Вошла. Сняла шляпу. Пальто. Надо бы поесть. Перемыть посуду, постирать кофточку, лечь. Но вот беда. Ей не нравится пол в ее комнате. Если б на нем был след от чьих-то ног, хоть маленьких, самых маленьких… Пусть не мальчика, пусть хоть девочки - вот бы весело было тогда Маргарите Ивановне! Она бы не зажигала в комнате свет перед тем, как уйти на работу, она бы, пожалуй, сварила обед, она бы, пожалуй, читала вслух книжку. Она бы, пожалуй, спела, как пела когда-то своему сыну в полутьме комнаты, заслонив настольную лампу газетой:
В лесу, где березки столпились гурьбой,
Подснежника глянул глазок голубой.
Откуда мог знать Тарасик, что люди иногда не спят по ночам даже тогда, когда они дома, а не в детском саду, и даже тогда, когда им не надо, как папе, готовиться к экзаменам.
Если бы он мог переколдоваться, перестать быть собой и сделаться Маргаритой Ивановной, он бы, пожалуй, увидел, что кроме стола, кровати, кресла и занавески, которые всегда на своих местах, комната Маргариты Ивановны переполнена мыслями. Они носились вокруг нее - ночные, печальные, длинные и короткие. С ними было трудно сладить.
Когда Маргарите Ивановне не спалось, она бродила по улицам и возвращалась в детский сад: он был совсем рядом с ее домом.
…Неслышно раскрылась дверь. В спальню к ребятам вошла Маргарита Ивановна. Услала нянечку и вот сидит у окна, затаившись, и кутается в платок. Она не знает, что на нее глядят от подушки глаза Тарасика.
"Была на свете большая война, - вспоминает Маргарита Ивановна. - Возвращались домой поезда, украшенные бумажными цветами. А в поездах - понимаешь, Тарасик, - ехали фронтовики. На вокзалах плакали от радости люди. Они встречали фронтовиков. Мама - дочку, жена - мужа, дети - папу, сестра - брата. И вот я сошла по ступенькам, Тарасик (ты заметил, какие высокие бывают у вагонов ступеньки?), спрыгнула на перрон и пошла вперед.
На мне была форма. Она бы, наверное, тебе понравилась. Красиво блестели на ней погоны. Я, знаешь ли, была лейтенант. Ух и сверкали трубы! Ух и бил барабан! Тебе нравится барабан, Тарасик?.. Я шла, и вдруг меня обхватила чужая женщина - не особенно молодая и нельзя сказать, чтоб красивая, - и принялась меня целовать. А дома… Дома меня никто не встречал. И эту женщину я навсегда запомнила".
- Тарасик, зачем ты ходишь босой?
- Тетя, не плачьте, тетя, - сказал Тарасик.
И Маргарита Ивановна увидела в свете зеленых букв его поднятое к ней лицо, блестящие расширившиеся глаза.
- Тетя, не плачьте, тетя, - повторил Тарасик.
- А я и не плачу! - весело ответила Маргарита Ивановна. - С чего ты взял?
Молча и смело протянулась вперед короткопалая толстенькая рука Тарасика и тронула ее щеку. Маргарита Ивановна улыбнулась, подняла Тарасика на руки и, прижав к себе, стала тихо его укачивать. Она так шибко его сжимала, что он было хотел отпихнуть ее кулаком, да не отпихнул. Может быть, потому, что теперь он стал старше на целую ночь.
Тарасик лежал под байковым одеялом. А рядом с ним, на его кровати сидела воспитательница детского сада Маргарита Ивановна и тихонько похлопывала его по спине.
Разве Тарасик грудной, что надо его укачивать?
Поползли по стенам тени, поползли по ногам мурашки.
"Спи, Тарасик. Я тут, Тарасик", - думала Маргарита Ивановна.
Вспыхнул зеленый свет за окном.
И зачем он старался? Тарасик спал. Рядом с ним сидела Маргарита Ивановна.
Глава пятая
В тот вечер, когда Тарасик лепил из снега красивые пирожки и Маргарита Ивановна сказала ребятам: "Возьмите свои лопаты и стройтесь парами!", папа Тарасика, очень счастливый и радостный, возвращался домой. До экзаменов по сопромату оставалось шесть дней. В самый раз он пристроил Тарасика в детский сад. Сейчас он зажжет зеленую лампу, раскроет учебник и будет заниматься. Вокруг - ни звука, ни шороха. Никто не скажет: "Папа, укрой меня", или: "Опять не купил халвы. Ты обещал халвы!.." В доме тихо. Он будет сидеть у стола, а на диване будет спать кошка.
