Надвигался ответственный матч. На этот раз противником хоккеистов дома с аркой была команда, которая на другом конце города славилась как непобедимая. Ребята готовились к бою. Они верили, что Санька Красавин встанет в ворота.
Как-то сам собой разнёсся слух, что впервые после болезни на лёд выйдет Санька Красавин. Эта весть облетела все близлежащие улицы. Ледяное поле окружило плотное кольцо зрителей. Горели лампочки. От дыхания поднималось тёплое облако. Команды вышли на лёд для разминки. А Санька Красавин не появлялся. Может быть, подвела нога? Или он раздумал играть? И вдруг по кольцу зрителей пронёсся рокот:
- Идёт! Санька идёт!
Санька не спеша шёл к хоккейному полю без шлема, без большой вратарской клюшки и без перчаток. И вообще на ногах у него были валенки. Зато следом, в полном вратарском облачении, семенил Женька. Зрители и команды наблюдали за этой картиной. Никто ничего не понимал. Санька подошёл к ребятам и, положив руку на плечо своему преемнику, сказал:
- Он встанет в ворота!
Санька произнёс эти слова так твёрдо, что никто не решился с ним спорить. Да и выбора у команды уже не было. Пора было начинать игру. Женька вразвалочку подъехал к воротам и клюшкой, как ладошкой, сгрёб снег с вратарской площадки. Он был маленьким и в снаряжении напоминал гриб. Зрители встретили его появление в воротах смешком.
Когда же в начале игры Женька пропустил в ворота первую шайбу, все стали ругать и его и Саньку, который вместо себя "подсунул такого". Но очень скоро противнику пришлось убедиться, что загнать шайбу в Женькины ворота не так-то просто. Он ловко выставлял руку, и шайба как бы сама ныряла в "ловушку", он на лету парировал удары клюшкой, и шайба отлетала, как мяч от лапты. Несколько раз, спасая ворота, Женька смело бросался в ноги нападающих, и болельщики устраивали ему овацию.
И вскоре игроки и болельщики забыли, что в воротах стоит не Санька Красавин, а его маленький друг. Слишком много в нём было Санькиного: зоркий глаз, ловкость, бесстрашие в самые критически минуты. И крепко стиснутому толпой болельщиков Саньке порой казалось, что в воротах стоит он сам, только совсем здоровый.
- Правильно!.. Хорошо!.. Давай-давай!.. - шептал Санька, и его суровое мальчишеское сердце наполнялось нежностью к этому маленькому человечку. Санька жил его победами, его удачами, а когда Женьке доставалось, вместе с ним испытывал боль.
Матч закончился победой команды с Большой Кирпичной. Ребята на радостях подняли вратаря на руки и понесли его через двор. А Санька остался на опустевшем ледяном поле… Нет, он не испытывал обиды.
В это время к Саньке подошёл какой-то малыш и спросил:
- Ты инвалид?
Санька очнулся от своей радости и почувствовал глухую боль в ноге, но с другого конца двора донёсся знакомый голос:
- Санька!
И сразу множество голосов повторило:
- Санька!.. Санька!..
И он увидел, как, вырвавшись из рук своих почитателей, к нему по глубокому снегу бежал Женька, а за ним вся непобедимая дворовая команда.
Ребята окружили Саньку, трясли ему руки, толкали, тискали его. И каждый испытывал чувство гордости за своего мужественного Саньку.
…Когда зимним вечером пойдёте по Большой Кирпичной, то обязательно услышите отдалённый гул, который то замирает, то вспыхивает с новой силой. Кажется, где-то за домами бушует маленькое незамерзающее море.
Продавец ёлок
Если вам будут рассказывать, что под Новый год на фронте бойцы приносили в землянку ёлочку и, за неимением шаров и хлопушек, украшали её стреляными гильзами, - не верьте. Новогодняя ёлка с весёлыми мирными огоньками была слишком далека от нас. Как бы на другой планете. Она могла сверкнуть на мгновенье в памяти и сразу погаснуть, как падающая звезда.
Иногда у порога землянки набрасывали еловые ветки, чтобы очищать налипший к валенкам снег. От этих веток веяло таким родным ёлочным духом, словно ветер донёс его прямо из дома.
