- Только то, что условный срок истек и он чист и свободен, что его последнего полицейского куратора по условному освобождению зовут Бейлисс и что он вот-вот уйдет или уже ушел на пенсию.
- Похоже, твоя восемнадцатилетняя протеже сама неплохой сыщик.
- Она это все узнала от одного из слуг, некоего Датчи - он был у них чем-то вроде супердворецкого. Он не выпускал Макклоски из своего поля зрения с тех пор, как тот был осужден. Датчи ревностно опекал всю семью. Но он уже умер.
- А, - сказал Майло. - Беспомощные богатые люди теперь брошены на произвол судьбы. Пытался ли Макклоски установить контакт с семьей?
- Нет. Насколько мне известно, пострадавшая и ее муж даже еще не в курсе, что он вернулся. Мелисса - дочь пострадавшей - знает, и это не дает ей спокойно жить.
- Немудрено, - заметил он.
- Значит, ты все-таки думаешь, что Макклоски опасен.
- Кто знает? С одной стороны, ты располагаешь фактом, что он вот уже шесть лет, как вышел из тюрьмы, и ничего пока не предпринял. С другой стороны, ты располагаешь фактом, что он бросил индейцев и вернулся сюда. Может, для этого есть веская причина, не таящая в себе ничего угрожающего. А может, и нет. Резюме: неплохо было бы это выяснить. Или хотя бы попытаться.
- Ergo...
- Да, ergo. Пора прочистить старый сыщицкий глаз. Ладно, если она хочет, чтобы я это сделал, то я это сделаю.
- Спасибо, Майло.
- Да, да. Дело в том, Алекс, что если даже у него есть веская причина для возвращения, то я все равно не был бы спокоен.
- Почему?
- Из-за того, что я тебе уже рассказывал, - из-за отсутствия мотива. Из-за того, что никто не знает, за каким чертом он это сделал. Никто ни на чем его так и не подловил. Может, за тринадцать лет он расслабился и проговорился соседу по камере. Или побеседовал с тюремным психоаналитиком. Но если он ничего этого не сделал, значит, он скрытный подонок. Mueho patient. Очень терпеливый. А это у меня в организме нажимает всякие кнопки. По правде говоря, если бы я не был таким мачо, непобедимым парнем, это бы меня чертовски перепугало.
12
После того как он повесил трубку, я подумал, не позвонить ли мне в Сан-Лабрадор, но решил дать Мелиссе и Джине попробовать разобраться самим.
Я спустился к пруду, побросал камешки рыбкам кои и сел лицом к водопаду. Рыбки казались более активными, чем обычно, но было похоже, что корм их не интересует. Они гонялись друг за другом плотными группками из трех-четырех особей. Гонялись, плескались, ударялись о каменный бортик.
В удивлении я наклонился и приблизил лицо к воде. Рыбы не обращали на меня внимания и продолжали кружить.
И я понял, в чем дело. Самцы гонялись за самками.
Икра. Блестящие гроздья облепляли стебли выросших по углам пруда ирисов. Белая икра, нежная, словно мыльные пузырьки, сверкала в лучах заходящего солнца.
Первый раз за все время, что существует пруд. Может быть, это какой-то знак.
Я присел на корточки и некоторое время наблюдал, думая, не съедят ли рыбки икру прежде, чем выведутся мальки. И выживут ли хотя бы некоторые из них.
На меня вдруг накатило желание спасти их, но я знал, что это не в моих силах. Мне некуда поместить икру - у профессиональных рыбоводов бывает несколько прудов. А если взять икру и положить в ведерки, то у мальков не останется ни одного шанса выжить.
Ничего не поделаешь, оставалось только ждать.
Чувство бессилия - вот самое лучшее завершение чудесного дня.
Я снова поднялся к дому и приготовил обед - бифштекс, салат и пиво. Съел его в постели, слушая грамзапись: Моцарт в исполнении Перлмана и Цукермана. Я почти целиком погрузился в музыку, и лишь крошечный сегмент сознания был начеку, ожидая телефонного звонка из Сан-Лабрадора.
Концерт окончился. Телефон не зазвонил. Проигрыватель автоматически поставил новую пластинку. Чудо технологии. Последний ее писк. Подарок от человека, который предпочитал механизмы людям.
Еще один темпераментный дуэт заявил о себе: Стен Гетц и Чарли Берд.
Не помогли и бразильские ритмы. Телефон молчал.
