Канавино - пригород Нижнего. Аптека здесь центр культуры и цивилизации! В ее зеркальных окнах - два больших стеклянных шара, наполненных один синей, другой красной жидкостью - опознавательный знак аптеки: народ тут неграмотный, не каждый прочтет вывеску. Кроме лекарств, здесь еще торгуют сельтерской водой с фруктовым сиропом.
Володя сидит на высоком стульчике, болтает ногами и смотрит, как Яков, облаченный в белый халат, сосредоточенно взвешивает на аптекарских весах какие-то снадобья.
- Слушай, ты похож на алхимика. Я не удивлюсь, если узнаю, что ты здесь ночами, тайно изготовляешь из ничего золотые слитки.
- Чихал я на золотые слитки, - меланхолично бросает Яков, вынюхивая длинноватым, острым носом что-то в белой фаянсовой чашке.
- Ну, тогда эликсир жизни!
- Чихал я на эликсир жизни! - Яков взбалтывает пробирку и смотрит на свет.
- Ты похож на Фауста! Нет, на деревенского колдуна! - сообщает радостно Володя.
- Слушай, когда дойдешь до Вия, я тебя отсюда выгоню, и тем все кончится, - мрачно объявляет Яков.
Звонок, оглушительный, как пожарный колокол: рассчитан на уснувшего ночного дежурного… Открывается входная дверь.
- Что вам угодно? - Яков оглядывает через пенсне вошедшего, тот мнется на пороге.
Это молодой здоровенный парень в штанах и рубахе из неотбеленной холстины и в лаптях.
- Мне бы господина аптекаря…
- Я аптекарский ученик, - объявляет Яков.
С этим пенсне на хрящеватом носу он, ей-богу, имеет необыкновенно значительный вид.
- Животом маюсь, - смущенно, шепотом сообщает парень, словно бог весть какую тайну.
- А что ел?
- Чего съешь? Пища наша, она не того…
- Знаю, - отрезает Яков, - на пристани работаешь? У Дьякова?
- Точно, - изумляется парень.
- Харч артельный, стряпуха - от подрядчика?..
- Точно, - еще больше изумляется посетитель.
- На ваших харчах, посчитай, сколько народу кормится…
Яков достает микстуру, приклеивает к бутылочке ярлык.
- Будешь пить три раза в день по ложке. Есть ложка?
- А как же? С ложкой всегда к котлу пристроишься, а без ложки - чего? Голодом просидишь. - Он достает из-за оборки лаптя деревянную ложку…
- Ну, если этой, то половину… Сейчас и выпей. Ну, а теперь сосчитаем, сколько на тебе народу кормится: артельщик - раз! - Яков щелкает на счетах.Десятник - два!.. Пока дойдем до тебя - сколько ртов… У!.. Теперь давай в деньгах. Сколько получаешь? Небось сдельно работаешь?
- Ага…
Яков считает на счетах, парень как завороженный смотрит ему в рот. "Животная маета" не то прошла, не то забыта под наплывом новых и дерзких слов очкастого умника, - скажи ты, ведь по летам-то навряд ли его старше!
- Тебя как зовут? - спрашивает Яков.
- Петр Савельич Дрынов. Из деревни мы. За Волгой…
- А меня- Яков Михайлович. Это мой друг - Владимир. Заходи, будем знакомы.
- Спасибочки! - Петр Дрынов срывает с головы шапку, низко кланяется. Идет к двери. Но поворачивается: - А плата как же? За бутылку-то…
- Ладно уж. Аптека не разорится. Будь здоров.
Володя все так же болтает ногами, окидывает критическим взглядом друга и говорит:
- Насколько я понимаю в фармакологии, господин ученик аптекаря занимается антиправительственной агитацией.
- Пошел к черту! - спокойно отвечает Яков.
- Нельзя сказать, чтобы вы были вежливы с клиентами!
- Это ты-то клиент?
Звонок… На этот раз две девицы. Наверное, местные, канавинские, модницы. На них газовые косынки, светлые блузки с высоким воротником заправлены в корсаж длинной, по моде, юбки, обшитой по подолу узенькой лентой-щеточкой.