Горьковатый запах хвои всегда притягивает меня, волнует. Я не могу пройти мимо ёлочного базара без того, чтобы не задержаться и не подышать хвойным ароматом. Так случилось и в этот вечер.
Я останавливаюсь на пустыре, где продаются ёлки. Снег густо усеян хвоей. Ёлок же почти нет: все хорошие раскупили, остались одни жидкие, худосочные, с прозрачными ветками. Ёлки-палки. Рядом прохаживается продавец - худой, длинный, костистый, вроде своих ёлок. Я подхожу к нему. Он пытается прикурить и, не глядя на меня, сердито говорит:
- Продажа кончена!
- Почём ёлочки-то? - спрашиваю я, хотя ёлка не нужна мне: я живу среди ёлок.
- Продажа кончена! - сердится продавец, но добавляет: - Ёлки продаются на метры.
Вижу, продавец устал, намёрзся, намаялся. Руки не слушаются. Ветер гасит спичку. Никак не совладать продавцу с этим ветром. Он и сердится. Я достаю из кармана зажигалку - щёлк! - и подношу ему огонёк. И пока он прикуривает, рассматриваю его лицо. Нескольких секунд оказывается достаточно, чтобы я признал в продавце ёлок моего фронтового друга. Володя Ткаченко!
Не знаю, что удерживает меня от крика: то ли неуверенность - вдруг обознался, - то ли то, что сам Володя Ткаченко не узнаёт меня. Я молчу и продолжаю разглядывать его. Он совсем не изменился. То же вытянутое лицо, маленькие глаза, впалые щёки. Только что-то в нём потускнело. Словно в юности его освещало солнце, а теперь он предстал передо мной в лунном свете.
Продавец ёлок не обращает на меня внимания. Даже смотрит в другую сторону. Он глубоко затягивается, словно глотает дым. И греет окоченевшие руки о скупой огонёк сигареты. Я замечаю, что пальцы у него по-прежнему длинные и худые. Только слегка огрубели и от мороза красные. Большой палец подогнут, не виден. Окоченел, наверное…
Неожиданно он говорит:
- Ладно, дам тебе хорошую ёлочку. У меня припрятана…
- Спасибо, - отвечаю, - только мне ёлка не нужна. Я живу за городом.
- Что же тебя сюда принесло? - резонно спрашивает он и поворачивается ко мне.
Я пялю глаза на Володю Ткаченко: смотри - вот он я! Не узнаёт меня старый товарищ. Но и отпускать не хочет. Ёлочку предлагает. Может быть, я ему просто понравился? Ничего не требую, ёлки не ругаю, даю прикурить. А может быть, он о чём- то смутно догадывается, но не спешит признаться. Он стоит среди своих жиденьких ёлок, и мне кажется, что старшина послал его за ёлками для маскировки огневой позиции, а он вместо ёлок нарубил чёрт знает что, и ему всыпали, и ему не до меня…
А может быть, я сам сильно изменился, стал неузнаваемым? Отросшая борода, морщины, тени под глазами и заострившийся нос замаскировали меня, молодого, под старого? И не сбросишь эту маскировку, как ёлочки с огневой позиции.
Я задумываюсь, и мне на глаза снова попадаются длинные пальцы Володи Ткаченко. Пальцы музыканта. Да он и был музыкантом, скрипачом. Всю войну таскал с собой маленькую скрипку. Мечтал после войны поступить в Консерваторию… После войны я всё присматривался к афишам, думал, встречу имя Володи Ткаченко. Не попадалась мне афиша с его именем. Видимо, ничего не вышло. Что-то помешало. Вот он и стоит на пустыре. Продаёт ёлки. На метры. Как сукно. И стыдится меня, потому и не признаёт фронтового друга.
- А чем занимаешься в летнее время, купец? - спрашиваю я, а "купец" говорю потому, что сержусь.
- Купцы торгуют зимой и летом, - уклончиво отвечает он и всё смотрит на меня, изучает. Может быть, представляет меня безбородым.
- Трудно? - спрашиваю, чтобы поддержать разговор.
