– Желать себе выздоровления – это не порок. Это естественно! Драматичность инфарктов именно в том, что после них надо к себе прислушиваться. Контролировать свое состояние! И хоть у Геннадия Семеновича был микроинфаркт, его обвинять нельзя.
– Вы пойдете на его лекцию?.. – спросил меня Гриша.
– Конечно! Это ведь будет праздник: день освобождения твоего города, – ответила я.
– Он его не освобождал, – ответил мальчик. Опустил голову и пошел ужинать.
Нина Игнатьевна была опечалена внезапно вспыхнувшей страстью сына:
– Я знала, что они влюбляются в учительниц…
– И в отдыхающих тоже! – успокоила я.
– Мы с вами не должны обнаруживать, что догадались, – взмолилась она. – Гриша очень раним!
Увидев как-то очередной букет полевых цветов у Гриши в руках, она сказала:
– Он любит дарить цветы. Всегда после концерта или лекции в моем клубе поднимается на сцену и преподносит…
– Тут не сцена! – ответил Гриша. И убежал.
Я, таким образом, покорила всех: от шестиклассника до профессоров, уже получивших инфаркт. Это было триумфальное шествие.
– Хоть выписывайся из санатория! – сказала Нина Игнатьевна. – Я поручу Грише готовиться к лекции Геннадия Семеновича. К нашему празднику… Пусть собирает фотографии, разносит по домам ветеранов пригласительные билеты. Так он немного отвлечется.
Гриша стал будить ветеранов ни свет ни заря и уже к завтраку прибегал в санаторий.
– Печорин и Грушницкий решили похожую проблему кардинальным путем, – сказал Геннадию Семеновичу за обедом профессор Печонкин.
Гриша еще не читал "Героя нашего времени" – и рассмеялся: быть может, фамилия Грушницкий показалась ему необычной.
– Я очень надеюсь, что ваших внуков и правнуков воспитывают другие члены семьи, – утратив свое вальяжное добродушие, ответил Геннадий Семенович.
Нине Игнатьевне этот диалог был неприятен. И она, взяв Гришу за руку, увела его, оставив без третьего блюда.
– Первые дни вашего санаторного бытия, наверно, кажутся вечностью? – спросил меня Геннадий Семенович.
– Как вы это почувствовали?
– В детстве каждый день и каждый год тоже кажутся бесконечными, – пояснил он. – Потому что в этом возрасте – вавилонское столпотворение впечатлений. Все незнакомо: события, люди. А потом в мои годы от одной встречи Нового года до следующей вот такое расстояние… – Он указал на отлакированный ноготь. – Привычность происходящего убыстряет бег времени. Только новизна и неожиданность фактов создают впечатление протяженности. Так и в санатории: первые дни – это детское восприятие, а последующие… Мой поезд уже мчался с бешеной скоростью, а я даже в окно не поглядывал: все пейзажи были известны заранее. И вдруг… вы! Кажется, я продлю путевку "по состоянию здоровья".
– А что у вас… теперь?
– Сердце! – перемешивая иронию с глубокой проникновенностью, ответил он.
Ирония неожиданно сближала его с мальчишками моего далекого четвертого класса, которые, скрывая чувства, толкали меня в спину на переменке. А проникновенность отдаляла от них.
Геннадий Семенович всегда нарочито подчеркивал возрастной разрыв, существовавший между нами. Этим он объяснял и повышенное внимание к своему пульсу, поглощение капель и пилюль в таком количестве, что я поражалась, как он не путал все свои многочисленные коробки, баночки и пузырьки.
"Сейчас, когда мне уже сто лет", – говорила одна пожилая и некогда обворожительная мамина подруга. "Когда уже сто лет"… Такое саморазоблачение, отчаянная гипербола молодила ее в глазах окружающих. Геннадий Семенович действовал тем же способом.
Если ему удавалось остаться со мной наедине, а это случалось после вечерних киносеансов, когда Гриша был уже в городе, рядом возникала Нина Игнатьевна.
