Раздаётся звонок, в зал вносят последние стулья, торопливо пробираются запоздавшие. Постепенно водворяется тишина, и на кафедру поднимается десятиклассник Юра Лаптев…
Случайно я оглянулась и вдруг увидела у самой двери Толю, Сашу Гая, Сашу Воробейко, Диму и Бориса. Мальчики не смотрят на меня, но, уж конечно, знают, что я их заметила. По всему видно, что они готовы поплатиться многим лишь бы их не выставили из зала:
- Лёва, - шепчу я, - взгляните: явились представители пятого "В".
Первое движение Лёвы - встать и подойти к ребятам. Но он сразу спохватывается: как тут встанешь? В зале тишина, все внимательно слушают… И Лёва безнадёжно машет рукой.
Пока мы с ним перешёптываемся, Лаптев произносит заключительные слова.
- Я нарочно докладывал коротко и, конечно, не исчерпал темы. Мне кажется, ответить на вопрос диспута мы должны сообща. Но я настаиваю на одном бесспорном положении: героический поступок - это такой поступок, который совершается во имя справедливого дела, во имя передовой идеи.
Едва он договорил, из глубины зала раздался голос девушки:
- Можно вопрос?
Это одна из гостей, ученица женской школы. Она подходит к кафедре и порывисто оборачивается к залу.
- Вы представьте, - начинает она взволнованно: - горит дом. Пламя бушует, вот-вот обвалится крыша. Женщина из толпы кричит: "Там остался мой ребёнок!" Тогда я бросаюсь в огонь, с опасностью для жизни карабкаюсь по балкам и потом, обожжённая, возвращаюсь с ребёнком на руках. Как вы считаете: это героический поступок?
В зале короткая тишина раздумья, потом настороженный мальчишеский голос:
- Ну, предположим. Что же ты хочешь сказать?
- А я хочу сказать: а что, если я просто хотела прославиться? Значит, выходит, что важен поступок, важен результат действия, а не то, с каким чувством его совершаешь.
До сих пор зал был весь - внимание. Но эти слова мгновенно вызывают взрыв. В первую минуту все говорят разом, но быстро стихают, прислушиваясь к одному голосу: в конце зала встаёт высокий, широкоплечий юноша ("Кузнецов, из десятого "А", поясняет мне Лёва).
- Нет! - негодующе говорит Кузнецов, и на лице его - возмущение. - Выходит, что ты способна на подвиг, только когда на тебя смотрят. А если бы никто не видел тебя в эту минуту, ты не стала бы рисковать жизнью?
Девушка всё ещё стоит на кафедре. А пламя спора перекидывается в другой конец зала.
- Вот, например, Стахович в "Молодой гвардии", - подхватывает мысль Кузнецова Митя Гай, старший брат нашего Саши. - Стаховичу казалось, что комсомольская работа - это просто всякие торжественные собрания и заседания. Тут он умел показать себя. А когда пришёл трудный час, настоящее испытание, он обанкротился, вот и всё. Ему надо было знать, что его слава прогремит на весь свет, а вот с глазу на глаз с палачом он не устоял. А почему? Потому что в его характере главные черты - тщеславие, честолюбие, первая его мысль всегда о себе.
- Послушайте, - произносит Людмила Филипповна. (Она председатель на этом диспуте.) - Призываю вас к порядку. Просите слова, выходите на кафедру и говорите всё, что хотите сказать, но не кричите с места.
И тотчас поднимается светловолосый, большелобый юноша в аккуратном синем костюме:
- Людмила Филипповна, дайте мне, пожалуйста, слово!
- Говори, Малеев!
И Малеев поднимается на кафедру. В прошлом году он окончил нашу школу. Теперь он студент.