Какая-то часть меня вынырнула из волн музыки. Я думал о Джоеле Макклоски, который, казалось, раскаялся, но мотива не раскрывал. Я думал о том, как он сломал жизнь Джины Пэддок. Ей остались шрамы, видимые глазу и невидимые. О крючках, которые люди вонзают друг в друга, наживляя их любовью. О том, как бывает больно, когда приходится их выдирать.
Импульсивно, даже не додумав до конца, я позвонил в Сан-Антонио.
Женский голос - у его обладательницы явно был запущенный синусит - сказал: "Йейлоу". Оттуда доносился звук работающего телевизора. Похоже, какая-то комедия: монотонный смех нарастал, достигал высшей точки и убывал электронным отливом.
Мачеха.
Я сказал:
- Здравствуйте, миссис Оверстрит. Это Алекс Делавэр, звоню из Лос-Анджелеса.
Секундное молчание.
- Ах... О, здравствуйте, док. Как поживаете?
- Прекрасно. А вы?
Вздох - такой долгий, что я мог бы оттарабанить весь алфавит.
- Хорошо, насколько это возможно.
- А как мистер Оверстрит?
- Ну... мы все молимся и надеемся на лучшее, док. Как жизнь в Л.-А.? Не была там несколько лет. Держу пари, что все стало еще больше, и быстрее, и шумнее, и что-то там еще, - похоже, жизнь всегда идет этим путем, не правда ли? Вы бы видели Даллас и Хьюстон, да и у нас тоже, хотя и не в такой степени, - нам еще есть куда идти, прежде чем наши беды начнут нас беспокоить по-настоящему.
Словесная атака. Чувствуя себя так, как будто получил сильнейший удар в зону защиты, я сказал:
- Жизнь идет вперед.
- Если вам везет, то да. - Вздох. - Ну, ладно, хватит философствовать - это ведь никому и ничему не поможет. Наверно, вы хотите поговорить с Линдой.
- Если она дома.
- Да она только и есть, что дома, сэр. Дома. Бедняжка никогда не выходит, хотя я не перестаю твердить ей, что для девушки ее возраста неестественно все время сидеть дома, играя в медсестричку и становясь все мрачнее из-за того, что нет никакой разрядки. Заметьте, я вовсе не предлагаю, чтобы она выходила и веселилась каждый вечер, зная, в каком состоянии ее папочка. Никогда нельзя заранее сказать, что может случиться в следующую минуту. Вот она и боится сделать что-нибудь такое, заметьте, о чем будет потом сожалеть. Но это великое сидение не может никому принести никакой пользы. И особенно ей самой. Улавливаете, что я хочу сказать?
- Угу.
- Надо смотреть на это вот как: пудинг из тапиоки, который никто не ест, покрывается коркой, черствеет и крошится по краям, и скоро он уже ни на что не годен - то же самое можно сказать и о женщине. Это так же верно, как присяга, поверьте.
- Угу.
- Ну, ладно... Пойду позову ее, скажу, что вы звоните по междугородному.
Кланк. Трубка упала на что-то твердое.
Крики, заглушающие шум на линии:
- Линда! Линда, это тебя!.. Линда, к телефону! Это он, Линда, - ну, ты знаешь кто. Да иди же побыстрее, это междугородный!
Шаги, потом озабоченный голос:
- Подождите, я возьму трубку в другой комнате.
Несколько секунд спустя:
- Хорошо - секундочку - готово. Клади трубку, Долорес.
Заминка. Щелк. Обрыв смеховой дорожки.
Вздох.
- Привет, Алекс.
- Привет.
- Эта женщина. И долго она жует твое ухо?
- Сейчас посмотрим, - сказал я. - О, часть мочки уже отъедена.
Она принужденно засмеялась.
- Поразительно, что от моего еще кое-что осталось. Поразительно, что папа не... Вот... как ты поживаешь?
- Хорошо. Как он?
- И так и сяк. Один день выглядит прекрасно, а назавтра не может встать с постели. Хирург сказал, что он определенно нуждается в операции, но слишком слаб, чтобы выдержать это прямо сейчас - большая гиперемия, и они все еще не знают точно, сколько вовлечено артерий. Они пытаются стабилизировать его состояние покоем и лекарствами, укрепить его в достаточной степени, чтобы провести дополнительное обследование. Я не знаю... что можно сделать? Так обычно бывает. Ну вот... как у тебя дела? Хотя я уже спрашивала об этом.