- Трудно, - отвечает. - Но некоторые считают: торговля - золотая жила. Золотая! Вот бьюсь тут с ёлками. Очередь целый день. Каждому подай самую хорошую. А предложи им торговать на метры… на двадцатиградусном морозе… Кто согласится?
Он затягивается. Потом отводит глаза в сторону и осторожно спрашивает:
- А ты чем занимаешься?
- Строю.
- Строишь? - Он почему-то качает головой и тихо говорит: - Я так и думал.
- Почему? - вырывается у меня вопрос, почему он так думал.
- Похож ты на строителя, - говорит Володя Ткаченко.
- Ну да, конечно, похож, - бормочу я и закуриваю.
Мы говорим с ним как старые знакомые, но прикидываемся, что впервые видим друг друга. И я начинаю понимать Володю Ткаченко. Наверное, мучительно трудно объяснить старому другу, как ты расстался со своей юношеской мечтой и из скрипача угодил в продавцы ёлок. Теперь я уже чувствую себя не вправе сказать, что узнал его.
И вдруг, словно читая мои мысли, он говорит:
- Небось в юности мечтал о другом? Может быть, писал стихи? Я тоже не с детских лет вынашивал мечту работать в торговле… Но вот, живу!
Мы как бы играем в старинную детскую игру "горячо - холодно". И он подошёл так близко, что мне впору закричать: "Тепло! Горячо! Жарко! Писал я стихи…"
Но он останавливается. Не хочет узнавать. Не хочет узнавать, а спрашивает:
- Женат? Дети?
- Сын, - отвечаю я.
- У меня две девки… в пятый класс пошли.
- Поздно женился?
- Поздно… так вернее.
- Ты расчётливый.
- Так купец же!
Мы стоим на снегу, густо усеянном хвоей, и тихо смеёмся. И Володя Ткаченко спрашивает:
- Собаками интересуешься?
Я удивлённо смотрю на него - при чём здесь собаки? - и он говорит:
- Я - большой любитель. У меня собака слова понимает. И не только слова. Даже когда молчу, собака меня понимает. А я понимаю её… Что ж ты собаку не заведёшь, загородник?
Этим "загородником" он мстит мне за "купца". И мне вдруг становится горько, словно я разговариваю с человеком-невидимкой и я не могу сделать его видимым.
И тут продавец Володя Ткаченко говорит:
- Я тебе обещал ёлочку припрятанную. Ты возьми, её.
- Да зачем мне ёлочка?
- Возьми!
- Хорошо, - говорю. - У меня племянница…
- Это уж как захочешь.
Он отходит в сторону и из-под своих палок достаёт небольшую, густую ёлочку. Он суёт мне её в руки и смотрит куда-то в сторону. Он дарит мне её в утешенье, а я не понимаю, зачем он меня утешает.
- Я пойду, - говорю я и выжидательно смотрю на Володю Ткаченко. И в этом "я пойду" звучит мой последний призыв: "Признайся, Володя!"
- Иди, - говорит он и не признаётся.
- Спасибо за ёлочку! - говорю. - И будь счастлив в Новом году!
- И ты будь! Обязательно будь! - говорит он и поднимает руку, и я замечаю, что на ней не хватает большого пальца. А я- то думал, что он подогнул палец…
Я хватаю его за руку:
- Послушай!
- Пора закрывать контору, - сухо говорит он, отдёргивает руку и идёт к своим ёлкам-палкам…
Я ехал домой в пригородном автобусе, и пассажиры посмеивались над чудаком, который везёт из города ёлку. А я прижимал её к себе, чтобы она не задела веткой кого-нибудь по лицу, и дышал горьковатым запахом оттаявшей хвои. И ко мне возвращалось время моей юности, когда я мечтал стать поэтом, писал стихи… И перед моими глазами снова возник замёрзший продавец ёлок Володя Ткаченко. И, как бывает, когда взлетевшая ракета на мгновенье осветит ночную землю со всеми её тайнами, ясно понял, что Володька не хотел признаваться из-за меня. Потому что тоже не нашёл моего имени на корешках книг. И вместо поэта встретил строителя, загородника. Он своим неузнаванием прикрыл меня, как на фронте мы прикрывали друг друга.
