И в ту же самую минуту тщедушный, больной мальчуган схватил огромного Фери поперек туловища и одним отчаянным усилием, на которое это щупленькое тельце сделали способным только пылавший в нем жар, только горячечное, полуобморочное состояние, повалил растерявшегося полководца на землю.
Но тут же сам упал на него, потеряв сознание.
Краснорубашечников охватило смятение. Их армию словно обезглавили: падение полководца решило ее судьбу. Воспользовавшись минутным замешательством, войско Боки, взявшись за руки и образовав цепь, оттеснило от сторожки застигнутого врасплох неприятеля.
Фери Ач с трудом поднялся, отряхивая с себя пыль. Лицо его пылало яростью, глаза сверкали. Оглядевшись вокруг, он увидел, что остался один. Войско его беспомощно топталось уже где-то у самого выхода, окруженное торжествующими мальчишками с улицы Пала, а он стоял здесь - одинокий, посрамленный.
Возле него на земле лежал Немечек.
Но вот последнего краснорубашечника вытолкали на улицу, заперли калитку на засов, и все лица озарились хмельной радостью победы. Грянуло "ура", раздались торжествующие клики. А Бока тем временем сбегал на лесопилку, привел оттуда словака и принес воды.
Все обступили лежащего на земле Немечека, и гремевшее за минуту до того "ура" сменилось могильной тишиной. Фери Ач стоял поодаль, хмуро поглядывая на победителей. В сторожке по-прежнему буянили пленники. Но теперь было не до них.
Яно бережно поднял Немечека и уложил его на земляной бруствер. Лицо и лоб ему смочили водой. Несколько минут спустя мальчик открыл глаза и с утомленной улыбкой осмотрелся. Все молчали.
- Что такое? - тихо спросил он.
Но все так растерялись, что даже не ответили и только, не сводя глаз, смотрели на него.
- Что такое? - повторил он и, приподнявшись, сел на насыпи.
- Ну как? Лучше тебе? - спросил, подойдя к нему, Бока.
- Лучше.
- Ничего не болит?
- Ничего.
Немечек улыбнулся. Потом спросил:
- Мы победили?
Тут ко всем вдруг вернулся дар речи. Все в один голос воскликнули:
- Победили!
Никто не обращал внимания на Фери Ача, который стоял возле штабелей, угрюмо, с тоскливой злобой созерцая эту идиллию.
- Мы победили, - сказал Бока, - но под конец чуть не случилась беда: только благодаря тебе удалось ее избежать. Не появись ты и не застань Фери врасплох, они бы освободили пленных, а тогда уж и не знаю, что было бы.
- Неправда! - как будто даже с сердцем возразил белокурый мальчуган. - Это вы только нарочно говорите, чтобы меня обрадовать. Потому что я болен.
И он провел рукой по лбу. Теперь, когда кровь возобновила свой бег, лицо его опять стало красным от жара. Он весь пылал.
- А сейчас, - сказал Бока, - мы отнесем тебя домой. Довольно глупо было приходить. Не понимаю, как родители тебя пустили.
- А они не пускали. Я сам пришел.
- Как это - сам?
- Папа ушел, костюм понес на примерку. А мама вышла к соседке, суп тминный для меня подогреть, и дверь не заперла - сказала, чтоб я крикнул, если мне что нужно. Я остался один, сел в постели и стал слушать. Ничего не было слышно, но мне показалось, что я слышу. В ушах у меня шумело - кони мчались, трубы пели, раздавались крики. Мне почудился голос Челе; будто он кричит: "Сюда, Немечек, на помощь!" Потом показалось - ты кричишь: "Не ходи, Немечек, ты нам не нужен: ты ведь болен; хорошо было приходить когда мы забавлялись, в шарики играли, а теперь ты, конечно, не придешь, когда мы тут сражаемся и вот-вот проиграем битву!" Так ты сказал, Бока. Мне послышалось, что так. Ну, тут я сразу выскочил из постели, но упал, потому что давно лежу, совсем ослаб. Кое-как поднялся, достал одежду из шкафа… башмаки… и скорей одеваться. Только я оделся, мама входит. Я, как услыхал, что она идет, сразу - прыг в постель и одеяло до самого подбородка натянул, чтобы не видно было, что одетый. Она говорит: "Я только спросить пришла, не нужно ли тебе чего". А я: "Нет, нет, ничего не надо". Она опять ушла, а я из дому удрал. Но только я вовсе не герой, потому что я ведь не знал, что это так важно, а просто пришел сражаться вместе. Но как увидел Фери Ача - сообразил: ведь это из-за него мне нельзя вместе с вами сражаться - он меня в холодной воде выкупал. И так горько мне стало! Я подумал: "Ну, Эрне, теперь - или никогда". Зажмурился и… и… прыг прямо на него…
Белокурый малыш рассказывал это с таким пылом, что даже устал и закашлялся.