Домой! В тишину! За дело!
Папа раскрыл входную дверь, прошел широким шагом по коридору.
Вот и комната. Не сняв пальто, он торопливо подошел к старому дедушкиному шкафу, распахнул дверцу и схватился обеими руками за старенькое платье мамы Тарасика. (Будто только того и ждал, чтобы пристроить Тарасика в детский сад и свободно хвататься за старое мамино платье).
Папа замер. Прижался к платью щекой, нырнул в него. Может, он даже поцеловал бы платье, но это уж было бы чересчур, до такого он себя допустить не мог.
Мамино платье, за которое обеими руками держался папа, было старое, штапельное, чуть выгоревшее, голубое в желтых цветочках. Оно было мягкое и от частой стирки сделалось на ощупь как шелковое, только еще шелковистее шелкового. В старом дедушкином шкафу, который дедушка Искра подарил папе и маме, висело всего два платья. Папа много бы отдал, чтоб там висела целая дюжина платьев. Когда-нибудь он, может, накупит маме много разных красивых платьев - шерстяных и настоящих шелковых. Отрез бостона. И туфли: лаковые на каблуках. Но и это, старое, тоже очень нравилось папе Тарасика.
Мама носила его много лет подряд. Еще тогда, когда они ничего не знали про своего будущего Тарасика.
Платье было счастливое. Никакой работы оно не работало, не стирало, полов не мыло, не стряпало. Оно только и делало, что ездило за город, ходило в кино и сидело в кафе-мороженых. Платье вилось вокруг маминых ног, когда она танцевала. Маячило голубым огоньком из-под большущих часов на площади. Оно было одно на свете, единственное. Штапельное. В цветочках. Увидев издалека это платье, папа пускался рысью к большим часам. Когда он подхватывал маму под локти и подымал ее, широкая юбка платья взвивалась, взлетала. Когда он сажал ее себе на плечо, платье так щекотало щеку, что хотелось зажмуриться и вдавиться в него глазами, щеками и подбородком.
Иногда, когда они ссорились, платье беспомощно обвисало вокруг ее ног. Она стояла с опущенной головой, зло и замкнуто глядя на папу из-под черных бровей. И ему хотелось заколдовать это глупое голубое платье: пусть оно станет маленьким, как носовой платок, он бы сунул его в карман или спрятал за пазуху. Вместе с ней!.. Так будет спокойней. Нельзя же себя допустить до того, чтобы дурость, юбка, забрала над человеком такую власть!
Папа стоял в углу комнаты и крепко держался обеими руками за старое мамино платье… Она носила его, когда гуляла в саду с Тарасиком, и папа любил это платье. Оно вобрало в себя часть его любви и его раскаяния.
Раскаяния? Но в чем же было раскаиваться папе?
С первых же дней, как у дедушки поселился Тарасик, папа стал уходить из дому, чтобы не толкаться и не мешать. Мама вытаскивала из кухни корыто (в той квартире не было ванной комнаты). К потолку поднимался пар. Повязав зачем-то волосы белой косынкой и завернув в пеленку Тарасика, она опускала его в корыто. Тарасик дрыгал ногами. Он был доволен. А папа томился. Ходил по комнате, глядел сквозь стекло во двор.
- Ну что ж, я пойду, пожалуй.
- Да ты бы хоть того, хоть помог бы вылить корыто, - удивившись, говорил дедушка.
- Папаша, - тихим голосом отвечала мама, - пусть идет. Действительно, что ж…
И он уходил. Но ведь без помощи мама не оставалась, дед помогал выносить корыто.
Однажды, когда папа вернулся домой обедать, она гуляла с Тарасиком во дворе. Был первый весенний день. Она сидела на табуретке возле коляски. Дворовые лужи старательно отражали солнышко. Плакали водосточные трубы; таяли на солнце сосульки. И вдруг папа увидел, как мама закинула голову и тоже заплакала. Рядом с нею почему-то стоял отец. Она вскинула руки в толстых рукавах зимнего пальто, всхлипнула и прижалась лбом к дедушкиному животу. Дед длинный, выше ей было не дотянуться.
