Улыбаясь так, что видны были его мелкие, редковатые зубы, он что-то говорил Вере почти на ухо, по-свойски облокотившись на ее стол. И она тоже с улыбкой, но как-то мельком ему что-то ответила, от чего он засмеялся и, не прощаясь, вышел из комнаты. Видно было, что он работает где-то здесь, рядом. И Василию захотелось так же свободно, по-свойски обратиться к Вере, в то время как он чувствовал стеснение от того даже, что вынужден сидеть здесь без всякого дела, на виду у нее…
Потом этот же молодой человек, быстро войдя в комнату, громко сказал: "Приехал!" После чего все пришло в движение - кто вскочил, кто просто повернул голову к двери… В ней тотчас появился Загорский. Василий видел его всего несколько месяцев назад и удивился перемене в его наружности. Высокий лоб Загорского казался еще более высоким от начинающихся залысин, в больших темных глазах угадывалась усталость. Да, это были нелегкие месяцы! Но первое впечатление тотчас сняла улыбка Загорского. С ней как будто выявлялось что-то главное в этом человеке. Может быть, эта способность топить заботные мысли в общении с людьми, в деле…
К Загорскому сразу кинулись все, и он, шутливо отбиваясь, что-то на ходу говоря, поворачиваясь то к одному, то к другому, отправился не в свой кабинет, а к окну этой же маленькой комнаты. Мельком, как бы вопросительно, он поглядел на Василия, уселся на подоконнике и, вынув из кармана блокнот, стал слушать одного за другим, делая пометки.
Так как Василий и не помышлял обратиться к секретарю МК, опередив других, ему оставалось только отойти в сторону и наблюдать за происходящим, слушая отрывочные фразы, долетавшие до него. Взгляд Василия был прикован к Загорскому.
Владимиру Михайловичу исполнилось в ту пору тридцать пять лет. Но легко можно было представить его себе совсем молодым.
Его характерная, окающая речь то и дело перебивалась смехом. Смеялся Загорский часто и, видимо, любил смеяться.
"Вот он как весело работает!" - подумал Василий. И ему тоже сделалось весело от мысли, что он будет теперь всегда где-то тут, неподалеку от этого человека.
В разгар всей этой суматохи и разноголосицы в комнату вошел немолодой человек, по виду явно иностранец. Об этом можно было догадаться по его одежде: клетчатое пальто, пестрый шарф и шляпа, которую он вежливо снял при входе и держал в руке. Обут он был в желтые остроносые ботинки. Но руки у незнакомца были тяжелые, рабочие.
Незнакомец подошел к Вере и по-русски, но с большим акцентом спросил, может ли он видеть товарища Загорского. И когда Вера указала ему: "Вот он стоит, у окна", то гость вдруг ужасно заволновался. И самое удивительное, что и Загорский, завидев его, тотчас выбрался из окружавшей его группы и бросился к незнакомцу. Они обнялись, потом посмотрели друг на друга, словно определяли перемены в каждом, и снова обнялись.
А потом, оживленно и сбивчиво говоря не по-русски, пошли в кабинет. Загорский позвал с собой Донского.
Через несколько минут Донской, однако, вышел. Довольно громко, ясное дело, чтобы покрасоваться перед находящимися в приемной, сказал Вере:
- Знаешь, кто это?
- Откуда же? Это ты у нас всегда все знаешь, - ответила Вера чуть насмешливо.
Но Донской не обратил на это внимания. Он крутил ручку телефона, кому-то передавал распоряжение устроить на ночлег немецкого товарища и объяснил так же громогласно:
- Владимир Михайлович ведь был в эмиграции. И застрял в Германии во время войны. Он там вел большую работу. И вот этот немецкий товарищ - он коммунист - помогал ему…
Вера с интересом слушала и спросила:
- Наверное, поэтому Владимир Михайлович так хорошо знает немецкий, что был в эмиграции?
- Еще бы! Он же долго жил там. А после революции был первым секретарем нашего посольства в Берлине, - добавил Донской.