- Довольно, помолчи теперь, - сказал Бока. - Потом расскажешь. Сейчас мы тебя домой отнесем.
Пленников с помощью Яно по одному выпустили из сторожки, а оружие, у кого оно еще сохранилось, отобрали. Уныло побрели они друг за другом на улицу Марии. А тонкая железная труба попыхивала, поплевывала паром, словно насмехаясь над ними. И пила завывала им вслед, как будто тоже была за победителей.
Последним остался Фери Ач. Он все еще стоял у штабелей, уставясь в землю. Колнаи и Челе подошли к нему, чтобы отобрать оружие.
- Не трогайте главнокомандующего, - сказал Бока. - Господин генерал, - обратился он к пленнику, - вы сражались геройски!
Краснорубашечник только поглядел на него уныло, словно хотел сказать: "На что мне теперь твои похвалы!"
Но Бока обернулся и скомандовал:
- На караул!
Войско тотчас перестало переговариваться и шептаться. Все взяли под козырек, а перед фронтом навытяжку застыл Бока, тоже с поднятой рукой. И в бедняге Немечеке в этот момент проснулся рядовой. С усилием приподнялся он с бруствера, пошатываясь, встал "смирно" и отдал честь, приветствуя того, по чьей вине так тяжело заболел.
Фери Ач ответил на приветствие и удалился, унося с собой оружие. Он был единственный краснорубашечник, которому было дано такое право. Остальное оружие - знаменитые копья с серебряными наконечниками, многочисленные индейские томагавки - кучей лежало перед сторожкой. А над фортом номер три реяло отбитое у врага знамя: Гереб отнял его у Себенича в самый разгар боя.
- И Гереб здесь? - широко раскрыв глаза от удивления, спросил Немечек.
- Здесь, - выступил вперед Гереб.
Белокурый мальчуган вопросительно взглянул на Боку.
- Да, здесь. Он загладил свою вину, - ответил Бока. - И я возвращаю ему звание старшего лейтенанта. Гереб покраснел.
- Спасибо, - сказал он.
И тихо добавил:
- Но…
- Что еще за "но"?
- Я, конечно, не имею права, - смущенно продолжал Гереб. - Это дело генеральское, но… я думаю… ведь Немечек, кажется, все еще рядовой.
Все затихли. Гереб был прав: в треволнениях дня как-то позабылось, что тот, кому они трижды всем обязаны, до сих пор остается рядовым.
- Ты прав, Гереб, - промолвил Бока. - Но мы это сейчас поправим. Произвожу… Но Немечек перебил его:
- Не надо, не хочу… Я не для того спешил… Не за тем сюда пришел…
Бока сделал строгий вид.
- Не важно, зачем ты пришел, - прикрикнул он на него, - а важно, что ты сделал. Произвожу Эрне Немечека в капитаны.
- Ура! - дружно закричали все, отдавая честь новоиспеченному капитану.
Под козырек взяли и лейтенанты, и старшие лейтенанты, а раньше всех - сам генерал, откозырявший так четко, словно рядовым был он, а генералом - белокурый малыш.
Никто и не заметил, как худенькая, бедно одетая женщина поспешно пересекла пустырь и внезапно очутилась перед ними.
- Господи Иисусе! - воскликнула она. - Ты здесь? Так я и знала!..
Это была мать Немечека. Бедняжка даже расплакалась: уж где только не искала она своего больного сынишку! Сюда она заглянула расспросить мальчиков о нем. Все обступили ее, стали успокаивать. А она закутала сыну шею, завернула его в свой платок и понесла домой.
- Проводим их! - воскликнул молчавший до тех пор Вейс. Эта мысль всем понравилась.
- Проводим! Проводим! - зашумели ребята и мигом собрались в дорогу.
Побросав военную добычу, все гурьбой высыпали в калитку вслед за бедной женщиной, которая спешила домой, прижимая к себе сына, чтобы хоть немного согреть его своим теплом.
На улице Пала провожатые построились в колонну по два и так двинулись за нею. Уже смеркалось. Зажглись фонари, и витрины лавок бросали яркий свет на тротуары.
Спешившие по своим делам прохожие порой на минуту останавливались, поравнявшись с этой странной процессией. Впереди с заплаканными глазами торопливо шла худенькая белокурая женщина, прижимая к себе ребенка, закутанного до самых глаз в большой платок, а за ней по два в ряд четким военным шагом маршировал отряд мальчиков в одинаковых красно-зеленых фуражках.
