С этими словами парень подтащил к скамейке большую, нагруженную чем-то тяжёлым сумку, смахнул снег и сел рядом с Кириллом. Не вплотную, но достаточно близко. Снежная сказка кончилась. Это ещё больше раздосадовало Кирилла.
- А зачем вам моя фотография? - хмуро спросил он.
- Ну, мало ли… В альбом вклею. Может быть, на стену повешу. Буду смотреть…
- А что тут такого интересного? Смотреть…
- Каждый человек интересен, - серьёзно сказал фотограф, - потому что каждый - представитель человечества.
"Представитель человечества" - это звучало солидно. Будь Кирилл помладше, он бы начал таять от удовольствия. И спросил бы: "Значит, я тоже представитель?" Но сейчас он на эту удочку не клюнул. Он сказал:
- Разве все представители человечества интересные? Бывают дураки всякие, бывают жулики и бандиты. И просто… нахальные.
- Такие, кто без спросу фотографирует, - серьёзно откликнулся курчавый незнакомец. - Ну, я же не знал, что ты так… болезненно отнесёшься. Что же теперь мне делать? Плёнку засветить?
- Ладно, не надо, - небрежно сказал Кирилл и посмотрел на большие часы у входа в сквер. Было без двух минут два. Кирилл глянул на соседа. Вблизи тот выглядел старше и казался немного утомлённым. Он достал сигарету, похлопал по карману, повернулся к Кириллу.
- Спичек нет, случайно?
Кириллу это опять не понравилось.
- Не курю, - ответил он. - Понимаете, бросил недавно. Печень, склероз и всё такое…
Парень хмыкнул себе под нос. Объяснил:
- Я ведь сказал "случайно". Может, на сдачу дали…
Кирилл опять посмотрел на часы. Было ровно два, но магазин не открывался.
- "На сдачу", - буркнул Кирилл. - Где дадут сдачу, если закрыто?
Фотограф кивнул:
- Я тоже жду…
За стеклянной дверью магазина замаячила белая фигура, и дверь приоткрылась. Парень встал, сунул смятую сигарету в карман, подхватил свою громадную сумку с двумя длинными ручками и, перегнувшись на один бок, зашагал к булочной. Он заметно прихрамывал.
Кирилл подождал несколько секунд и пошёл следом.
В магазине он сунул в авоську два батона и половинку украинского каравая, прихватил пирожок с повидлом, чтобы пожевать на ходу. Он почти забыл о курчавом незнакомце, но, когда вышел на улицу, увидел его снова.
В одной руке парень тащил полиэтиленовый пакет с батонами, в другой сумку, которая весила, наверно, килограммов двадцать. "Что в ней такое?" - машинально подумал Кирилл. Парень словно услышал его. Посмотрел и улыбнулся опять. Теперь это была другая улыбка: немного настороженная и виноватая какая-то. Парень словно просил: "Ты не смейся, пожалуйста, что я так неуклюже ковыляю со своей тяжестью…"
Кирилл не успел сразу отвести взгляд. А когда отвёл, уходить было уже неловко. "Вот так всегда с тобой…" - обругал он себя. Подошёл и сказал, глядя в землю:
- Дайте одну ручку… Вам далеко?
Парня звали Геннадием. Жил он в Заовражке - старом районе, где все улицы были похожи на деревенские. Весной там пышно цвела над косыми заборами черёмуха, летом дороги зарастали мелкой травой, а зимой лежали вдоль улиц длинные сугробы и над заснеженными крышами стояли прямые столбы дыма.
От многоэтажных кварталов, где жил Кирилл, до Заовражка полчаса ходьбы. А если на автобусе - тоже полчаса, потому что автобус идёт окружным путём, через большой мост. Этот мост построен над оврагом, в котором течёт неглубокая речка Туринка. Недалеко от моста Туринка сливается с другой речкой, у которой громкое название - Ока…
Сначала Кирилл решил, что поможет нести сумку только до автобусной остановки. Потом пробурчал: "Да ладно, я не тороплюсь" - и поехал. И оказался наконец на улице Осипенко, у дома номер четырнадцать, перед калиткой со старинным железным кольцом.
- Вот и приехали. Заходи, - пригласил Геннадий.
Дом был большой, с застеклённой верандой, выходившей во двор. Кирилл увидел старое, но уютное крыльцо. Однако Геннадий не пошёл к этому крыльцу. Они с Кириллом потащили сумку дальше - к низкому бревенчатому сараю. Геннадий ногой толкнул дверь - и навстречу пахнуло тёплым воздухом.
После улицы Кириллу показалось, что внутри жарко. Под потолком горела сильная лампа. В углу бодро гудела жестяная трёхногая печурка. У длинного верстака несколько мальчишек возились с какими-то просверленными планками. А посреди сарая стояла на подставках из досок тяжёлая чёрная шлюпка.
"Шестивесельный ял, - машинально определил Кирилл. - Как он сюда попал?"
У стены Кирилл увидел свежеоструганную мачту. Она была не шлюпочная. Двусоставная, со стеньгой и решётчатой марсовой площадкой, она была копией мачты с крупного парусника.
Над верстаком висел чертёж, сделанный на голубой миллиметровке: та же шлюпка, но с кормовой надстройкой, узорчатой приставкой на носу - княвдигедом, с бушпритом, большой грот-мачтой, маленькой бизанью, с треугольниками носовых парусов.