Мне захотелось остановить автобус. Броситься обратно на ёлочный базар, где стоит мой фронтовой друг один среди чахлых ёлок, сказать ему:
- Володька, у меня всё в порядке! Мне нравится моя работа и жизнь! Поэтом мечтает стать каждый второй парень, но так много поэтов не нужно людям. А строителей нужно много, и "купцов" тоже. А собак я люблю не меньше тебя, может быть, даже больше! Ты уж извини меня…
Видимо, всё это я, помимо своей воли, произносил вслух, потому что пассажиры косились на меня и посмеивались. А я сильнее прижимал к себе подаренную ёлочку и глубоко вдыхал запах зелёной хвои.
Пятёрка по поведению
Все очевидцы этой неслыханной истории - дерзкой и прекрасной - запомнили только верблюда. Огромного двугорбого верблюда с бурой свалявшейся шерстью, которая торчала клочьями, придавая животному подчёркнуто свирепый вид. Но никто не заметил мальчика лет двенадцати - мало ли таких бегало в тот день по городу! - никому и в голову не приходило, что герой того незабываемого дня не верблюд, а мальчик.
В первый раз Володя Карпов встретил верблюда неподалёку от села Заболотье. Он бы не удивился, попадись ему верблюд где-нибудь среди барханов Бухары или в зоологическом саду. Но появление двугорбого великана на раскисшей от осенних дождей военной дороге, возле полуоблетевшей осиновой рощи, было по меньшей мере странным. Как заплыл сюда гордый корабль пустыни? Какие недобрые ветры пригнали его к белорусскому селу? Видимо, путь верблюда был нелёгким, потому что ноги, брюхо и даже часть шеи покрыл крепкий панцирь засохшей глины. А одна лепёшка присохла даже к чёлке. Увидев верблюда, Володя Карпов был так поражён, что поначалу принял его за мираж. Хотя никто ещё здесь не наблюдал миражей.
Володя Карпов был человеком любознательным и отчаянным, поэтому он, рискуя получить удар тяжёлой войлочной ногой, сорвал пучок травы и, прыгая с островка на островок, направился к верблюду. Животное не проявило к Володиному угощению никакого интереса, высокомерно отвернуло голову от жухлой травы и медленно зашагало по лужам.
О встрече с верблюдом Володя никому не рассказал, потому что заранее знал: не поверят, ещё поднимут на смех. Но верблюд, идущий неведомо откуда и куда, крепко застрял в памяти мальчика, постоянно подогревал его фантазию и толкал его на всякие из ряда вон выходящие планы. Огромный, губастый, весь войлочный, как валяный сапог тысячного размера…
Например, когда гитлеровцы разрешили открыть "новую" школу, Володе Карпову захотелось посадить на этого верблюда "нового" директора - Тарана. Посадить его непременно задом наперёд и провести на посмешище через город. Бывший учитель черчения Таран был невысоким, востроглазым, а когда говорил, то, чтобы казаться высоким, поднимался на носки и вытягивал шею.
- Дети! - говорил он в день открытия "новой" школы. - Немецкое командование милостиво разрешило открыть в нашем городе школу. - Тугой крахмальный воротничок мешал ему дышать, и Таран упирался в него своим скошенным подбородком. - Немцы - культурная нация. Они намерены насаждать культуру всюду. Вы тоже будете учиться! - Таран поднялся на носки. - Теперь не будет никаких послаблений! - Он замахал короткими руками. - Никаких отстающих! Никакого хулиганства! Порядок, усердие, чистота!
Он не успел перевести дух, как поднялся Володя Карпов и спросил:
- Мыло давать будут?
Таран залился краской. Даже пробор его покраснел.
- Мыло? За-ачем мыло?
- Для чистоты, - ответил Карпов.
И тут директор впился подбородком в тесный воротничок и
закричал:
- Молчать! Никаких вопросов!.. Снизить балл по поведению!
Последние слова относились к учителю математики Акиму Андреевичу, который был классным наставником у Володи Карпова. Аким Андреевич ничего не сказал, только слегка наклонил голову.