Некоторые зрители улыбались. Другие подымали ребят на смех. Но они ни на что не обращали внимания. Даже Чонакош, который в другое время сейчас же самым решительным образом заставил бы замолчать насмешников, спокойно шел вместе с остальными, отвечая полным равнодушием на выходки развеселившихся подмастерьев. Дело, которое делали мальчики, казалось им таким серьезным, таким священным, что и самый бесшабашный сорванец на свете не вывел бы их из равновесия.
А у матери Немечека своих забот было довольно, чтобы еще думать о сопровождавшем ее войске. Но у домика на Ракошской ей волей-неволей пришлось остановиться: сын заупрямился и ни за что не хотел расставаться с товарищами не попрощавшись. Высвободившись из материнских объятий, он встал на ноги и сказал им:
- До свидания.
Они по очереди пожали ему руку. Ручонка была горячая. Вслед за тем малыш исчез вместе с матерью в темных воротах. Где-то во дворе хлопнула дверь, засветилось окошко. И все стихло.
Мальчики поймали себя на том, что стоят, не трогаясь с места, и молча смотрят на светлое оконце, за которым в эту минуту нашего маленького героя укладывали в постель. У кого-то вырвался горестный вздох.
- Что-то будет? - сказал Челе.
Двое - трое, отделившись от остальных, побрели темной уличкой к проспекту Юллё. Вот когда они устали так устали! Сражение вконец измучило их. На улице дул сильный ветер - свежий весенний ветер, который нес с гор холодное дыхание тающих снегов.
Вслед за первой группой двинулась и вторая. Эти пошли вниз, в сторону Ференцвароша. Наконец у ворот не осталось никого, кроме Боки да Чонакоша. Чонакош все переминался с ноги на ногу, дожидаясь Боку, но, видя, что тот не трогается с места, скромно осведомился:
- Идешь?
- Нет, - тихо ответил Бока.
- Остаешься?
- Да.
- Тогда… до свидания.
И, неторопливо шаркая ногами, ушел и Чонакош. Бока, смотревший ему вслед, видел, как он время от времени оборачивается. Но вот Чонакош скрылся за углом - и маленькая Ракошская улица, которая скромно присоседилась к шумному, громыхающему конками проспекту Юллё, замерла в тишине и мраке. Только ветер с воем проносился по ней, дребезжа стеклами газовых фонарей. При каждом сильном порыве ветра вся их цепь перезванивалась из конца в конец, и казалось, что это язычки пламени, вскидываясь и трепеща, подают друг другу какие-то гремучие тайные знаки. Ни одной души не было в этот момент на улице, кроме нашего генерала. И когда генерал, посмотрев налево, направо, увидел, что вокруг никого нет, сердце его сжалось: припав к косяку ворот, он горько, безутешно разрыдался.
Ведь он чувствовал, понимал то, чего никто не осмеливался высказать вслух. Видел, как гибнет, медленно, тихо угасает его рядовой. Знал уже, чем это кончится и что конец недалек. И Боке вдруг сделалось совершенно безразлично, что он полководец и победитель, что солидность и мужество впервые изменяют ему и свое берет детский возраст, - он только плакал, приговаривая:
- Мой друг… Милый, дорогой дружок… Мой славный маленький капитан…
- Ты что плачешь, мальчик? - спросил какой-то прохожий.
Бока ничего не ответил. Тот пожал плечами и удалился. Шла мимо какая-то бедно одетая женщина с большой кошелкой в руках и тоже остановилась. Посмотрела, посмотрела и молча пошла дальше. Потом показался маленький, невзрачный человечек. Повернув в ворота, он поглядел оттуда на мальчика и узнал его:
- Это ты, Янош Бока?
- Я, господин Немечек, - ответил Бока, подняв на него глаза.
Это был портной; он ходил в Буду - примерять сметанный костюм и теперь нес его обратно, перекинув через руку. Этот человек сразу понял Боку. Он не спрашивал, о чем он плачет, не таращил на него глаза, а просто подошел, обнял, прижав к груди эту умную головку, и заплакал вместе с ним - да так безутешно, что в Боке на минуту опять пробудился генерал.
- Не надо плакать, господин Немечек, - промолвил он.
Портной вытер глаза тыльной стороной руки и сделал такой жест, словно хотел сказать: "А, все равно уж не поможешь, так хоть поплакать немного".
- Благослови тебя бог, сынок, - сказал он Боке. - Ступай себе домой. И вошел во двор.
Наш генерал, глубоко вздохнув, тоже вытер слезы. Оглянувшись по сторонам, он хотел было идти домой. Но что-то его удерживало. Он знал, что ничем помочь не может, но чувство подсказывало, что его святой, суровый долг - оставаться здесь, неся почетный караул у дома своего умирающего солдата. Он прошелся несколько раз перед воротами, потом перешел на другую сторону улицы и стал оттуда наблюдать за домиком.
