* * *
Она лежала на верхней полке, укрытая до самого носа одеялом, и делала вид, что читает "Пионер". На самом деле читать было неудобно. Буквы скакали, путаясь в глазах, перебегая из строки в строку, словно недисциплинированные пешеходы.
Вообще все предметы в летящем по рельсам вагоне были слишком живыми и слишком раздражительными какими-то: стаканы медленно, но верно ползли к краю столика, пальто мелко вздрагивало и трясло руками, словно кого-то боясь, туфли, оставленные на полу, то и дело порывались пуститься в пляс. Наверное, на всё это не стоило обращать внимания. Да Люда никогда и не обращала - мало ли она ездила в поездах (правда, в электричках), и всегда спокойно. Дрожащие вещи были только зацепкой.
На самом деле сердили её трое командированных дядек, которые сейчас дулись в преферанс, а до этого, наверное, битый час разговаривали с ней. Задавали якобы интересующие их вопросы - часто слишком прямые, которые в разговоре между равными задавать было бы неприлично.
Но Люда вынуждена была поддерживать этот "разговор". Во-первых, потому, что мама, несмотря на все Людины протесты, конечно же, просила "присмотреть за девочкой". А главное, из-за того, что она, видите ли, "ребёнок".
Кстати, для некоторых это очень удобное деление. Допустим, у человека никаких настоящих заслуг нету, а просто он старше кого-то лет на двадцать - и всё, кончено дело. Его уже должны уважать! "По определению", как говорит Елена Григорьевна.
Речь даже не лично обо мне, но ещё совершенно неизвестно, кого нужно сильнее уважать - шестиклассника, который учится без троек и почти без четвёрок, или командированного (хотя бы даже инженера), который целые вечера сидит за картами! Так она думала, сердито глядя в скачущие строчки "Пионера".
А эти ещё курили сигарету за сигаретой - один кончал, другой начинал, а то и все трое сразу. А каждый ведь изображал из себя уж такого друга детей!.. Люда ужасно жалела сейчас, что она не Маринка Оленина. Маринка бы им очень ясно объяснила, что к чему.
Как председатель совета отряда, Люда не одобряла, что Маринка иногда строит из себя барышню. Но сейчас Люде очень бы пригодилась холодная Маринкина вежливость, чтобы напомнить этим "взрослым", что всё-таки среди них женщина! Уж если так неймётся курить, можно было хотя бы спросить разрешения!
К сожалению, Люда так не умела. Так никто не умел, кроме Маринки. И Люда выбрала другой способ протеста. Подчёркнуто (как ей казалось, подчёркнуто), ни к кому не обращаясь, она залезла к себе на полку, установила между собою и преферансистами "Пионер" и, когда её спросили о чём-то, не ответила ни слова.
Конечно, это был не лучший способ сопротивления, потому что дым всё равно гулял под потолком. Раза три Люда попробовала кашлянуть. Но её никто не услышал в горячке преферанса, в грохоте поезда.
* * *
Следующим утром - ранним, поездным, начавшимся при электрическом свете - Людины игроки встали пасмурные, нахохленные. Скучно и через силу заговорили о каких-то своих делах, главках… Один из них, которого Люда, кажется, видела где-то в городе, сказал:
- Девочка, дай-ка мне пройти.
Словно это не он вчера задавал ей вопросы про маму, про папу и как у неё с учёбой.
Всё же на ленинградском перроне они опять решили было исполнить роль старших. Но Люда так независимо прошла вперёд, что никто из них не посмел к ней подступиться.
Однако, отойдя на некоторое расстояние, она с опозданием сообразила: теперь попутчики её так и не узнают, что её никто не встречал, что она совершенно одна идёт по чужому городу. Люда остановилась, глянула налево, направо, подождала. Но преферансисты уже навсегда исчезли в медленной пассажирской реке.
А может быть, и лучше, что так вышло. Что её не увидели и не стали расспрашивать. И она… не смогла похвалиться! Потому что чем же хвалиться-то? Взрослостью и самостоятельностью хвалятся только дети, верно? А для настоящего взрослого такие вещи - это само собой разумеется.
Однако для неё это пока не было "само собой разумеется". Она чувствовала себя необычно и взволнованно, словно невидимо проникла куда-то, разведчик шестиклассников во взрослой стране. Чемодан поскрипывал при каждом шаге, весомо оттягивал руку и не давал успокоиться.