- Что с тобой, пойдем… Зачем же… нехорошо. Люди увидят, - вздыхая, говорил дед. - Молодо-зелено. Я ему… Я его…
- Нет, - сказала она, - если я сама не могу… Мне не надо насильно. Пусть…
И папа все это услышал.
В ярости, не сказав ни слова, он прошел мимо них, кулаком толкнул дверь, вбежал в коридор.
- Чего стряслось? - спросила шепотом соседка (не у него, у другой соседки).
- Искры плачут, - отвечала та. - Видно, Богдашка уж очень шибко схватился гулять.
- А вам-то что? - свирепо спросил у соседок папа.
- А то, что с тобой не соскучишься, - нисколько не потерявшись, сказала папе соседка. - По ночам приходишь и будишь весь дом.
Неправда, он никого никогда не будил. Он входил на цыпочках. Он зажмуривался еще в коридоре, чтобы шагать потише. Неслышно распахивалась под осторожным нажимом его плеча дверь комнаты. В углу горел ночничок. Он сделал его из елочной лампочки. Свет огня был похож на недремлющий глаз совы. Похрапывал и вздыхал отец. Чуть взлетала марля над коляской Тарасика. Соня лежала в углу так тихо. Видно, крепко спала…
Врать не надо - она не спала! Он притворялся перед собою, что она спит. Подходил к кровати и видел: все в ней как будто к чему-то прислушивалось - завитки ее жестких волос, ладошки, согнутые колени. Он глядел на нее, и что-то перехватывало ему дыхание.
"А будь я проклят, если я завтра опять уйду", - говорил он себе. И он был проклят. И завтра и послезавтра он опять уходил. Москва большая. В Москве бывают футбол, состязания по легкой атлетике, шахматные турниры. В Москве много улиц, они просторные, широкие - по ним весело ходить большой компанией, а хотя бы и небольшой… Конечно, у них родился Тарасик… Но в Москве не закрыли кинотеатры, в Москве случаются и веселые вечеринки. Честное слово, он был хорошим отцом и очень любил Тарасика. Но не хором же петь колыбельные песни? Да и товарищи говорят: "Ты что, очумел, Богдан? Женился и закруглился?"
…А платье щекотало папину щеку, папино ухо и будто шептало ему: нет, нет, было не только плохое.
Было так много хорошего! Помнишь, Тарасик был уже большой, а вы танцевали по вечерам: по субботам, когда радио передавало вальсы. Кружились по комнате, наталкивались на обеденный стол, коляску, потом принимались кружиться по коридору. Соседки глядели молча на вспархивающее мамино голубое платье. Мама и папа кружились между сундуками, раскладушками, холодильником. Не выдержав, дед хватал Тарасика на руки и тоже пускался в пляс. Если было лето, они кружились по двору на удивление петухам. Петухи выскакивали из своих сарайчиков: двор был старый. Петухи усаживались в рядок на дощатый забор и, слегка наклонив головы, глядели кругло и глупо на маму и папу. По двору тихо гуляли куры, обалдело шарахались от кружившихся мамы и папы. А мама и папа, забыв обо всем на свете, так хорошо, так красиво танцевали между маленькими палисадниками, которые загораживали окошки нижних этажей. Тарасик подпрыгивал на руках у деда, хлопал в ладоши, кричал:
- Глядите, глядите, мама с папой танцуют!
Зачарованно перебирала мама тонкими ногами в тапках по острым камням двора. Садилось солнце. Папа глядел, чуть-чуть улыбаясь, на ее черные волосы. От солнца они становились рыжими.
Едва поспевая за ними, кружился по двору дед с Тарасиком на руках.
- Искры пляшут! - говорили соседки, поглядывая на них из раскрытых окошек.
…Спасибо, что оно тут - голубое платье. Ушла, уехала. Люди проходят практику под Москвой и даже в Москве, когда у них есть ребенок. А ей подавай моря, океаны, штормы. Однако он не сказал, чтоб она не ехала на Дальний Восток. До этого он себя допустить не мог. Он смеялся над ней, подтрунивал. Перестал ей глядеть в глаза. Смотрел куда-то поверх ее тонких бровей (это было нетрудно: ведь росточком она не вышла).