Вдруг в тишине заброшенной улички раздались чьи-то шаги. "Рабочий какой-нибудь домой возвращается", - подумал Бока и, понурив голову, продолжал прогуливаться по тротуару. Странные, необычные мысли, которые никогда раньше не приходили на ум, теснились у него в голове. Он думал о жизни и смерти и никак не мог разобраться в этом великом вопросе.
Шаги приближались, но становились все медленнее. Темная фигура, осторожно пробиравшаяся вдоль домов, замерла у домика Немечека. Неизвестный заглянул в ворота, даже вошел было в них, но тотчас вышел обратно. Постоял; подождал. Потом начал прохаживаться перед домом. Когда он поравнялся с одним из фонарей, ветер завернул полу его пиджака. Выглянула красная рубашка.
Это был Фери Ач.
Оба полководца впились друг в друга взглядом. Ни разу они еще не сталкивались так, наедине, лицом к лицу. И вот встретились здесь, у этого печального домика. Одного привело сюда сердце, другого - совесть. С минуту они, не произнося ни слова, стояли и смотрели друг на друга. Потом Фери Ач опять возобновил свое хождение. Долго шагал он взад и вперед, пока появившийся из темных ворот дворник не стал запирать их. Фери подошел и, приподняв шляпу, тихонько о чем-то спросил.
- Плохо, - донесся до Боки ответ.
Большие тяжелые ворота захлопнулись. Грохот их встревожил уличную тишину и замер, словно гром в горах.
Фери Ач медленно удалился. Он пошел направо. Боке тоже пора было домой. Провожаемые завыванием холодного ветра, полководцы разошлись в разные стороны, так и не сказав друг другу ни слова.
И уличка окончательно погрузилась в сонное оцепенение. Один гуляка-ветер остался хозяйничать на ней этой свежей весенней ночью. Он сотрясал стекла фонарей, теребил бледные язычки газового пламени, поворачивал плаксиво взвизгивавшие флюгера, задувал во все щели и проник даже в каморку, где за столом, перед газетной бумагой, на которой было разложено сало, тихонько ужинал бедняк-портной, а в кроватке часто-часто дышал наш капитан с пылающим лицом и блестящими глазами. Окно задребезжало от порыва ветра, и пламя керосиновой лампы заколебалось. Хрупкая женщина укрыла ребенка:
- Это ветер, сынок.
А маленький капитан с печальной улыбкой чуть слышна почти шепотом, произнес:
- Он с пустыря дует. С родного пустыря…
9
Несколько страничек из Большой книги "Общества замазки":
ПРОТОКОЛ
На сегодняшнем собрании приняты следующие решения, каковые и заносятся в Большую книгу Общества.
§ 1
На стр.17 Большой книги имеется запись: "эрне немечек" (с маленькой буквы). Настоящим эта запись объявляется недействительной, как основанная на недоразумении. Собрание заявляет, что названный член Общества был незаслуженно оскорблен и мужественно это стерпел, а во время войны вел себя как герой; это - исторический факт. Подтверждая, что прежняя запись - ошибочная, Общество настоящим предлагает секретарю вписать сюда имя уважаемого сочлена одними заглавными буквами.
§ 2
Настоящим вписываю: ЭРНЕ НЕМЕЧЕК
Секретарь: Лесик.
§ 3
Общее собрание единогласно выносит благодарность Нашему Генералу Яношу Боке за то, что он провел вчерашнее сражение, как полководец из учебника истории, и в знак уважения постановляет: каждый член Общества должен на странице 168 учебника истории, строка 4 сверху, к заглавию, гласящему: "Янош Хуняди", дома приписать чернилами: "и Янош Бока". Это постановление выносится потому, что наш главнокомандующий его заслуживает, - ведь не устрой он все так хорошо, краснорубашечники нас разбили бы. Кроме того, каждый обязан в главе "Мохачское бедствие" после имени епископа Томори, который тоже был разбит, вписать карандашом: "и Ференц Ач".
§ 4
Поскольку Генерал Янош Бока, вопреки нашему протесту к при помощи насилия, конфисковал казну Общества (24 крайцара) и, кроме того, каждому пришлось отдать на военные нужды все, что у него было, на каковую сумму куплена одна труба за 1 форинт сорок, хотя в магазине Рёшера можно купить и за шестьдесят, и за пятьдесят, но все-таки купили более дорогую, так как у нее звук сильнее, и поскольку у краснорубашечников была отнята их боевая труба и теперь налицо две трубы, а не нужно ни одной, а если кому нужно, то и одной хватит, постановляем: просить от имени Общества возвратить принадлежащую ему казну (24 крайцара), и пусть лучше Генерал Бока продаст одну трубу, но только непременно отдаст деньги (24 крайцара), которые сам обещал вернуть.