Похоже, он действительно знал все на свете.
Он бы еще что-нибудь объяснил, но в это время Загорский вместе с немцем вышел из кабинета, и Владимир Михайлович, провожая гостя до дверей, напомнил, чтобы он обязательно нынче же приехал к нему домой.
К Загорскому опять кинулось несколько человек.
О чем же говорили все эти люди с секретарем Московского комитета?
До Василия доходили только обрывки разговора: речь шла о новой отправке коммунистов на фронт. Кто-то ломким юношеским голосом обиженно доказывал, что неправильно отведен из группы добровольцев:
- Ну что ж, что нет восемнадцати, - я же коммунист уже пять месяцев!
- Пойдешь в ЧОН! - ответил Загорский.
- Это что такое? - раздалось несколько голосов.
Загорский принялся разъяснять: части особого назначения формировались во многих городах и также при МК, - их задачей было выступать против бандитов, диверсантов, шпионов, охранять важные объекты от вражеских покушений.
Василий уже слышал о ЧОНах: видно, они были детищем Загорского. Он говорил увлеченно:
- Это задача не менее важная, чем на фронте…
Несколько женщин в красных платочках подступили к Владимиру Михайловичу, требуя докладчиков.
- Нам про империализм, про международное положение надо! - кричала одна помоложе, с темной косой, лежащей на спине. - Насчет внутреннего - это мы сами…
- Ну вот, в партийных школах будут готовить докладчиков. На то мы и создали их, - сказал Загорский.
Сзади напирал здоровенный детина, требуя инструкций для военных занятий при райкоме:
- Это что ж такое, на десять человек - одна винтовка, а граната-лимонка - за редкость!
Загорский тут же, примостив на колене блокнот, писал записки, отвечал на вопросы…
- Владимир Михайлович, у телефона Владимир Ильич! - позвала от стола Вера.
Все притихли. Загорский спрыгнул с подоконника и прошел в кабинет. Получившие нужную записку или разъяснение не уходили, а, подхватив брошенные Загорским слова о партийных школах, принялись горячо обсуждать их. Это было новостью, которая всех касалась: тут толпились всё люди молодые и желание учиться было у них велико.
Та же молодая женщина с темной косой говорила:
- С меня спрашивают как с агитатора. Что ж, насчет текущей политики - это я могу! А вот чему Маркс учил, как оно, общество наше, будет дальше развиваться, я объяснить и не сумею. Пусть нас учат, да чтоб понятно, по-рабочему объясняли…
- А то вот у нас, - подхватил бородач в куртке из чертовой кожи, - прислали одного лектора из интеллигентов, так он такие слова завернул, вроде и не по-русски. Так никто ничего и не понял!
Не попавший на фронт паренек вмешался в разговор и заявил, что "первым долгом политэкономию изучать надо".
- Это про чего? - простодушно спросила та, что с косой.
- Это значит наука про капитализм. Как он нашего брата за жабры берет и даже дыхать не дает, - объяснил паренек.
Вышел Загорский и предложил всем заходить к нему в кабинет. Василий постеснялся и остался в приемной, тоскливо поглядывая на Веру, углубившуюся в свои бумаги.
Вдруг она подняла глаза на него:
- Ты все еще тут? Представился Владимиру Михайловичу?
- Да нет, - замялся Василий.
- Эх ты! - Вера поднялась и нырнула в кабинет.
Вместе с ней оттуда вышел Загорский. Он был уже без пальто, в темном костюме и темной рубашке. И что Василия удивило - при галстуке. Как при старом режиме.
- Здравствуйте, товарищ, - быстро сказал Загорский, протягивая Василию небольшую горячую руку. - Это хорошо, что вас прислали, а то видите, сколько с нас разного требуют. Это инструктор МК Донской, - показал он на знакомого Василию молодого человека.
Василий, ответно улыбнувшись, подумал, что, наверное, работать с Загорским будет хорошо… Столько обаяния было в улыбке, в окающем говоре, во всей повадке секретаря!