Девицы здороваются немного принужденно, но Яков преображается в одно мгновение:
- Знакомьтесь! Мой друг Володя Лубоцкий. А это сестрички Маша и Таня Скворцовы. Девицы читающие, думающие… Да, забыл - еще смеющиеся…
Подтверждая эту характеристику, девушки сдержанно улыбаются:
- С вами, Яков Михайлович, не соскучишься!
- О, вы еще вот его не знаете!
Девушки смотрят на Володю вполглаза, по-провинциальному.
Но Таня спрашивает смело:
- Он тоже… сознательный?
- А как же! С другими не вожусь.
Тогда Таня, не таясь, вынимает из ридикюля тоненькую книжку-брошюрку. Она хорошо знакома Володе. "Кто чем живет". Азбука политической грамоты. Девицы, видно, недалеко ушли в своем политическом образовании.
С удивлением он слышит, как Яков говорит девушкам, перегнувшись через прилавок:
- В воскресенье приходите на выгон за лабазом Дьякова. Чуть пониже, в ивняке, соберемся.
Звонок… Молодой приказчик в соломенной шляпе-канотье, похожей на опрокинутую солонку и с тросточкой. Зашел освежиться - выпить воды с сиропом…
- Момент! - Яков с видом завзятого ухажера посылает вслед девицам: - До скорейшего свиданьица! Ждем в воскресенье.
Когда они прощаются с Володей, он ощущает, какие у них шершавые, с мозолями ладони. Девицы-то работящие!
Приказчик впопыхах выпивает воду и устремляется за девицами.
- Господин! Сдачу! - взывает строго Яков и мучительно долго отсчитывает копейки.
- Господин ученик аптекаря! - загробным голосом вещает Володя. - Если я не ошибаюсь, вы превратили приличное аптекарское заведение в место явок противоправительственных элементов?
- Ты полагаешь, что Таня и Маша "элементы"? - серьезно спрашивает Яков.
- Если еще нет, то при твоем содействии…
Звонок… На этот раз вваливаются сразу четверо.
Ясно: с перепоя. Предводительствует румяный купчик в вышитой петухами рубахе, как с картины. Помещение наполняется сивушным перегаром.
- Аптекарь! Содовой!
- Для меня это уже слишком: я пьянею "ретуром" - от одного дыха! - говорит Владимир. - Приду в воскресенье. На выгон!
Итак, к дьяволу гимназию с латинскими глаголами и законом божьим! С карцером для ослушников, "крайними мерами" - для дерзких, для думающих, для чувствующих… С медалями для безгласных, для зубрил, для тупиц, для барских сынков! С уроками, на которых от тоски мухи падают замертво, с переменами, на которых драки - единственное, во что выливается энергия, пружиной сжатая долгим сидением за партой! С высокими сапогами монарха - на портрете в актовом зале. В первом классе они, ученики, не достигали и голенищ, упираясь затылком лишь в золоченую раму, в третьем - переросли сапоги. В четвертом - достигли августейшей талии. Что же, расти дальше под сенью венценосца? Нет! Побоку гимназию!..
Перед ними открылся мир рабочего пригорода - Канавина.
Неказист его внешний вид: серые домишки, белые, с облупленной штукатуркой бараки. У колодца женщины, изглоданные вечной бедой: своей, чужой.
У кабака дерутся пьяные. Заунывная песня вылетает из его окон вместе с руганью и звоном разбитой посуды.
То, что туманилось в воображении, слетало со страниц уже прочитанных нелегальных изданий, слышалось в речах, горьких и гневных, приблизилось, приняло форму, цвет, характер…
Ранняя осень бушует в садах города. Скрипят стволы деревьев, и метель листопада кружит между ними, вырывается за ограды, вздымает смерчи пыли на немощеных улицах. Тихая ночь изредка оглашается колотушкой ночного сторожа или бессвязной песней загулявшего обывателя на окраине.