- Я несогласен с мыслью докладчика, что подлинный героизм свойствен только людям с передовым мировоззрением. Вспомним Савонаролу - он был фанатик, он сжигал картины великих мастеров, обращал в прах прекрасные статуи. Но когда ему предложили доказать истинность своей идеи, он согласился даже на испытание огнём. Его не страшили ни костёр, ни виселица, он верил и ради своей веры был готов на всё. Что же, разве он не герой? Бесспорно, герой. Ведь и он, фанатик, дорожил жизнью, а всё-таки жертвовал ею во имя идеи!
Выступление Малеева вызывает целую бурю. Верно ли, что всякий, кто рискует собой, достоин называться героем?
Выступления становятся всё короче.
- Если я правильно понял тебя, ты считаешь, что даже личности, не имеющие никаких принципов, тоже могут совершить героический подвиг? Значит, и бандит, рискующий своей жизнью, по-твоему, тоже герой? - иронически спрашивает кто-то.
И тут на кафедру поднимается Лёва.
- Кого из нас способен вдохновить мрачный подвиг Савонаролы? - говорит он. - Никого. А люди, страстно защищавшие истину, навсегда останутся в нашем сознании олицетворением мужества, стойкости, героизма. Но ведь это всегда - передовые люди своей эпохи, они защищали передовые, прогрессивные идеи. Значит, мы снова возвращаемся к началу спора: героизм определяется правотой защищаемой идеи. Всё дело в том, за что борется человек. Героизма "вообще" нет. И только поступок, совершённый ради справедливого дела, мы можем назвать героическим.
- Позвольте мне реплику в споре! - сказала Людмила Филипповна, несмотря на то, что Лёва ещё не сошёл с кафедры. - Я хочу спросить: почему вы все говорите о героизме как о чём-то мгновенном, обязательно связанном с риском для жизни? Разве этим исчерпывается героизм? Например, Чернышевский. Разве его жизнь в глуши, в ссылке, в одиночестве, разве его непрерывный труд и гордая вера - не подвиг?
- Дайте мне слово, Людмила Филипповна, я как раз об этом и хочу сказать! - поднялся десятиклассник Орлов. - Мне кажется, плохо, что докладчик ничего не сказал о повседневном героизме. Я хотел бы привести такой пример: ленинградский завод "Электросила" не прерывал работы в самые трудные дни блокады. Люди работали, а руки у них примерзали к металлу, - и всё же они не просто работали, а перевыполняли норму. Разве это не героизм?
- Конечно, героизм! - взволнованно говорит голубоглазая, светловолосая девушка, моя соседка. - Но ведь ты опять приводишь в пример людей, которые работали в исключительных условиях. А если люди просто хорошо работают в обычной обстановке, это, по-моему, не героизм…
И опять вспыхивает жаркий спор. Слова девушки находят отклик, и многие снова и снова говорят о том, что подвиг, героизм связываются в их понимании с чем-то исключительным, необыкновенным, ярким.
- Я не буду разубеждать тех, кому кажется, что героическое непременно блистательно, - говорит тогда Анатолий Дмитриевич. - Я прочту вам письмо Наташи Ковшовой…
В руках у Анатолия Дмитриевича конверт-треугольник. Он развернул его и начал:
- "Здравствуй, моя милая Олюшка! Много времени прошло с момента нашей последней встречи. С тех пор очень многое изменилось, многое пришлось пережить. Я с 15 октября 1941 года в армии и с 11 февраля 1942 года на фронте. Пережила суровую зиму, участвовала во многих боях. 20 мая была ранена в обе руки и обе ноги. Но мне, как всегда, повезло: все ранения незначительные, только левая рука выше локтя была пробита насквозь. Здесь нерв, так что первое время пальцы на руке совсем не действовали. В госпиталь я не пошла, лечилась в роте выздоравливающих. Сейчас совсем здорова. Раны мои зажили, только шрамики болят, особенно в дождливую погоду. Ну, я на это не обращаю внимания. Хожу на "охоту". Мы с моей подружкой Машенькой за последнее время обучили немало молодых снайперов. С каждым днём наши ряды пополняются, счёт растёт… В общем, новостей много, всего не напишешь. Ну, а ты как живёшь, старый мой дружище?"