Она прошла громадный зал с полупрозрачной крышей. В этом зале, наверное, легко уместился бы небольшой двух-трёхэтажный переулок, каких много было в её городе. Посреди зала Люда остановилась, как посреди поля, под небом. "Сюда приеду учиться! - подумала она. - Во что бы то ни стало… И чего-нибудь добьюсь!"
В каком именно институте она будет и чего ей следует добиваться, она не знала. Это, казалось ей, сейчас неважно, это придёт. В конце концов она всего лишь ученица шестого класса. Важно, что в ней крепко сидит это желание - добиваться!
Нет, она не собиралась быть какой-нибудь выскочкой. Просто ведь так всегда бывает: кто-то идёт впереди, кто-то шагает сзади. В своём классе она стала командиром. И добилась этого честно, любой подтвердит. Ну может, кроме Соколова и его свиты…
В классе она добилась командирства. Так почему во всей жизни не добиться? Трудно? Ничего! С трудностями она справлялась и будет справляться!
Она вышла на большую площадь, обставленную кругом высокими старинными домами.
Она остановилась на краю этой площади, заполненной машинами, троллейбусами, трамваями, людьми. Воздух над площадью весь был исчерчен проводами. Люде нужно было сориентироваться, соотнести то, что она видит, с тем, что говорил ей отец.
Долгим, медленным взглядом она обвела дома - эти колонны, статуи, каменные цветы и фрукты, развешанные по стенам. Они были не нужны для жизни - дома прекрасно стояли бы и без них. Но они были красивые. Это открытие удивило и как-то странно взволновало Люду: просто вдруг взять и делать ни для чего - для одной красоты. Это ведь глупо!.. Или не глупо?.. Красиво.
Так до конца и не выяснив, что же она думает по этому вопросу, Люда постаралась в мыслях перейти на уже знакомое, решённое. Сказала себе: "Обязательно буду здесь учиться!"
Отец так подробно всё ей рассказал, что она сразу отыскала нужную улицу и пошла по ней. Старинные стройные дома как бы сопровождали её. Здесь все дома были старинные - красивые, какие-то особенно отвесные. И название улицы тоже было старым, революционным - улица Восстания. Вверху над всем городом висело туманное белое небо.
На пути ей попался кафетерий. Люда зашла в него. Не оттого, что умирала с голоду, а просто от значительности и взрослости происходящего, от старинности и красоты высоких домов.
Она вошла и удивилась. У них бы в городе это была простая забегаловочка. А здесь обязательно надо было раздеться и, наверное, посмотреть на себя в высокое бледное зеркало. На вешалке, рядом с Людиным пальто, висела матросская курточка. Люда вспомнила это почти забытое ею слово: "бушлат". Сверху висела бескозырка с двумя длинными лентами.
"Морской город" - эти слова пришли ей в голову как бы сами собой. И вслед за этим она ещё подумала почему-то: "Строгий".
* * *
Женщину, у которой она должна была остановиться, звали Татьяна Сергеевна. Когда-то, лет сто назад, Людин отец жил у неё, пока учился в Политехническом. Ещё он не был женат на маме и, значит, само собой, что не было ни Люды, ни Людиного брата.
В те времена отец даже с мамой ещё не познакомился. Он и знать не знал, что через несколько лет его распределят на комбинат, в тот самый город, в котором родились Люда и её брат…
Как давно это было и как странно! Когда Люда думала про Ленинград, она обязательно думала и про Татьяну Сергеевну, и про всё вот это. И сердце её охватывала какая-то… будто робость.
Ведь если бы папа жил не у Татьяны Сергеевны, а ещё где-нибудь, например в общежитии, как все другие студенты, он бы, может, дружил с другими людьми и учился бы хуже… или даже пусть лучше, сейчас не в том дело. Важно, что он учился бы не так! И его бы не распределили на такой хороший комбинат, в такой город. И он не познакомился бы с мамой, и не родилась бы Люда. Никогда бы не родилась!
Так она думала о Татьяне Сергеевне. Нельзя сказать, чтобы очень часто, но зато каждый раз с особым замиранием сердца. Однако говорить про это она никому не говорила. Попробовала один раз брату - он такую презрительную физиономию состроил!.. Потом сказал как-то особенно противно, врастяжку: "Сентиментальность вас, барышня, одолевает. Видно, влюбляться пора".