Тихая ночь. Осенняя ночь. Она полна значения для двух юношей, что расходятся быстрым шагом в разные стороны по дощатым тротуарам. Для них - это ночь тревоги, гордая ночь, незабываемая ночь.
Наверное, каждый, кому в шестнадцать-семнадцать лет довелось тайно, ночной порой, расклеивать тонкие листки, носящие колючее название "прокламации", запомнит такую ночь с ее шорохами, скрипами, звуком шагов невдалеке, заставляющим прижаться к стене, замереть… Со счастливым чувством успеха, удачи, когда последний листок наклеен на двери какого-нибудь "казенного" дома, как вызов, как знак: "Мы были здесь. Мы оставили здесь эту бумагу, в которой- наши взгляды, наша уверенность, наша угроза"…
И был такой день, когда они вышли из подполья, из своей безвестности и показали всему городу, что в нем есть люди, не покорившиеся жестокому строю, не побоявшиеся выйти на улицу с протестом.
Демонстрация! Первая демонстрация… Это - идти с товарищами плечом к плечу и петь "Марсельезу" и кричать: "Долой самодержавие!", "Да здравствует свобода!". Это древко красного флага на плече. Это запрещенная песня на губах. Это листовки, передаваемые из рук в руки.
Володя вовсе не думает сейчас о том, что будет после: арест, тюрьма, ссылка в Сибирь. Пожизненная. И ему, Владимиру, хоть и несовершеннолетнему, тоже… И будет захудалое сельцо, где долго-долго тянутся зимние ночи под брех собак. И неудачные побеги… Это еще будет. Потом.
А тогда, в Сормове, были тайные встречи в каморке на окраине. Шелестели тонкие листки "Искры". Впервые дошло к молодым революционерам бескомпромиссное слово Ленина. Впервые они ощутили себя частицей большого целого. Пусть они - только песчинка. Таких песчинок множество. Когда подует ветер, он подымет их в воздух, и родится ураган…
Статьи из "Искры" переписывались от руки. Они становились "листками".
Позже появились "летучие листки" уже печатные: из нелегальной типографии Нижегородского комитета РСДРП. Их жадно хватали молодые руки участников кружка. Это была действенная литература. Небольшой кружок юношей и девушек, в котором верховодили Володя Лубоцкий и Яков Свердлов, уже тесен для них.
Раннее утро. Дымы из труб отвесно подымаются над шиферными крышами. Только что отгудели последние гудки, и народ повалил на заводской двор, растекаясь по цехам.
Как сделать, чтобы каждый - каждый! - прочел тонкий листок со словами правды?
И как сделать эти слова близкими, понятными многим? Как раскрыть взрывчатую силу этих слов?
Тут давалась воля догадке, воображению, изобретательности. Листки проносили в корзине с пирогами, которыми торговала на заводском дворе бойкая молодайка. Их ввозили на территорию завода на телеге, под, грузом технического сырья. Попросту проносили на себе под рубашкой. Когда листки разбросали по цехам под видом афиши заезжего цирка, отпечатанной на оборотной стороне, о дерзости "политиков" заговорили в городе.
Ученик аптекаря канавинской аптеки, социал-демократ, снимает комнату у вдовы акцизного чиновника. Хозяйка в восторге: такой тихий, приличный молодой человек! Если к нему приходят знакомые, такие же молодые люди, - ни попоек, ни шума. Заводят граммофон: это новинка! Из раструба огромной трубы звучат душещипательные романсы. И, естественно, все притихли.
Еще бы! В чулане, примыкающем к комнате, молодые люди сидят над толстой книгой - это "Капитал"…
Как в условиях России применить теорию Маркса? Но ведь Россия тоже катится по рельсам капитализма. Законы развития общества, открытые Марксом, действительны и для России.
Они знали слова запрещенных песен о тяжкой доле трудового народа, они читали нелегальные книжки, но и песни, и книжки существуют сами по себе, а жизнь народа течет вдали от них, по своему руслу. Как соединить теорию и практику рабочего движения? План и стихию?
Молодые люди, задумываясь над этим, понимают, что не одиночкам дано это сделать, а сильной организации. Они становятся членами подпольной организации РСДРП.