Анатолий Дмитриевич дочитал письмо до конца.
Было тихо.
Всем показалось, что Наташа сама приняла участие в споре, - и это было очень убедительное, веское слово.
И тогда все вдруг замечают, что Лёва ещё стоит на кафедре.
- Да, - говорит он, словно его ни на минуту не прерывали. - Я уверен, что всё начинается с мелочей, с повседневного, с будничного. Не нужно ждать какого-то особенного случая, - случаев, помогающих воспитывать в себе настоящего человека, у каждого из нас сколько угодно. Вас, наверно, удивит то, о чём я сейчас скажу, некоторым, может быть, покажется, что это к делу не относится. Но я всё-таки скажу. Вот на днях у нас в десятом классе произошёл такой случай. Вы помните, в школе испортилось отопление. Анатолий Дмитриевич со специальной комиссией пошёл выяснить причину. И оказалось: отопление не работает потому, что кто-то повернул кран и испортил батарею. Анатолий Дмитриевич спросил: "Кто? Это сделал один из нас. Но у него не хватило мужества сознаться, он испугался ответственности. Ну, а если жизнь поставит его перед настоящим, большим испытанием, что же, он тоже испугается?
Все очень удивлены таким оборотом диспута. Снова - в который раз! - вспыхивает спор, Людмиле Филипповне становится совсем трудно сдержать ребят. Девушка, сидящая рядом со мной, то и дело взрывается, как ракета: вскакивает, кричит, машет руками.
Я смотрю на своих мальчишек. Теперь они уже не притворяются, они действительно не замечают моего взгляда.
Они безраздельно захвачены тем, что происходит вокруг, и жадно слушают, широко раскрыв глаза, боясь пропустить хоть слово.
"Понимают ли они? - думаю я. - Несомненно, понимают". На лицах - страстный, неподдельный интерес; кажется, ещё немного - и они не выдержат и тоже вмешаются в спор.
В заключение слово взяла Любовь Александровна. Она хорошо говорила - сжато, ярко и умно, и мне очень запомнилось, как она кончила:
- Можно ли сказать, что на этом диспуте мы разрешили все вопросы, которые поставили перед собой? Конечно, нет. Но мы задумались над ними - вот что важно. И я хочу напомнить вам: юность - лучшая пора в жизни человека. Михаил Иванович Калинин не раз напоминал, что молодость - это прекрасное, неповторимое время, источник всего светлого и хорошего в будущем. Именно в юношеские годы определяется, чем будет силен человек, чем станет дорог и нужен обществу. Мне хотелось бы, чтобы после диспута каждый из вас заглянул внутрь себя и спросил: а я каков? Какие черты должен я воспитывать в себе, чтобы прожить жизнь достойно и честно, чтобы быть сильным в любом испытании, которое жизнь поставит на моём пути?
После диспута
На другой день все, кто был на диспуте, в перемену оживлённо делились своими впечатлениями. Самым неутомимым рассказчиком был Воробейко.
- А главное, кто герой? Малеев говорит: "Раз смерти не боишься - значит, герой". Тогда все как закричат! А Лёва как выступал! Лучше всех! - повествовал он.
Вскоре после диспута Александра Фёдоровна, преподавательница истории, прислала с дочерью пачку карт древней Греции - работы моих ребят.
- Мама больна, - объяснила девушка, - но она знает, что мальчики ждут отметок, поэтому она вчера проверила карты. Вот я их принесла. Мама просила передать, что она очень довольна. Она поставила десять пятёрок.
Я поблагодарила и, взяв карты, пошла на урок, а в перемену стала раздавать их ребятам.
- Держи, Толя, свою Грецию. На неё просто смотреть приятно. У тебя Пелопоннес такой жёлтый, как только что вылупившийся цыплёнок. Замечательно раскрасил! Смотри, какая отметка: пять с плюсом!
Толя до ушей залился краской - тем неудержимым румянцем смущения, придававшим ему сходство с застенчивой девочкой, за который его часто называли "Тоней".