- А с Верой вы уже познакомились? - продолжал он, со смешинкой поглядывая на нее.
- Вы подождите немного, мы с вами поедем в типографию Кушнерева. Сегодня пятница, я там выступаю.
Василий знал, что по пятницам в районах на предприятиях выступают ответственные партийные работники, и сам слышал не раз их лекции и доклады. Загорского ему слышать не приходилось. Теперь он был доволен, что знакомство их начнется сразу с дела.
Тогда, в первый раз отправляясь с Владимиром Михайловичем на "Кушнеревку", Василий, конечно, вовсе не догадывался о том, какие воспоминания связаны у Загорского с этим районом, почему так светлеет его лицо в ничем не примечательных, сплошь по-старому зовущихся местах: Пименовская улица, Косой переулок…
На углу - каменное трехэтажное здание типографии. И не совсем понятно Василию, почему Загорский с такой радостью и словно ожиданием чего-то спешит к проходной в Щепиловском переулке.
Удивило Василия и то, что все здесь знают Загорского, обращаются к нему запросто, словно к доброму знакомому.
Загорский заговорил, будто продолжая разговор о чем-то уже знакомом всем и всех касающемся. Выражение его лица опережало мысль: становилось то задумчивым, то лукавым. И от этой игры чувств, от быстрой их смены как будто смывалась усталость, на лице Загорского проступало что-то другое, незнакомое Василию, но, вероятно, знакомое им всем, тут собравшимся.
И Василию представилось очень точно: "Да они же все знали его совсем молодым!"
И теперь, когда Василий уже попривык к неожиданной и привлекательной манере Загорского, он стал вслушиваться в его слова.
Говорилось-то, в общем, о делах известных. Армии контрреволюции рвались к Москве. На фронт уходили сотни московских большевиков. Те, кто сегодня еще были здесь, завтра могли вступить в ряды сражающихся. И слово Загорского было призывным и напутственным для них.
Но враг действовал не только в открытом бою. Агентура иностранных разведок и центров белой эмиграции проникла в глубокий тыл. И здесь находила питательную среду, приют и убежище у всяких "бывших", "осколков разбитого класса"…
Владимир Михайлович рассказывал о том, что недавно ЧК удалось арестовать эмиссара иностранной разведки, прибывшего в Москву с важным поручением; что благодаря энергии и находчивости чекистов было уничтожено гнездо самых заклятых врагов Советской власти.
Эти слова заставили Василия встрепенуться; ему даже показалось, что некоторые взглянули в его сторону, словно догадываясь, что сказанное имеет к нему, Василию, непосредственное отношение…
Какие же планы вынашивали эти враги? Свержение Советов, установление капиталистического строя, возвращение буржуазии ее "законной" собственности… Оратор прочитал несколько строк из расшифрованного в ЧК письма одному из участников заговора из-за границы. Рядом с ссылкой на "божью помощь" в нем рекомендовалось беспощадно расправляться с большевиками, не оставлять корешков при истреблении красных посевов.
Странно! Василию ведь приходилось читать такие документы, но сейчас, когда они зачитывались на народе и было слышно и видно негодование людей - возгласы и вопросы посыпались из зала, - и на Василия слова письма произвели по-новому сильное впечатление.
Ярой ненавистью сочились эти строки, казалось, она перелилась в зал, и он отозвался гневными репликами.
Отвечая на вопросы, Загорский говорил о тех практических мерах, которые должны возвести непроходимую стену для диверсантов и разведчиков всех мастей. Звонкое слово "ЧОН" снова зазвучало в его речи.
Обращение секретаря МК к слушателям указывало выход справедливому гневу. Потом вдруг, словно вспомнив что-то, Загорский встряхнул головой и со своей молодой беглой усмешкой бросил:
- Ну, мы с вами, друзья, знаем времена и более трудные. Помните баррикаду в Косом?