2
Девятнадцать лет. Только девятнадцать. Такая сила бушевала в нем! Он еще так мало сделал! Кто знает, сколько бы он еще смог…
Какое страшное слово "ссыльнопоселенец"! Поселенец - на всю жизнь. Так сказано в приговоре: "Пожизненная ссылка в отдаленные места Сибири". Он, конечно, начисто отметал в мыслях это слово: "пожизненно". Революция освободит! Но он и не собирался ожидать ее сложа руки. Каждый день, каждый час он провожал с тяжким чувством проходящей мимо него жизни.
А время шло, и вступала в свои права сибирская весна. Он и не полагал, что она может быть так красива со своими солнечными, прозрачными днями, с туманными утрами, когда солнце всходит неяркое, легкое, опоясанное хвостатым облачком. И даже невзрачное село Рождественское оправдывает свое праздничное название, когда оно укрыто пышными пуховиками снега, искрящегося на солнце.
Однажды он проснулся на заре, откинул полушубок, которым накрывался, прислушался… Что-то изменилось за окном, что-то произошло там, в синем редеющем сумраке, что-то, доносившее сюда свой сигнал. Это была вода. Первый весенний ручеек, пробившийся из-подо льда и журчащий так нежно и настоятельно. Может быть, он вырвался на свободу из своих ледяных цепей еще вчера, под солнцем, которое грело уже ощутительно, но в шумах дня не слышен был его голос. А теперь он звучал для Владимира призывно…
Но прошло много времени, пока ссыльный освоился настолько, что мог осуществить задуманное.
В охотничьем азарте, в долгих скитаниях по окрестностям Владимир не забывал главной своей цели: изучить местность, чтобы при первой возможности бежать.
Это случилось в конце августа 1903 года. Уже осень полновластной хозяйкой входила в леса, золотила осины и чуть трогала багрянцем лиственницу. Но еще не редели леса, еще не раскрылись темно-зеленые укрытия чащобы, не выдавал четкий след на размякшей лесной дороге. Ночуя то под кустом, то на телеге случайного попутчика, пробирался "вечнопоселенец" к железной дороге.
Однажды на исходе дня оборванный, исхудавший человек вышел на опушку леса. Далеко впереди он увидел полотно железной дороги, поворот колеи, крутой и заманчивый, как излучина реки, станцию, кажущуюся игрушечной отсюда со своими маленькими бревенчатыми домиками там, в синей дымке. Вечером он рискнул приблизиться. На станции орудовал усиленный жандармский наряд, в поездах шел повальный обыск. Машина розыска работала на полный ход.
Беглец вернулся в свое неверное, ненадежное убежище: тайгу. Снова сделал вылазку к железной дороге - и снова вынужден был отступить…
Так, наконец отчаявшись, не видя выхода, метался он в тайге, пока не принял решение: вернуться в село. В наказание за самовольную отлучку ему переменили место ссылки на Якутию! "Места отдаленные"… Ледяная тюрьма без окон и дверей! Побег оттуда практически невозможен. И слово "пожизненно" получает уже совершенно реальный и страшный смысл.
Перед лицом такой перемены в своей судьбе он решается на побег дерзкий, отчаянный, то, что называется "или пан, или пропал".
Да, ему показалось, что он пропал, когда в избу вошли два жандарма и сели пить брагу с хозяином избы, тоже бывшим стражником. И, конечно, пеняли на хлопоты из-за сбежавшего "политика". А тот сидел в подполье этой самой избы между бочками с квашеной капустой и засоленной медвежатиной. И больше всего боялся расчихаться от острого запаха черемши и укропа.
Он еще думал, что пропал, когда этот же хозяин - не сразу, нет, через недели отсидки в подполье! - вез его спрятанным в розвальнях, закиданных всяким скарбом, и вдруг их остановил неизвестно откуда взявшийся патруль. Но оказалось, что казаки просто хотели разжиться щепоткой махорки.