- Выручка, Ваня, где же ты? - продолжала я. - Вот твоя карта. Как тебе удалось так хорошо раскрасить море? Я помню, у меня карандаш никогда так ровно не ложился, всё получались полосы.
- А это меня Горюнов научил, - отвечал сияющий Ваня. - Знаете, как? Надо поскоблить карандаш - получается такая синяя пыльца, а потом взять её на тряпочку и по морю растереть. Выходит ровное, голубое.
- Очень хорошо выходит. Дальше - Игорь. Где он? Тоже одна из лучших карт. Александра Фёдоровна особенно отметила. Дима, о тебе и говорить нечего: превосходная карта. Одним словом, молодцы! Александра Фёдоровна очень довольна. Я думаю, к её приходу можно устроить выставку лучших карт.
- Я свою перерисую! - со вздохом сказал Глазков, один из немногих получивший тройку.
- Толя, может быть ты отберёшь лучшие карты?
- Нет, не могу, - был неожиданный ответ.
- Почему?
Молчание. Ребята переглянулись. Я посмотрела на Толю. Вот и сейчас он покраснел чуть не до слёз, но глаза его упрямо и твёрдо выдержали мой взгляд.
- Почему? - повторила я. - Ты чем-нибудь занят?
- Нет. Один из нас получил пятёрку за карту, которую не сам рисовал, - негромко, но отчётливо произнёс Толя. - Мне придётся отобрать и эту карту, а я не хочу.
- Ты уверен, что не напрасно подозреваешь товарища?
- Уверен.
- В таком случае, - сказала я, - мы не станем устраивать выставку.
Ребята зашептались. Ваня стоял растерянный и весь красный. Игорь, тоже покраснев, хмурился и кусал губы. Дима, сдвинув брови, смотрел на Горюнова. Встретив мой вопросительный взгляд, он, кажется, хотел что-то сказать, но тут же опустил глаза. "Но ведь это не о них речь, - сказала я себе. - Они и сами прекрасно рисуют". Я ещё подождала. Мне казалось, что вот сейчас кто-нибудь из ребят встанет и скажет: "Это сделал я".
Но никто не встал и не сознался.
* * *
"Кто же мог это сделать?" - преследовала меня неотступная мысль.
Вызывая ребят к доске, проверяя их тетради, я всё снова спрашивала себя: "Не он ли? Не этот ли?"
Я пересмотрела все карты. Пятёрки были у Кирсанова, Горюнова, Гая, Левина, Соловьёва и у других, которые очень недурно рисовали. Заподозрить никого из них я не могла. Что касается Выручки, то на его рисунки я обратила внимание ещё в начале прошлого года: отчётливые, ясные, строгие. "Вот кто будет из первых по черчению", думалось мне.
Конечно, моим ребятам не раз случалось набедокурить. Но до сих пор всегда бывало так, что стоило спросить: "Кто это сделал?" - и виноватый вставал и говорил: "Это я", и прибавлял, смотря по собственному характеру и по характеру проступка:. Я нечаянно, Марина Николаевна. Простите", Я не хотел, не думал, что так получится", "Сам не знаю, как это вышло", "А я не знал, что этого нельзя", или ещё что-нибудь в этом роде. Так было со "стрелком из катушки" - Румянцевым, так было с Серёжей Селивановым, который ухитрился разбить в живом уголке аквариум и сам огорчался больше всех. Этот сам прибежал к преподавательнице естествознания и повинился.
Так было с Савенковым, когда он испортил единственный наш рубанок. Однажды, обнаружив в диктанте Лукарева и Глазкова совершенно одинаковые ошибки, я спросила напрямик:
- Кто к кому заглядывал?
- Я!.. - после короткого молчания с тяжким вздохом ответил Федя. - Я сперва написал "тростник", а потом вижу - у Киры "тросник", взял и переправил…
Да, они всегда честно признавались в своих грехах. А тут…
- Толя, - спросила я как-то, застав его в библиотеке, где он старательно выбирал себе книгу, - я всё думаю: кто же у нас выдаёт чужую работу за свою?