Выкрики из зала, смех, и Владимир Михайлович напоминает о каких-то стычках с городовыми, которые были обращены в бегство дружинниками, о "розыгрыше" местного пристава, подписавшего подсунутую ему бумагу об отмене его собственного распоряжения…
Василий видит, как оживились в зале те, кто постарше, как заинтересованно смотрит на них молодежь.
"Как весело он работает!" - снова подумалось Василию. И теперь ему уже остро, настоятельно нужно было все знать об этом человеке. Ему хотелось увидеть его в юности и в тех захватывающе интересных приключениях, которые наверняка были в его жизни.
Но прошло много времени, пока из редких душевных разговоров с самим Владимиром Михайловичем, из бесед его с друзьями, которые довелось слышать, и всего больше из рассказов Веры понемногу сложился у Василия тот образ, который уже навсегда остался с ним, который хранил потом Василий всю свою жизнь как самое дорогое, подаренное ему судьбой.
Глава вторая
1
Владимир Михайлович Загорский был действительно замечательным человеком. И жизнь у него сложилась удивительная, богатая значительными событиями, сильными чувствами, близостью с лучшими людьми времени.
Да можно ли сказать о такой жизни - "сложилась"? Люди того славного племени, к которому принадлежал Загорский, сами складывают свою жизнь, сами ее строят. Не в погоне за жар-птицей успеха, за личной удачей, нет, совсем в другом видят они смысл жизни…
Этим смыслом был освещен путь Володи Лубоцкого с самой юности. А партийный псевдоним "Загорский" он изберет себе много позже.
Отец мальчика, скромный, многодетный служащий из Нижнего Новгорода, вероятно, по-своему представлял себе будущее своего младшего сына.
"Благосостояние!" - это слово привычно окрашивало будущее надеждой. "Благосостояние" - о чем еще может мечтать вечно нуждающийся отец, с великим трудом поднявший на ноги своих детей? Младший, Володя, был самый яркий, самый одаренный из них. И самый беспокойный. И самый разбросанный. И самый отчаянный. И самый непонятный…
"Вы видели, как он рисует? Нет, вы посмотрите только! Конечно, я мало в этом смыслю, но, слава богу, в нашем городе есть настоящие художники! И что же они говорят? Что мой сын будет художником! Хорошо, пусть это будет не Айвазовский. Но, уж во всяком случае, учитель рисования из него бы получился. Это тоже верный кусок хлеба. Так сиди, рисуй!.. Нет!.. Вдруг он с Яковом Свердловым - это же друзья! - садятся в лодку - да разве это лодка? Дырявый рыбацкий челн! - и уплывают бог знает куда. Вот так они делают, чтобы их матери тут с ума сходили!.. А посмотрите на них, когда они оба играют в шахматы! Можно подумать, что это молодые мудрецы! Спинозы!.. У обоих лоб философа и серьезность совсем как у взрослых людей!
Но вот один одержал победу, и оба, в одну минуту забыв о шахматах, возятся на траве, как два щенка. И что это за дело: кидаться с дерева в реку, нырять, заплывать, куда и взрослые не заплывают! Разве шутят с такой рекой?.. Это еще ничего! Так это же опасные мальчики! Зачем, скажите, им понадобился пистолет? Старый-престарый… Где они его нашли? Зачем очищали песком от ржавчины и прятали на чердаке? Нет, я не говорю, что мой младший сын плохой сын! Боже сохрани. Он ласковый и уважительный. Но насчет послушания - нет, послушания ни на грош! И ничего тут не попишешь!"
Отец отчаялся воздействовать на Володю. И чем дальше, тем меньше его понимал.