Люда горше всего не любила попадать в такие ситуации, чтобы над ней смеялись. Она запомнила тот случай, как обожглась. И уж с тех пор никогда! Однако неведомая Татьяна Сергеевна нет-нет да и появлялась в её мыслях. Словно добрая колдунья: добрая - это хорошо, а колдунья - всё-таки страшновато.
Отец, перед тем как отправиться за билетом, позвонил в Ленинград просить о приюте. Татьяна Сергеевна - уже чуть не двадцать лет пенсионерка! - обычно бывала дома. И на этот раз отец застал её. Обо всём они договорились очень быстро. Татьяна Сергеевна лишь сказала, что не сможет встретить "Володину дочку". Вот почему Люда шла сейчас совершенно самостоятельно, гордо и одиноко по знакомо-незнакомому Ленинграду.
Город был утренний, пасмурный и весенний. Лениво просыпалась капель. Каменный атлант держал на тяжёлых своих руках шесть этажей дома. С бороды его свешивалась сосулька. Словно бы он надышал её за ночь… Люда покачала головой: странные какие-то мысли ей приходили! Но здесь её никто не видел и не слышал. Она была здесь… инкогнито!
Допотопный скрипящий и охающий лифт привёз её на шестой этаж, напоследок дёрнулся, вздохнул, словно хотел бы пойти выше, да сил не хватило.
Ещё в лифте… нет, раньше, ещё в тёмном обширном зале, в котором она оказалась, открыв дверь дома… нет, ещё на улице, охраняемой бородатыми каменными атлантами, к Люде пришло радостное и робкое ощущение, будто она в музее, где "руками не трогать!", а тронуть-то как раз хочется.
Лестничная площадка, на которую вышла Люда, была, может, и меньше их класса, но, честное слово, не намного меньше. А ведь это значит, что здесь уместился бы весь шестой "В" плюс учитель, плюс доска, шкафы, наглядные пособия… Какие странные всё-таки делали раньше дома! Пол выложен был трёхцветной плиткой. Пологая лестница с широкими ступенями медленно уходила вниз. Над нею ползли на чугунных частых ногах тёмные деревянные перила.
Люда Коровина, которая тоже, между прочим, немало повидала на своём веку, но которая жила в новом доме нового города, стояла удивлённая: неужели же всё так до конца и будет в этом старинном Ленинграде!
За спиною у Люды хлопнула дверь. Какая-то девчонка (класса из четвёртого), не заметив Люду, не обратив ни малейшего внимания на всю эту древнемузейную необычайность, проскакала вниз по лестнице. Наверное, самым обычным образом опаздывала в кино или на кружок в Дом пионеров.
И тут Люда будто опомнилась, подошла к нужной ей двери, на которой - тоже необычайность! - сидело чуть ли не с десяток звонков. Нашла тот, против которого приклеилась маленькая табличка: "Т. С. Бутенко", и позвонила.
* * *
Она сидела в пустоватой, голой комнате на жёстком деревянном стуле. Перед нею на столе, покрытом старомодной белой скатертью, лежала записка: "Здравствуй, Люда. Я непременно вернусь 25/III вечером. Еда в холодильнике у Веры Николаевны (спроси, тебе скажут). Очень не советую тебе сидеть целый день дома. Непременно ступай гулять по городу! Лишь хорошенько запомни адрес! Прости моё невольное негостеприимство. До встречи! Татьяна Сергеевна".
25/III - это значит сегодня… А ведь Татьяна Сергеевна не сказала, что уезжает, - только, что встретить не сможет. Это, наверное, чтоб Люда всё-таки приехала. И правильно! Потому что в конце концов один день не такая уж страшная вещь.
Она ещё раз перечитала записку. Еда в холодильнике у Веры Николаевны. Почему? Что, у неё своего холодильника нет?.. Люда медленно прошла глазами по всей комнате. Это была небольшая комната: два-три шага - окно, два-три шага - дверь. Но казалась она большой. Во-первых, из-за непомерной высоты потолков. А во-вторых, здесь было совсем мало вещей. На тускло блестевшем паркете каждая стояла отдельно, словно остров или корабль: диван, пустое пространство, два стула, пустое пространство, швейная машина, пустое пространство… Посредине обосновался стол, над диваном висела решётчатая полка с книгами…
Ни телевизора, ни магнитофона, ни проигрывателя. Даже приёмника нет!.. Может, и холодильника тоже?