– Мне кажется, она хочет сберечь вас для своего сына, – сказал Геннадий Семенович. – Но ведь и тут будет резкое возрастное несоответствие!
Он не смог отыскать ни одного случая в биографиях знаменитостей, когда бы женщины увлекались молокососами, но любовь юной девушки к семидесятипятилетнему Гете неотлучно была у него на памяти. Быть может, по причине этой запоздалой страсти Иоганн Вольфганг Гете и стал его самым любимым "философом от литературы".
– Вам должен быть ближе образец музыкальный, – заметила я. – Опера "Мазепа", к примеру…
– Одна из главных идей этого совместного творения двух гениев, – строго объяснил мне Геннадий Семенович, – состоит в том, что мы слишком часто верим Мазепам, а не Кочубеям. Большая и горькая истина! Разве я похож на предателя?
– Вам с ним интересно? – с тревогой спросила меня, укладываясь спать, Нина Игнатьевна.
– Интересно, – ответила я.
– Это самое страшное! У молодости есть качества, которых лишены "послеинфарктники", но у них, поверьте, есть достоинства, которых лишена молодость. И эти достоинства иногда берут верх. Вы не должны поддаваться! Так бы, я уверена, сказала и ваша мать. Но ее здесь нет, и поэтому я…
Она вновь устремилась на штурм.
Через несколько дней Геннадий Семенович предложил мне утреннюю прогулку, воспользовавшись тем, что Гриша еще не примчался из города. Было время процедур, но Геннадий Семенович решил от одной из них отказаться.
Ситуация, по убеждению Нины Игнатьевны, приобретала катастрофический характер.
– Галя, вас просили зайти в кабинет к врачу, – сказала она.
– Врач принимает до тринадцати тридцати, – ответил Геннадий Семенович, увлекая меня в березовую аллею.
– Есть только одна опера в истории музыки, – сказал он, – которая, на мой взгляд, преодолела условность оперного жанра. Это "Пиковая дама". Вы согласны? Мы воспринимаем трагедию Лизы и Германа как абсолютно реалистическую.
– Галочка! – раздался вдруг за спиной срывающийся от бега голос Нины Игнатьевны. – К вам приехали! Совсем молодой человек. Высокий… Хотя немного седой.
– Павлуша?! – изумленно воскликнула я: от Москвы до нашего санатория было около шести часов езды на поезде. – Что-то случилось!
– Кто это… Павлуша? – застыв на мгновение, спросил Геннадий Семенович.
– Муж моей мамы.
"Он покорил всех!" – как бы жалея Павлушу, часто сообщала о нем мама.
Вообще-то покорителей и победителей не жалеют. Их. как известно, даже не судят. Но Павлуша очаровывал окружающих заботами о "женской половине" нашей семьи, забывая о себе самом, и мама ему сочувствовала.
Забывать о себе – это было Павлушиным талантом, призванием.
Он и в "Березовом соке" всех поголовно очаровал… Сначала он сделал это заочно: своими ежедневными междугородными звонками. По времени они, как правило, совпадали с наиболее захватывающими местами кинокартин, которые нам показывали почти каждый вечер. В дверях, разжижая темноту зала, появлялась дежурная и объявляла:
– Андросову к телефону!
Я наконец объяснила Павлуше, что он звонит слишком поздно. И он стал вызывать меня из столовой во время ужина – так что все равно санаторий был в курсе дела.
– Скучают? – напряженно поинтересовался Геннадий Семенович.
– Это муж моей мамы, – ответила я. А потом объяснила это и остальным. Многозначительные ухмылки сменились восторгом:
– Родной отец так не будет!..
"Родной не будет", – подумала я о своем отце.
Дня за три до приезда в "Березовый сок" Павлуша, словно между прочим – преподносить сюрпризы тоже было его признанием! – выяснил по телефону, с кем я сижу за столом. Поинтересовался характерами, склонностями этих людей и кто из них в чем нуждается.