Да, в ту пору Володя и сам себя еще не понимал. Разве знал он, отчего так замирает сердце, когда стоишь на волжском берегу в серый, бессолнечный денек и смотришь, в серую даль с рыбачьими лодками на горизонте, со стадами облаков, пасущимися на серой степной глади неба? Почему так необходимо перенести на холст ветхий забор, кусты боярышника за ним, ничем не примечательную сторожку на крутом берегу, в который бьет волжская волна. Голопузого мальчонку на кладке, уставившегося на поплавок…
И случилось так, что глаза раскрылись на обычное, как на чудо. Берег со старой деревянной лестницей, каждая ступенька которой знакома со всеми своими трещинками, с травкой, проклюнувшейся в них; закатное солнце, обуглившее домишки на том берегу, и деревья, вставшие силуэтами на немыслимо переменчивом небе; женщины, звонко шлепающие вальками по мокрому белью, стоя на мостках, цветные пятна их подоткнутых юбок и голоса, раздающиеся здесь, на волне, сильно и звучно, с глухим, коротким эхом где-то за рекой. Волга у Нижнего разливается широко, вольно, бежит волна, качает рыбацкую лодку, скрипят уключины, неуклюжий руль медленно поворачивает ее наперерез волне, и теперь можно представить себе, что ты в морском плавании, у чуждых берегов, незнакомая синяя даль неизвестно что таит в своих просторах и, может быть, только несколько весельных взмахов отделяют от чуда…
Все просится на холст, на бумагу. Володя Лубоцкий набрасывает углем очертания избы у плеса, одинокое дерево. А как передать ощущение воздуха, простора, свободы? Как написать перспективу, в которую уходит последний луч?
Его жизнь полна разнообразными впечатлениями, мальчишескими пристрастиями, приключениями. В сущности, он добился для себя свободы, а попробуй родители ее ограничить, - он просто сбежит!
В одном Володя постоянен: в дружбе! Что ему открылось в Якове Свердлове, в невысоком, худощавом подростке? Общая тяга к странствиям? Или к шахматам? Или книгам? Или цельность характера, надежность, умение радоваться и печалиться за друга в его радостях и печалях? И постоять за него.
Да, все это вместе. И все же еще нечто большее. Большие ожидания! Ожидания чего? Этого они еще не знали. Но они были полны ими, неясными ожиданиями большой судьбы. Они шли ей навстречу, еще не видя ее в лицо. Только иногда отблеск стоящего впереди смутно, как тень крыла чайки на воде, падал на раскрытую страницу книги, над которой склонились две мальчишеские головы.
Да, они были еще мальчишками, еще до синевы состязались в нырянии, еще азартно резались в городки или до хрипоты спорили, кому принадлежит первенство на турнике, - когда в их жизнь вошли книги. Не те, которые были спутниками их детства: о приключениях на море и на суше, о сражениях с индейцами, о чудесах таинственной пещеры и кладах в глубине вод… Появились книги другие: растрепанные, но бережно подклеенные, хранимые на чердаке в старом чемодане.
Что это за книги? В общем, те самые, на которых воспиталось их поколение, - книги, учившие жить: Добролюбов, Писарев, Белинский, Чернышевский…
Двое мальчишек, лежа на чердаке у слухового окошка, вели за собой восставших рабов вместе со Спартаком. Конь о конь с Оводом мчались по горной тропе… Потому что они были мальчишками? Вряд ли. Скорее потому, что уже становились взрослыми.
Они стеснялись произносить слово "подвиг", хотя жили предчувствием его. Они не давали друг другу клятвы бороться за свободу, хотя мечтали об этой борьбе. Идя ей навстречу, они совершали поступки, приводившие в ужас родителей…
Оставить гимназию? Бросить мысль об образовании, ибо где же еще можно получить "приличное" образование, если не в классической гимназии? Если не путем зубрежки неправильных латинских глаголов и истории русских самодержцев? Где, спрашивается? В трактире, где они сидят с простыми рабочими с мельницы или сукновальни? В канавинской аптеке, куда устроился Яков Свердлов? Или, может быть, на этом чердаке, где они пропадают ночами, - того и гляди, сожгут дом, - разве они следят за стеариновыми огарками?!
Отец хмурился, мать плакала. А Володя? Что - Володя?