- Да, да, папаша, видно, судьба кому-нибудь прославить нашу семью. Вот она и прославит. "Софья Искра". Звучит?.. Тарасик, мама твоя человек творческий, без пяти минут журналист, а глядишь - раз-два и в писатели выйдет… Тогда нам с тобой до нее, пожалуй, не дотянуться.
- Чего? - говорил Тарасик и хватался за мамин подол.
Папа не отвечал. За два дня до ее отъезда он не выдержал, сдался, перестал смеяться и начал свистеть. Никогда в жизни он не свистел так много, как в эти дни. Смотрел в окно и насвистывал. Брился - насвистывал. Вместо того чтобы сказать "до свиданья", "здравствуй" или "дай мне обедать", свистел.
- Нехорошо, - сказал дед, - высвистываешь из дома добро.
- Добро? - приподнявши брови, задумчиво спросил папа Тарасика. - Да куда уж теперь? Видно, высвистел.
И вдруг в тишине комнаты раздался тихий детский плач. Тарасик?! Да нет. Тарасик выл, улюлюкал, не такой он был человек, чтобы плакать тихо. Забившись в угол, прижавшись к стене лицом, она всхлипывала, как девочка. Папа видел, как вздрагивают ее острые плечики.
Подойти, оторвать от стены, прижать к себе ее зареванное лицо, поцеловать глаза, сказать: "Марш в ночлежку!" (А это значило на их языке, что она должна спрятать голову под его пиджак.)
Но вместо этого он пожал плечами, вышел на кухню и засвистел.
Он не пошел провожать ее на вокзал. Зачем же? У человека есть воля, характер, достоинство… Родные люди должны считаться друг с другом. А она наплевала. Ну и прекрасно. И он плюет. Но иногда бывает так трудно плевать!
Поезд на Дальний Восток уходил в 7.30. Ровно в 7 часов, находясь на работе, он перестал "плевать", взревел: "Замени, Рахматулин. Я - мигом", - и ринулся на вокзал. Он вскочил в автобус, потом в метро. Два раза он уронил кепку… Прохожие и пассажиры проклинали его, он их толкал локтями, наступал им на ноги, вслед ему говорили:
- Ну и вежливая пошла молодежь!
Сердце билось так крепко, когда он бежал через привокзальную площадь. Он забыл, что есть на свете слова "достоинство", "самолюбие" и все остальные похожие.
Надо было бежать. Он бежал. Только это он помнил.
Пусть сквозь стекло вагона, пусть хоть мельком она увидит его. Он ей крикнет: "Соня!" - вот только это одно. Вся его жизнь, все его желания, бег, оголтелый стук сердца как будто превратились в самый последний вагон, в прицепу ее уходящего поезда… Догнать, крикнуть: "Соня!"
И вдруг он увидел, как издалека спокойно идут через площадь Тарасик и дедушка Искра. Они шли медленно. Им хорошо! Они ей махали вслед.
- Отец, - сказал папа дедушке Искре голосом, все еще срывающимся от бега. - Отец, ведь я ее так просил!
Медленно, холодно и отчужденно поднялись глаза из-под лохматых отцовских бровей.
- Видно, худо просил, сынок.
- А как же еще просить? В ногах мне, что ли, валяться? - вскинулся папа.
Словно не слыша, отец продолжал:
- Я тебя не засватывал, жениться не уговаривал. А уж коли схватил - держи.
…Папа закрыл старый дедушкин шкаф, сбросил теплую куртку, снял кепку… Пока он шел к столу для того, чтобы зажечь настольную лампу, ему навстречу мигнуло большое лиловое пятно от пролитых на пол чернил…
Тарасик! Раз есть Тарасик, стало быть, она - тут.
Тихо. Светло. По комнате ходит кошка.
"Ну? Занимайся! Вокруг не слышно ни шороха, ни дыхания. Пристроил Тарасика в детский сад. Упек жену на Дальний Восток. Оскорбил отца, обозвал эгоистом старого человека. Чисто, тихо. Порядок. Учись, постигай. Расти. Через шесть дней экзамен по сопромату. Перед тобой раскрытый учебник. Славно светит зеленая лампа. Перестала бродить по комнате кошка. Свернулась на диване и спит, А может, удалить и кошку? Вытолкать ее на мороз? Занимайся, проклятый! Давай учись!"