Нине Игнатьевне он вручил тяжелый альбом репродукций знаменитых картин, поскольку она, как выразился Павлуша, занималась "просветительской деятельностью". Профессору Печонкину достался футляр для очков: он плохо видел и надеялся главным образом на свою палку. Футляр был до такой степени оригинален, что его жалко было прятать в карман.
– Если бы можно было надеть его на нос! – посетовал профессор Печонкин.
Но более всего Павлуша угодил музыковеду-холостяку: он достал лекарство, которое врач Геннадию Семеновичу прописал, но добавил при этом:
– Если только из-под земли…
И даже возраст моего юного поклонника Гриши был учтен: он получил новый том детектива. От книги исходил клеевой и коленкоровый запах, который всегда ассоциировался у меня с великой литературой.
– Жаль, что вы… на один только день! – в приступе благодарности пошла на штурм Нина Игнатьевна. – Я бы попросила вас выступить у нас в клубе!
– Кому я, начальник планового отдела, нужен?
– Как раз обсуждение вопросов планирования у нас в плане! Вы так внимательны…
Конечно, о тех, кто ел за соседними столиками, Павлуша не беспокоился. Он интересовался теми, кто сидел рядом со мной. Ему важно было, чтобы ко мне хорошо относились. "Для дома, для семьи"… Таков был девиз Павлушиной жизни.
Будто желая опровергнуть это мое убеждение, Павлуша рассказал, что он "из-под земли" добывает путевку в "Березовый сок" и своему заместителю.
– Сейчас я вижу, что ему необходимо сюда приехать. Только сюда!
– Как здоровье Алексея Митрофановича? Стыдно… Даже забыла спросить.
– Это я заморочил! Ты бы непременно спросила! Я достану путевку, – как бы вымаливая прощение, пообещал мне Павлуша. Потому что все добрые дела он совершал с виноватым видом. Он и подарки в "Березовом соке" вручал столь застенчиво, что мне его было жаль.
– Муж вашей мамы… всегда так щедр? – поинтересовался после Павлушиного отъезда Геннадий Семенович.
– Вам это трудно понять, – отрываясь от рубленого бифштекса, пробурчал профессор Печонкин. – Вы-то, холостяки, больше ста граммов сыра не покупаете. Жизнь для себя! Даже ягоды здесь, в санатории, покупаете "на одного". Так?
Я подумала: "Как, интересно, это любимое профессором и резкое, словно укол тока, словечко "так?" действует на студентов во время экзаменов?"
Мама называла Павлушиного заместителя по фамилии. "Тебе Корягин звонил", – говорила она сочувственно: опять министерство, опять дела!
Сам Павлуша называл его Митрофанычем, я – по имени и отчеству, а жена Корягина, Анна Васильевна, звала мужа "кормильцем".
У них было четверо детей.
– Четверо! – ужасалась мама, жалостливо поглядывая на Павлушу, будто речь шла о его многодетности.
– В нашей деревне меньше четырех ни у кого не было! – оправдывался Алексей Митрофанович.
Он и в городе продолжал жить по сельским законам.
– Чай пьет только вприкуску. Хрустит на всю комнату, – кутаясь в платок, изумлялась мама. – Живет в цивилизованной отдельной квартире – и каждую неделю отправляется в баню. Простую, районную… С веником!
Мама пряталась в свой платок и при виде самодельной мебели корягинского производства, и при виде сельских пейзажей Алексея Митрофановича в простых, им же обструганных рамах.
Как бы от имени всей нашей семьи Павлуша каждый
раз внимательно изучал пейзажи своего заместителя, то приближаясь, то отходя от них.
– Все сам! Своими руками… – восторгался Павлуша, усаживаясь с нами на длинную лавку, заменявшую стулья и всех сразу объединявшую. – Я бы в жизни не смог!
