Топорком зовут? Угадал?
- Да. А как вы догадались?
- Очень просто. Лучшей фамилии для прозвища и не придумаешь.
…Федя жалел, что так быстро доехали до Ореховки, но долго жалеть об этом не пришлось, потому что в Ореховке началось такое, о чем Топорку никогда и не снилось.
Федя заметил на краю деревни много нарядно одетых людей. Топорок ожидал, что Селиванов посигналит людям, запрудившим дорогу, но председатель вдруг остановил машину, заглушил мотор и сказал отцу:
- Дорогой Илья Тимофеевич, это вас колхозники встречают.
- Меня? - Топорков-старший смутился. - Но зачем же? Ничего не понимаю.
- Теперь вы почетный гражданин нашего колхоза. Мы разыскали семнадцать человек, которые в сорок первом лечились в Ореховском подпольном госпитале, и все они теперь наши почетные граждане… Идемте, вас ждут.
Растерявшийся Илья Тимофеевич пошел покорно за Селивановым, а Храмовы, будто боясь, что он неожиданно убежит, взяли его под руки.
А про Топорка почему-то забыли.
Навстречу отцу вышел седой старик.
- Дед Казак, помнишь? - шепнул Илье Тимофеевичу Храмов.
Казак поклонился отцу поясным поклоном и напевно произнес:
- Добро пожаловать, гость ты наш дорогой, в родную деревню.
Он еще раз поклонился и надел отцу красную атласную ленту на шею. На ленте что-то было написано золотыми буквами, но Федя не мог разобрать, что именно.
Дед Казак обнял Илью Тимофеевича и трижды поцеловал его. Из пестрой толпы вышли две девушки и преподнесли Илье Тимофеевичу целый каравай хлеба и деревянную солонку с солью. И тут же духовой оркестр надсадно и браво заиграл "Встречный марш". И все, кто был на огромной поляне, захлопали в ладоши и стали пожимать отцу руку, обнимать его, целовать.
Топорок не видел, как Петр Петрович подозвал к себе рыжую девочку и, указав глазами на него, что-то зашептал ей на ухо. Девочка закивала в ответ и направилась к Топорку. Она остановилась подле него и как старому знакомому сказала:
- Здравствуй.
- Здравствуй, - рассеянно буркнул Федя.
- Меня зовут Ларисой.
- А меня - Федором.
Федя думал, что рыжая, поздоровавшись с ним, пойдет себе своей дорогой, но она остановилась рядом и стала откровенно разглядывать его.
Топорок тоже стал ее разглядывать. Его удивили глаза девочки, черные, как угольки. Это очень было красиво: волосы рыжие-рыжие, а глаза - черные. И вообще Лариса понравилась Феде. Но разве он мог даже самому себе признаться в этом? Топорок ведь презирал девчонок и считал их скучными, глупыми и слабыми. Топорка разбирало любопытство, ему очень хотелось узнать, зачем к нему подошла Лариса. "Еще рыжее, чем Ленька, - подумал Федя. - Только красивая, и глаза какие- то чудные".
Топорок прикинулся скучающе-равнодушным и помалкивал.
Ларисе Топорок тоже в первый момент понравился, а потом он показался ей задавалой. Угольные глаза ее гордо вспыхнули.
- Вид у тебя такой, точно ты лесовок кислых объелся.
- Каких еще лесовок?
- Яблок-дикарок.
- Тебя что, по голове футболом стукнули?
Такой вопрос всегда обижал девчонок, а Лариса не обиделась. Она неожиданно рассмеялась и сказала:
- Скучно тебе у нас? Верно? Вот мой отец и послал меня к тебе. - И доверчиво улыбнулась.
Эта улыбка сбила Топорка с толку. Он собирался отомстить рыжей за "лесовки", а она вдруг улыбнулась. И Федя, вздохнув, честно сознался:
- Скучно. - Потом поинтересовался: - А кто твой отец?
- Председатель колхоза.
- Петр Петрович? - обрадовался Топорок.
- Да.
- Отец у тебя хороший, - солидно сказал Топорок.
Лариса ответила ему светлой улыбкой.
- Ты тоже понравился папке.
- Спасибо, - буркнул он.
Лариса, передразнивая "светскую" манеру Топорка, с кротким притворством поклонилась и ответила:
- Пожалуйста.
Топорок не заметил притворства в Ларисином ответе и искренне сказал:
- Здорово твой отец машину водит.
- Ничего.
- А чья это "Волга"?
- Наша. Мы ее выиграли.
- Ну?
- Правда. Хочешь покататься?
- Хочу, - сознался Топорок.
- Подожди минуточку.
Лариса подбежала к отцу и тронула его за рукав. Петр Петрович обернулся, наклонился и, выслушав дочь, закивал в ответ.
Лариса вернулась к Топорку.
- Все в порядке. Идем.
- Куда?
- Кататься, - и девочка зашагала к "Волге".
- Ты сама? - удивился Топорок.
- Сама, - без тени хвастовства, очень просто и искренне ответила Лариса. - Садись рядом.
Топорок сидел, как завороженный. Это же надо! Девчонка, его ровесница, и так водит машину. Федя был и восхищен и подавлен. Столько всяких неожиданностей за один только день: и проводы на автовокзале, и знакомство с папиными стариками, и встреча отца в Ореховке, и, наконец, знакомство с рыжей девчонкой, которая водит автомобиль, словно заправский шофер…
- О чем задумался? - спросила Лариса.
- Что?
- Чудной ты какой-то.
- И вовсе не чудной. Просто неинтересно здесь у вас в Ореховке, - соврал Федя.
- Неинтересно в Ореховке? - удивилась Лариса. - Кто же это тебе такое сказал?
- Сам вижу.
- Пять минут побыл и уже разочаровался! А в городе у вас интереснее?
- Еще бы!
- Да в вашем городе со скуки прокиснуть можно. А у нас и лес, и речка, и Дворец культуры, и кинотеатр, и цветов много.
- А стадион у вас есть?
- Стадиона нету.
- Ну вот, а я без спорта жить не могу… Скажи, ты не знаешь, долго они там еще отца моего держать будут?
- Долго, наверное. Только еще начало.
Топорок тяжело вздохнул. Лариса по-своему истолковала этот вздох и спросила:
- Надоело кататься?
- Да нет, не надоело. Просто я…
И рыжая девчонка догадалась, что Федя голоден. Она неожиданно развернула машину и быстро поехала к деревне. На околице снизила скорость и медленно проехала по центральной улице до первого поворота налево. Дома на этой улочке были не такими большими, как на центральной улице. Сразу было видно, что здесь начинается старая Ореховка, но зато тут было много зелени и ленивого покоя. Ларисе трудно было вести машину, потому что то и дело под колеса норовили попасть куры, индюшки. Лицо Ларисы стало строгим, сосредоточенным.
Они переехали мостик через неширокую быструю речку, поднялись в горку, с которой из-за могучих ракит с любопытством выглядывали домики, и, наконец, остановились возле дома со светелкой.