Но даже тогда, в подвале, и в санях в каком-то уголочке сознания у него теплилось чувство удовлетворения: и бывший стражник, и другие мужики укрывали его с каким-то даже злорадным чувством по адресу сбившихся с ног жандармов. И это было маленьким итогом… Итогом его общения с этими людьми. Может быть, что-то из переговоренного у охотничьих костров, или в долгий перекур на лавочке у ворот, или еще где-то? Может быть, запали какие-то слова в их жадные на правду души?
Как ни странно, впервые то, что он "пан", а не пропал, пришло в голову беглецу, казалось бы, в самый неподходящий для этого момент! Он не мог взять билет на поезд ни на одной из ближайших станций, поэтому ехал "зайцем", скрываясь от контролеров путем рискованных "перебежек". Кроме того, из предосторожности он двинулся не на запад, где его безусловно будут искать, а на восток.
И все же он чувствовал себя почти в безопасности. Густой воздух вагона для "черного люда", сложный запах махорки, дегтя, сивухи и каленых кедровых орешков - это запахи свободы.
Суровые пространства за окном, то степь, то лес, то пойма речная, - это дорога свободы. И, уж конечно, свобода - множество людей, раскрывающихся в крошечном вагонном мирке с откровенностью случайных попутчиков.
Россия на колесах! Деревенский, устоявшийся веками быт порушен. Вытесненный нуждой из родных мест, ощипанный поборами, прижатый богатеем мужик отправляется искать лучшей доли в город. И здесь частая сеть предпринимательства вылавливает его и тысячи других таких же и пускает в оборот сложной машины современного капиталистического производства.
Но есть еще другое движение: из центра России на ее окраины, в поисках лучшей земли и меньшей зависимости, но здесь уже свои трудности, свои разочарования…
Наблюдения сами собой нанизывались на стержень одной мысли: старый жизненный уклад трещит по всем швам!
Пестрая вагонная жизнь с ее опасениями уступила место оседлому, но опять же нелегальному существованию. Когда ему удается наконец добраться до Москвы, обосноваться в ней оказывается куда труднее, чем проделать безбилетный вояж по великому сибирскому пути.
Впервые он получает "липовый" паспорт, явки для заграницы. И деньги. Ему открывается дорога в политическую эмиграцию со всеми ее ухабами.
Ненастной ночью в грязной корчме пограничного местечка он встречается с контрабандистами. Они промышляют переправой за границу людей, вошедших в конфликт с властями.
Подкупленная пограничная стража смотрит сквозь пальцы на эти нарушения, как на необходимую принадлежность пограничной зоны. Все это, конечно, зыбко, ненадежно… Но все годится для беглеца, которому грозит якутская ссылка.
Ночью переходили границу. Не без юмора Владимир подумал: возможно, мастера своего дела, переносящие туда-сюда запрещенные к ввозу товары, а заодно переводящие людей, нагнетают таинственность, - все эти крадущиеся шаги, зловещий шепот и прочие детали… А действительность проще: пограничная стража получает свою долю, и все! И сами "деятели" имели отнюдь не оперный вид: так, торгаши пограничного местечка, набившие руку на переваливании тюков с контрабандой через безымянную речушку с пограничным знаком на болотистом берегу. И все же… Все же сердце билось учащенно, и все эти самоуговоры ничего не стоили при столкновении с мыслью: вот сейчас все решится! Либо свобода, либо… Ах, господи, да ведь сотни благополучно переходят… А ему всегда везло!
- Теперь прямо, вон на тот лесок. Оттуда версты две - и станция… - почти в полный голос, со спокойнейшей интонацией объявил провожатый.
Все обыденно, просто, по-деловому.
Маленькая станция, чистенький вокзал. За ним - красные черепичные крыши, выбегающие из купы уже обнаженных лип, крупные булыжники мостовой, аккуратные вывески с острой готикой немецких букв. Все ярко, чисто, аккуратно.
Так выглядит свобода. Да, свобода - этот туманный день в чужом городе, в чужой стране… Незнакомое чувство вдруг стеснило сердце: чужбина!
Пройдет много лет, а горький вкус этого слова все еще будет у него на губах.