– Приходится, – объясняла Анна Васильевна. – Я-то не зарабатываю. А их четверо! Все на нем, на кормильце, держится.
В ее словах звучали и благодарность кормильцу, и преклонение перед ним.
Мне казалось, что Анна Васильевна с утра до вечера не переставая стирала: выше локтя закатанные рукава, передник, распаренное лицо, стыдившееся своего цвета. Взгляд был такой, будто ее всегда заставали врасплох, а не являлись по приглашению.
Анне Васильевне было на этом свете явно не до себя. А обрати она на себя внимание, может, и другие бы обратили. Каждый раз меня уверяли в этом ее круглые, как на старинных картинах, удивленно испуганные глаза.
Мы садились за стол, разговаривали, ели… А она все время прибегала и убегала, на ходу утираясь краем передника.
– Я к ним не в гости хожу, а на экскурсию: картины деревенского быта! – сказала, я помню, мама.
– Верность детству и местам, где родился, – это признак душевности, чистоты, – заступился Павлуша. – Я что-то не то сказал?
Мама сочувственно взглянула на него: всех ты стремишься понять!
– У нас полная средняя школа на дому. Что ты поделаешь! – говорил Алексей Митрофанович.
Старший его сын перешел в десятый класс, а младший поступал в первый. Между ними умудрились протиснуться две дочери.
Все дети были до того похожи на отца, что Анна Васильевна любила шутить:
– Рождены без участия матери.
Алексей Митрофанович сразу принимался отыскивать у своего потомства материнские черты Но их не было.
– Похожи на меня… Что ты поделаешь! – соглашался он. – Но улучшенный вариант! Как это говорится, в "экспортном исполнении".
И правда, дети, похожие на отца, были в отличие от него красивы. В этом, наверное, и проявился вклад Анны Васильевны. Как мастер слова, прополов фразу, из неуклюжей делает ее волшебной, так и она, что-то смягчив, разгладив, добилась "улучшенного варианта".
Приземистый Алексей Митрофанович ходил косолапо, а дети были стройны и изящны.
– Акселерация! – объяснял Корягин.
Ему нравилось это экстравагантное слово и то, что дети были изящными.
Я видела, как Алексей Митрофанович разогревал им суп, кипятил чай. Только младший сын Митя просил:
– Можно, я зажгу газ?
– Хочешь помочь отцу? – непедагогично восхищался Корягин. – Ну зажги.
Помню, Алексей Митрофанович долго склеивал раму, вставил в нее, как в окно, очередной свой пейзаж, а потом взялся за молоток.
– Можно мне забить гвоздь? – попросил Митя.
– Хочешь помочь? Ну забей.
Ударить молотком по гвоздю Митя успел лишь раз: из-за двери смежной комнаты послышались два голоса, слившиеся в один раздраженный крик: "Да прекратите вы!"
– Не буду, не буду… Что ты поделаешь! – извинился себе под нос Алексей Митрофанович.
И тут я впервые увидела, как Анна Васильевна сердится. Ее круглые глаза стали длинными, утратили свой испуг. Дверь смежной комнаты не раскрылась, а распахнулась, стукнувшись ручкой о стену.
– Вам мешают?! Хорошо капризничать… за спиной у отца!
– Успокойся, Аннушка. Они же уроки делают! – Он повернулся ко мне: – Ты-то знаешь, сколько теперь задают!..
Младшие члены семьи притихли. Только Митя приподнялся на носках и прижался к отцу.
Я часто навещала Корягиных: Алексей Митрофанович помогал мне решать математические задачи, овладевать физикой. Павлуша справиться с этим не мог и отправлял меня к своему заместителю.
– Наука теперь далеко ушла, – каждый раз предупреждал Алексей Митрофанович. – Что ты поделаешь!
Корягин, однако, ее догонял… По крайней мере, ту науку, которая была в моих школьных учебниках.