Наконец она сказала себе те слова, которые долго вертелись на языке: "Бедная комната"… И тотчас стало неприятно, что она, Люда Коровина, обращает на такие вещи внимание. Как будто не всё равно, есть у человека магнитофон или нету. Ей и самой купили магнитофон совсем недавно!..
Четыре шага от двери до окна по скрипучему щербатому паркету. Четыре шага обратно. В окне, внизу, узкий глубокий двор: крохотный - кажется, чуть больше этой комнаты. Колодец!.. Нет! Она, конечно, не какая-нибудь мещанка. Ей неважно, богатый человек или бедный.
Но дело в том, что отец всегда со значением так рассказывал: Татьяна Сергеевна необыкновенная!.. А на самом деле она в жизни никем не стала… Почему никем? Да потому, что по комнате - тут уж нечего ханжить! - можно запросто узнать, добился человек чего-нибудь или не добился. А Татьяна Сергеевна именно что не добилась - это плохо, это! А не сама комната. Понятно вам?
"Стыдно не быть великим. Каждый им должен быть!" - вот как Евтушенко считает. И правильно. А то выходит - что ж ты? Жил-жил - и всё на ветер!.. А отец почему-то про неё всегда… Может, это какая-нибудь не совсем её комната? Вряд ли. Так не бывает.
Она взяла с полки небольшую щуплую книжечку. "А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, том 5". Рядом стояло с десяток таких же сероватых неказистых книжечек. Странно! Она перелистнула страничку, такую тонкую - страшно. И сухую… будто всю иссохшую. Повеяло чем-то старым-старым, почти древним. 1932 год. Людина бабушка те далёкие времена называла: "до войны". Людины родители тогда ещё не родились - куда там! Сама бабушка была девочкой - почти такой, как Люда. А Татьяна Сергеевна уже преспокойно ходила в магазины. Купила вот полное собрание сочинений Пушкина. Представляете вы?
Она взяла с полки ещё одну книгу, какую-то совсем уж обтрёпанную, в переплёте из грубой серой материи. Раскрыла её где-то на середине - тотчас выпала страничка, словно только и ждала, чтобы её выпустили из темницы.
Люда сумела поймать её возле самого пола - пожелтевшую, плохо гнущуюся страницу. Это была страница телефонного справочника на букву "П". Но странная страница: вся исписана, а потом вся зачёркнута - номер за номером, вместе с именами и фамилиями людей: "Павлова Людмила Борисовна" - зачёркнуто, "Повзнер Лев Самойлович" - зачёркнуто, "Прозоров Н. Д." - зачёркнуто. И так от первой до последней строчки.
Люда вложила страницу назад, на её место… Наверное, листать чужие телефонные справочники не совсем честно: всё-таки они чем-то похожи на дневник и на письма. Но тут Люде нечего было стесняться. Она переворачивала страницу за страницей - зачёркнуто, зачёркнуто, зачёркнуто. То аккуратно - видно, по линейке, то кривой, нервной полосою…
Редко, на две-три странички раз, попадался незачёркнутый номер или адрес. Такие были особо аккуратно обведены рамкой, словно забором. Словно Татьяна Сергеевна хотела спасти их от нашествия зачёркнутых.
Странная книжка. И странная эта Татьяна Сергеевна. Чего она всех зачеркнула? Разругалась?.. И вдруг Люда поняла: они все умерли! Это мёртвая книга. Звони хоть по какому хочешь номеру, никуда не дозвонишься. А живые номера спрятались за чернильным забором и боятся!
Люда поскорее закрыла старую книгу… Эх, так и не посмотрела на букву "К" - сидит там их адрес в чернильной клетке?.. Наверное, сидит… А кругом мёртвое побоище. Одни зачёркнутые номера.
Но проверять всё же не стала.
Наконец она подумала о Татьяне Сергеевне. Нет, конечно: себя она не поставила на её место… Разве это возможно, когда одному человеку всего двенадцать с хвостиком, а другому семьдесят пять или ещё больше, например лет восемьдесят! Но всё-таки Люда сумела представить себе, как эта женщина, неведомая Татьяна Сергеевна, сидит и вычёркивает номера: умер, умер, умерла…
Может быть, впервые за все годы своей сознательной жизни Люда подумала, что человека можно уважать просто за возраст. Не за какие-то там заслуги и успехи, а лишь за то, что он сумел прожить долгую жизнь. Это само по себе, наверное, было очень непростым делом. Хотя бы потому, что вот так приходится раз за разом вычёркивать друзей из телефонной книги.