- Ничего, работаю.
- Это хорошо, Алекс.
- Кои мечут икру.
- Что-что?
- Ну, кои - рыбки у меня в пруду - откладывают икру. Впервые за все это время.
- Как интересно, - воскликнула она. - Значит, теперь ты станешь палочкой.
- Ага.
- Ты готов к такой ответственной миссии?
- Не знаю, - сказал я. - Их выведется масса. Если вообще это произойдет.
Она заметила:
- Знаешь, на это можно ведь посмотреть и по-другому. По крайней мере, не надо будет возиться с пеленками.
Мы оба засмеялись, синхронно сказали "ну, вот..." и снова засмеялись. Синхронность. Но неестественная. Как в плохом летнем театре.
Она спросила:
- Был в школе?
- На прошлой неделе. Похоже, дела там идут хорошо.
- Даже очень хорошо, судя по тому, что я слышала. Пару дней назад я разговаривала с Беном. Из него получился превосходный директор.
- Он славный парень, - сказал я. - И организованный. Ты порекомендовала прекрасную кандидатуру.
- Да, он такой. Очень организованный. - Она снова механически засмеялась. - Интересно, примут ли меня на работу, когда я вернусь.
- Уверен, что примут. А у тебя уже есть конкретные планы - относительно возвращения?
- Нет, - оборвала она. - Как я могу сейчас?
Я молчал.
Она сказала:
- Прости, Алекс, я не хотела быть резкой. Просто это ожидание... ад какой-то. Иногда я думаю, что ожидание - самая трудная вещь на свете. Еще хуже, чем... Ладно, нет смысла зацикливаться на этом. Все это - часть процесса взросления, когда становишься большой девочкой и уже не шарахаешься от фактов действительности, не так ли?
- Я бы сказал, что за последнее время на твою долю пришлось этих самых фактов более чем достаточно.
- Да, - согласилась она. - Полезно для дубления старой шкуры.
- Мне, положим, твоя шкура нравится такой, как она есть.
Пауза.
- Алекс, спасибо, что приезжал в прошлом месяце. Те три дня, что ты здесь провел, были самыми лучшими днями в моей жизни.
- Хочешь, приеду к тебе опять?
- Я хотела бы сказать "да", но тебе от меня не будет никакой пользы.
- Это вовсе не обязательно.
- Очень мило с твоей стороны так говорить, но... Нет, из этого ничего не получится. Мне надо... быть с ним. Следить, чтобы был хороший уход.
- Как я понимаю, хорошей сиделки из Долорес не вышло?
- Ты правильно понимаешь. Она - воплощенная беспомощность, и сломанный ноготь у нее - целая трагедия. До сих пор она принадлежала к компании везучих дураков - ей раньше никогда не приходилось иметь дело ни с чем подобным. Но по мере того, как ему становится хуже и хуже, она все больше теряет голову. А когда она теряет голову, она говорит. Боже, как она говорит. Не знаю, как папа это выносит. Слава Богу, я здесь и могу его укрыть - ведь она будто непогода, словесная буря.
Я сказал:
- Знаю. Этот ливень обрушился и на меня.
- Бедненький.
- Ничего, выживу.
Молчание. Я попытался представить себе ее лицо, ее светловолосую головку у себя на груди. Ощущение наших тел... Образы никак не приходили.
- Ну, что ж, - сказала она очень усталым голосом.
- Может быть, я что-то могу для тебя сделать дистанционно?
- Спасибо. Наверно, ничего, Алекс. Просто пускай у тебя будут хорошие мысли обо мне. И береги себя.
- И ты, Линда.
- Со мной будет все хорошо.
- Я знаю.
Она сказала:
- Кажется, я слышу его кашель... Да, определенно слышу. Надо бежать.
- Пока.
- Пока.
* * *
Я переоделся в шорты, тенниску и кроссовки и постарался выбегать из себя этот телефонный звонок и те двенадцать часов, которые ему предшествовали. Вернулся домой, как раз когда садилось солнце, принял душ и облачился в свой потертый желтый купальный халат и резиновые шлепанцы. Когда стемнело, я снова спустился в сад и лучом фонарика прошелся по поверхности воды. Рыбки пребывали в неподвижности; даже свет не разбудил их.
Посткоитальное блаженство. Мне показалось, что некоторые гроздья икры рассеялись, но несколько осталось - те, что прилепились к стенкам пруда.