Он был самородком. И подобно самородкам, извлекаемым из земных или горных пород, был небольшим, неотшлифованным, но бесценным.
Я сказала об этом Павлуше. Он согласился:
– Митрофаныч – это клад. Все на свете умеет.
Я подумала, что неплохо иметь заместителя, который умеет больше тебя самого… Стебель и корни незаметней цветка, но что он без них?
– Плановому отделу без Митрофаныча просто конец, – угадал мои мысли Павлуша. Мама стала прятаться в свой платок.
– Я что-то не то сказал?
Вскоре всем нам, к несчастью, пришлось убедиться, что Павлуша сказал "то", что он сказал правду.
– Корягин надорвался… Ему стало плохо, и прямо с работы его увезли в больницу.
Плохо стало и плановому отделу.
– Выяснилось, что формула "незаменимых нет"… цинична и неверна, – сказал нам Павлуша. – Единственная надежда, что он скоро вернется: все-таки здоровый организм. Деревенский!
Я тут же собралась навестить Корягина.
– К нему не пускают: карантин, – сказал мне Павлуша.
Я не стала пробиваться сквозь больничные правила и запреты. Тем более что начались выпускные экзамены, а потом экзамены в университет. Павлуша носил передачи в больницу, а вернувшись, сообщал, что все идет "на поправку" .
– Просто устал он. Переоценил человеческие возможности.
Несколько раз я забегала к Корягиным домой. Анны Васильевны не было: она переселилась в больницу. Никакой карантин удержать ее не сумел… Дети, как заблудившиеся, ходили по комнатам. Сами разогревали чай, накрывали на стол. Предлагали мне ужинать.
– Папа с мамой скоро вернутся, – пообещал Митя. Присел на корточки и заплакал.
Накануне моего окончательного триумфа в университете Алексей Митрофанович и правда вернулся домой. Я позвонила ему.
– Ложная тревога, – сказал он. – Ложная, а всех напугала. Что ты поделаешь!
Я переводила глаза с Геннадия Семеновича, величественно глотавшего привезенные Павлушей пилюли, на профессора Печонкина, который целеустремленно уничтожал свой гарнир. Мне было радостно, что никто не мог обвинить Павлушу в холостяцком эгоизме. Никто не мог сказать, что он ведет "жизнь на одного" или "жизнь на двоих", то есть лишь ради меня и мамы. О том, что он не живет ради себя, я знала давно. Но мне прежде казалось, что он вполне утолял голод, наблюдая, как мы с мамой закусываем, и что организм его насыщался кислородом, если мы с ней совершали прогулки. Я ликовала оттого, что в заботах и привязанностях Павлуша не распылялся.
"Приписывала ему свой эгоизм! – думала я, проводив Павлушу из санатория. – Как часто мы смотрим на людей сквозь искажающие стекла собственных недостатков. Зрение наше от этого так ухудшается, что даже близких мы не в состоянии разглядеть… Я знала лишь о тех кладах
Павлушиной доброты, которые лежали на самой поверхности. А ее, оказывается, хватало и на других людей, не прописанных в нашей квартире. Вот убедился, что в "Березовом соке" лечат и кормят как надо, и решил достать путевку Корягину. А может, он и подарки привез, вовсе не желая, чтобы за них расплачивались внимательным отношением ко мне? Просто привез – и все. Для людей… Зачем так сложно объяснять естественные человеческие поступки?
Мне дороги Алексей Митрофанович и Анна Васильевна, – продолжала размышлять я. – И сквозь добро, предназначенное для них, я наконец сумела увидеть Павлуши-ны качества, которых раньше не знала и не ценила".
Все эти мысли и психологические открытия так мне понравились, что я согласилась пройтись после ужина с Геннадием Семеновичем: а если и к нему я была не вполне справедлива?
Шестиклассник Гриша заметался между ревностью и желанием посмотреть новый фильм. Любовь к кинематографу победила, и мы отправились по аллее вдвоем.