Вот тогда в памяти мальчика зашевелился верблюд. Встал на все четыре ноги, выкатил глаза, повёл из стороны в сторону челюстью и шумно втянул струю воздуха. Однако где он теперь? Топчется в лужах размытой дороги возле Заболотья или ушёл к своему пункту назначения и дожди смыли его глубокие, странные следы? А может быть, никакого верблюда не было? Мираж? Эти мысли настолько сильно взволновали мальчика, что он решил незамедлительно отправиться в Заболотье.
Неподалёку от деревни он увидел верблюда. Верблюд стоял на лугу в окружении нескольких коровёнок. Коренные жительницы не страшились двухэтажного гиганта, а, напротив, признали в нём вожака и старались держаться к нему поближе. Такая дружба верблюда с коровами ещё больше удивила Володю Карпова, и в его мозгу мелькнула мысль, что не след связывать судьбу этого красавца с коротышкой Тараном. Он пригодится для более важного дела. Володя Карпов ещё не знал, что это будет за дело, но его мысль уже принялась метаться из стороны в сторону в надежде изобрести что-нибудь стоящее.
А пока мальчик перепрыгнул через кювет и зашагал по полю к верблюду. Он подошёл к нему совсем близко, вынул из кармана корку хлеба и протянул её на ладони: "Угощайся!" Верблюд посмотрел на мальчика и, признав в нём знакомого, сделал два неторопливых шага навстречу. Мягкой кожаной губой он очень осторожно сгрёб хлеб и принялся его жевать, медленно смакуя лакомство, растягивая удовольствие.
Володя осмелел и потрепал его рукой по шее. А верблюд водил челюстью из стороны в сторону и поглядывал на мальчика со своего высокого этажа. Мальчик вывернул карман и высыпал на ладонь все хлебные крошки. Они тоже пошли в дело: верблюд слизнул и был очень доволен. Он проводил Володю до дороги и долго смотрел ему вслед, окружённый верными коровёнками.
На обратном пути Володя Карпов наконец придумал достойное применение пришельца из жарких краёв. План был изобретателен и дерзок, недаром верблюд целый месяц сидел в его голове.
Дул холодный ветер, и над городом плыли низкие плотные тучи, что путь даже солнцу был заказан. Чёрные листья, словно обгоревшие, шуршали под ногами. Лужи сковал непрочный ледок. Пахло придавленным к земле дымом. В это утро в город вошёл верблюд Володи Карпова.
Гордый корабль пустыни двигался под кумачовым парусом, который от порывов ветра бился о бурые бока. На красном парусе неровными буквами было написано: "Смерть фашистам!" В оккупированном городе эти слова превращались в удары и выстрелы. Они вышли из укрытия на белый свет, как выходят из засады, чтобы начать неравный бой.
Верблюд медленно ступал по булыжной мостовой, а счастливому и возбуждённому Володе Карпову казалось, что своими тяжёлыми шагами гордое животное наносит гулкие удары по фашистскому командованию, милостиво разрешившему открыть школу, по городской управе, загнавшей школу в старый барак, по директору Тарану с его порядками, усердием и чистотой.
Неожиданно на улицах стало светло, как в добрые времена. Люди выходили из домов, чтобы своими глазами открыто прочесть слова, которые приходилось прятать так глубоко.
Сбежавшиеся полицаи растерянной толпой шли за верблюдом на почтительном расстоянии, не зная, как помешать движению красных парусов. Им ничего не стоило тут же пристрелить дерзкое животное, но на изогнутой бурой шее висела дощечка с угрожающей надписью: "Заминиравано!" В этом слове была допущена орфографическая ошибка, но это не ослабляло угрожающего смысла. Верблюд стал неприступным, и враги не решались к нему приблизиться: вдруг взорвётся!
Интерес всего города был прикован к двугорбому великану, и никто не замечал Володю Карпова, который был невидимым капитаном корабля. Мальчик держался в стороне, поближе к домам, но именно с него верблюд не спускал внимательных глаз. И когда Володя Карпов сворачивал на другую улицу, верблюд, как по команде, следовал за ним.