Я пробыл в саду с четверть часа, когда раздался звонок. Ну наконец-то новости из Сан-Лабрадора. Надо надеяться, мать и дочь сели за стол переговоров.
Одним прыжком я взлетел на верхнюю площадку, ворвался в дом и схватил трубку на пятом звонке.
- Алло.
- Алекс? - Знакомый голос. Знакомый, хотя я давно его не слышал. На этот раз образы посыпались, словно карамельки из автомата.
- Здравствуй, Робин.
- Ты как будто запыхался. С тобой все в порядке?
- Нормально. Просто сделал дикий бросок снизу, из сада.
- Надеюсь, я ничему не помешала?
- Нет-нет. Что случилось?
- Ничего особенного. Просто хотела сказать привет.
Мне показалось, что ее голосу недостает бодрости, но прошло уже немало времени с тех пор, как я был экспертом по чему-либо имевшему к ней отношение.
- Привет. Как поживаешь?
- Великолепно. Отделываю гитару для Джоуни Митчелл. Она собирается записывать свой следующий альбом.
- Здорово.
- Много приходится резать вручную. Но сложность работы как раз и увлекает. А ты что поделываешь?
- Работаю.
- Это хорошо, Алекс.
Она сказала то же самое, что и Линда. С точно такими же интонациями. Протестантская этика или что-то такое во мне?
Я спросил:
- Как Деннис?
- Его уже нет. Сбежал.
- Вот как?
- Все нормально, Алекс. Это назревало давно, так что ничего особенного не произошло.
- Ладно.
- Я не пытаюсь строить из себя крутую бабу, Алекс, не хочу сказать, что мне все нипочем. Было тяжело. В первое время. Пусть даже это происходит по обоюдному согласию, все равно остается... некая пустота. Но теперь для меня все уже позади. Это было не так, как... Ну, то, что было у нас с ним, - я хочу сказать, было и хорошее, были и свои проблемы. Но совсем не так, как... у нас с тобой.
- Так и должно быть.
- Да, - вздохнула она. - Не знаю, будет ли еще когда-нибудь так, как было у нас. Я не пытаюсь тебя обрабатывать, просто говорю, что чувствую.
У меня начало саднить веки.
Я сказал:
- Я знаю.
- Алекс, - проговорила она сдавленным голосом, - не считай себя обязанным отвечать вообще. Господи, как глупо это звучит. Я так боюсь попасть в дурацкое положение...
- А в чем дело?
- Мне правда паршиво сегодня, Алекс. Я бы не отказалась от дружеского участия.
Я услышал свой голос, который говорил:
- Я твой друг. В чем проблема?
Вот и вся твоя "железная" решимость.
- Алекс, - сказала она робко, - нельзя ли нам встретиться, чтобы не просто по телефону?
- Разумеется.
Она спросила:
- У меня или у тебя? - И засмеялась слишком громко.
Я ответил:
- Я приеду к тебе.
* * *
Я ехал в Венис словно во сне. Припарковался позади мастерской, выходящей фасадом на Пасифик, не обращая внимания на стенные надписи и запахи помойки, на тени и звуки, наполнявшие улочку.
Пока я шел к парадной двери, она уже открыла ее. В приглушенном свете поблескивали корпуса станков. Сладкий аромат дерева и резкий запах лака доносились из мастерской, смешиваясь с запахом ее духов, который был мне незнаком. Он будил во мне ревность, волнение, предвкушение радости.
На ней было длинное, до пола кимоно с серо-черным рисунком; к краю подола пристали опилки. Изгибы тела под шелком кимоно. Тонкие запястья. Босые ноги.
Ее золотисто-каштановые кудри блестящей массой свободно падали на плечи. Свежий макияж, следы возраста на лице, которых раньше не было. Лицо, похожее очертаниями на сердце, - я так много раз видел его рядом с собой, просыпаясь по утрам. Все еще красивое - и такое же знакомое, как утро. Но что-то в нем показалось новым, не нанесенным на карту. Путешествия, совершенные без меня. Я почувствовал грусть.
Ее темные глаза горели огнем стыда и желания. Она заставила их посмотреть в мои.
Ее губа дрогнула; она пожала плечами.
Я обнял ее, почувствовал, как она обволокла меня и приросла, будто вторая кожа. Я нашел ее губы и ощутил ее жар, подхватил ее на руки и отнес наверх.