Все это говорил себе папа Тарасика, опрокинув голову на руку, сжав от злости губы, стараясь забыть про то, что в шкафу висит какое-то глупое голубое платье.
…Вот как весело, как хорошо и спокойно провели свою первую ночь в разлуке Тарасик и его злосчастный отец.
Глава шестая
Эх и бывают же работы на свете! Например: для того, чтобы покататься на бричке, в которую впряжен ослик, за каждого мальчика и за каждую девочку надо платить пятьдесят копеек. А тот мальчик, который сидит на козлах и управляет осликом, только то и делает, что с утра до вечера колбасится по кругу. И это называется работой! Эх, если б Тарасик был папой или дедушкой Искрой, он бы всю жизнь ел мороженое и катался на ослике. Это лучше, чем быть дворником и даже пожарным.
У забора, где ослик, толпятся малыши - целых два детских сада. И, кроме детских садов, много другого народу: взрослые, малыши, школьники. Ребята ждут очереди, чтоб прокатиться на ослике.
А большой мальчик, тот, что на козлах, - он, наверное, из пятого класса - сидит, брови сдвинул да еще в руках держит вожжи, причмокивает, говорит:
- Пошел!..
И целый день он катается так. С утра и до той минуты, когда закроют зоопарк. Он орет:
- Становись в очередь! - говорит: - Не лезь!
А лицо у него серьезное. Ясное дело! Если бы Тарасик был этим мальчиком, он бы еще не так орал.
- Стройся парами! - остановив бричку, сурово говорит большой мальчик.
- Ребята, парами, парами! - повторяет за ним заведующая детским садом. - Тише, ребята, все покатаются. Тарасик, пропусти маленьких!
- Папа! - орет Тарасик. - Я тоже хочу кататься!
- Тарас! - отвечает папа. - Следующая очередь будет твоя! Стой спокойно, Тарас.
Так говорит папа и смотрит куда-то вверх, на деревья. Он не глядит на заведующую детским садом.
…Сегодня папа после работы подошел к детскому саду, куда отдал Тарасика. Остановился за углом и стал глядеть во двор. Ребята играли в салочки. Папа слышал, как звонко смеется Тарасик, и, осторожно выглянув из-за угла, увидел, что его сын лупит какого-то мальчика. Порядок, Тарасику хорошо.
И когда успокоенный папа вытянул шею, чтобы в последний раз посмотреть на своего сына перед тем, как пойти домой и сесть заниматься, Тарасик поднял глаза, призадумался и вдруг истошно заорал:
- Папа!
Они бежали навстречу друг другу - папа, снисходительно улыбаясь, стараясь замедлить шаги; Тарасик - закинув голову и широко раскинув руки. Всё! Подбежали друг к другу. Папа схватил Тарасика, бодро спросил:
- Ну?.. Как поживаешь?
И Тарасик ответил:
- Папа!..
Прекрасно. Все в полном порядке. Самое время пойти домой и сесть за учебник по сопромату.
Дети строятся парами. Заведующая детским садом ведет их в зоологический сад. На ней белая шапочка.
Она приветливо улыбается, но говорит:
- Папаша, я вынуждена сделать вам замечание. Вы нарушаете наши правила. Тарасик здоров, чувствует себя превосходно, попрошу вас прийти в субботу вечером.
- Благодарю вас за сына, - вдруг сказал папа и пожал руку заведующей. Наклонился к Тарасику и даже поцеловал его.
Бодрой походкой, не оглядываясь, он пересек двор и пошел к воротам.
Вопль огласил улицу. Такого вопля не слышала улица с тех пор, как построили детский сад.
- Домой! - завопил Тарасик.
А папа шел вперед.
- Я маме скажу! - истошно орал Тарасик.
Он сел на снег, запрокинул голову и, глядя на солнце, орал так сладостно. Рот Тарасика был широко раскрыт - ни одна слеза не катилась из его зажмуренных глаз.
Папа замедлил шаг.
- Чтоб такой большой такого маленького! - причитал Тарасик.
- Папаша! - тихо сказала заведующая (но почему-то папа это услышал). - Собственно говоря, при детском садике есть актив матерей… Приняв во внимание… Вы можете, собственно, быть отцом-активистом. Мы идем в зоосад, побудьте с ребятами…
- Не возражаю! - ответил папа.