- Я не могу сказать, - ответил он, краснея и глядя мне прямо в глаза.
- Но ты должен поговорить с тем, кто это делает.
- Говорил я ему. И Саша говорил и Дима, а он отвечает: "Не ваше дело".
Мы стояли рядом, углубившись каждый в свою книжку. Мне показалось, что Толя уже забыл о нашем разговоре, но он вдруг сказал:
- Я про это давно знаю. Мне противно было, но я молчал. А после диспута, знаете, Марина Николаевна, я подумал: нельзя молчать. Даже и не знаю, почему так вышло. Там ничего про это не говорили. Но только я подумал: раз вижу, что человек делает нечестно, какое у меня право молчать?
- Ты прав, - сказала я. - Мириться с подлостью нельзя. А это маленькая, но уже подлость.
- А из маленькой подлости в конце концов всегда вырастает большая, - вмешалась вдруг Вера Александровна, которая, как видно, давно прислушивалась к нашему разговору.
"Неужели тебе не стыдно?.."
- Напишите: "Длинный обоз медленно двигался по пыльной дороге; возы скрипели и покачивались". Разберите по членам предложения.
Игорь Соловьёв беспомощно глядит на доску. Запутался, безнадёжно запутался.
- Давай нарисуем схему, - говорю я.
Соловьёв стал медленно водить мелом по доске - и вдруг меня осенило: какие неровные, неуверенные линии… прямоугольник совсем кривобокий. Может быть, потому, что он волнуется, не понимает, как делать разбор?
- Сотри, перерисуй. Небрежно получилось.
Опять потянулись кривые, неряшливые линии.
- Возьми линейку, - сказала я.
Но и линейка мало помогла: схема была начерчена посредственно.
- Садись. Валя Лавров, к доске!
* * *
…А перед самым звонком я сказала:
- Соловьёв, останься, пожалуйста, после уроков.
Сорок пар глаз внимательно смотрят на меня: зачем? Что случилось? Горюнов и Гай смотрят особенно напряжённо, Ваня - с тревогой, Соловьёв - недоумевающе.
Но меня не сбивает с толку это недоумение. И как только мы остаёмся одни, я, не боясь ошибиться, говорю:
- Неужели тебе приятно, когда тебя хвалят за работу, которую сделал другой?
- Это вам Горюнов сказал? - быстро спрашивает он вместо ответа.
- Нет, я сама поняла. Ты рисуешь неважно. Ваня рисует очень хорошо. Твоя карта нарисована прекрасно Зачем ты это делаешь?
Он мнётся, теребит галстук.
- Мне Выручка сам предложил. Говорит: "Давай я тебе нарисую". А мне некогда было. Вот он и нарисовал.
- Это было только один раз?
Опять долгое молчание. Игорь колеблется:
- Н… нет, не один.
- Часто?
- Всегда, когда надо рисовать. Опыты по ботанике. Контурные карты Алексею Ивановичу. И вот эту… древнюю Грецию…
Я внимательно смотрю на него. Он низко опускает голову.
- Не стану объяснять тебе, как это скверно. Ты и сам прекрасно понимаешь. Неужели тебе не стыдно было перед товарищами, когда тебя хвалили, а они знали, что ты тут ни при чём?
- Никто не знал. Только Горюнов и Гай. И Кирсанов, наверно, догадался.
- А Горюнов откуда знал?
- Он научил Выручку писать нормальным шрифтом. И ещё научил раскрашивать карты так, чтоб получался ровный цвет. Выручка и себе и мне так делал. Горюнов увидел и говорит: "Это ты не сам рисовал". А какое ему дело?
- Почему ты тогда не сознался? Разве ты не знаешь, что у нас ребята всегда сами говорят? Помнишь, когда Селиванов разбил аквариум, он сам пришёл и сказал. А ты что же, боялся наказания?
Снова долгое молчание.
- Совестно было, - говорит он наконец.