"Ясно…" - подумал Кирилл, и сердце его стукнуло. Ясно было ещё не всё, но главное он уже понял.
Пятеро мальчишек обступили Геннадия.
- Ура, Дед краску притащил! Живём!
- И хлебушек! Чай поставим!
- Дед, а лак тоже привёз?
Геннадий, охотно откликаясь на странное имя "Дед", сообщил:
- Всё привёз… Гостя привёз. Он мне помогал сумку тащить. Не то что некоторые лодыри.
Раздался негодующий вопль. Оказывается, пока Дед, никого не предупредив и не позвав на помощь (сам виноват), ездил за краской, "лодыри" провернули массу работы: выточили кофель-планки, подогнали к бортам руслени, а Митька в это время доблестно шпаклевал коварные щели у ахтеркницы.
- Сдаюсь, сдаюсь, - сказал Дед. - Вы герои. Знакомьтесь с гостем, его зовут Кирилл.
Высокий веснушчатый паренёк с серьёзными глазами первый протянул руку и сказал, что его зовут Алик. Смуглого, похожего на кавказца мальчишку звали Валеркой, рослого белобрысого паренька лет четырнадцати - Саней. А ещё было два Юры - Кнопов и Сергиенко. Они так и представились: по имени и фамилии. Видимо, чтобы Кирилл их отличил друг от друга. Отличить на первый взгляд было трудновато: оба коренастые, рыжеватые, улыбчивые и деловитые. Похожие, как братья. Кирилл сразу понял, что они крепкие друзья между собой.
В это время из шлюпки выбрался пацанёнок лет семи или восьми, курчавый, как Дед Геннадий. В большом не по росту вязаном жилете, к которому прилипли опилки и стружки, в мятых коротеньких штанах и продранных на коленях колготках. Вся одежда мальчишки была густо уляпана коричневой краской. Нос, уши и щёки тоже были перемазаны.
Дед сказал:
- Эту беспризорную личность зовут Митька.
Митька серьёзно протянул ладошку, но увидел, что она в краске, и вместо ладони подставил локоть. Все засмеялись, потому что локоть тоже был вымазан.
Только Кирилл не засмеялся. Он подержался за острый локоток мальчишки и поймал себя на мысли, что ему очень хочется набрать воздуху и дунуть на курчавую Митькину голову, чтобы застрявшие в волосах стружки разлетелись, как жёлтые бабочки.
Митька продолжал серьёзно смотреть на Кирилла и неожиданно спросил:
- Ты видел привидения?
- Что? - растерялся Кирилл. Но потом среагировал: - Конечно. У нас дома их два. Одно совсем ручное - белое и пушистое, вроде кошки. За холодильником живёт.
- Врёшь, - разочарованно сказал Митька.
- Не вру. У него скоро детёныши будут, могу одного принести.
- А ты ещё придёшь?
Кирилл опустил глаза. Он знал, что придёт. Он понял, что это судьба. Но, конечно, он не решился сразу спросить: "А можно мне с вами?"
На полу, под верстаком, сложены были кучкой деревянные, просверленные в трёх местах кружочки величиной с блюдце для варенья. Один откатился и лежал у самых ног Кирилла. Кирилл поднял его. И сказал, слегка смущаясь:
- А чего это у вас юферсы по полу раскиданы? Разве лишние?
На него посмотрели сначала удивлённо, а потом с улыбкой и пониманием. В сухопутном городе, где речки Ока и Туринка в самом глубоком месте были мальчишкам по пояс, едва ли нашлось бы десять человек, знающих, что деревянный блок для набивки стоячего такелажа называется "юферс".
Вечером Кирилл сказал отцу:
- Папа, я познакомился с твоим знакомым…
- Кто же это?
- Геннадий Кошкарёв. Он у вас на заводе фотолабораторией заведует. Он говорит, что знает тебя. Ты ведь его тоже знаешь?
- Ну как же… Знакомы, - отозвался отец без особого, впрочем, восторга.
- А что? - встревожился Кирилл. - У вас, что ли, это… служебные трения, да?
Отец усмехнулся:
- Да нет, пожалуй… Характер у него тяжеловатый.
- Почему? - удивился Кирилл.
- Кто же знает? У каждого свой характер… Может, из-за несчастья. Он киносъёмкой увлекается, хотел после школы на кинооператора учиться, да попал под машину, ногу ему повредило. Говорят, почти год в больнице пролежал, а хромота всё равно осталась… Впрочем, я это понаслышке знаю…
- Разве с хромотой нельзя быть оператором?
- Может, и нельзя. Оператор - профессия подвижная. А может быть, можно, да не сумел. Наверно, были причины… А снимает он хорошо. Талантливо.
- Сегодня меня на улице снял. Так и познакомились… Папа, он с ребятами парусник строит, под старину. Из шлюпки переделывает… Он меня в команду берёт…
Отец оживился:
- Кошкарёв судно строит? Вот не подумал бы! Я считал, что он весь в кинофотозаботах. Ай да Тамерлан!
- Почему Тамерлан?
- Так его иногда именуют. Помнишь, был хромой завоеватель - "Гроза Вселенной"?
- Помню. А Гена-то почему гроза?
- Он редактор "Комсомольского прожектора". И не приведи господь попасть под объектив с чем-нибудь таким… отрицательным. Недавно выпуск сделал про захламленность в цехах. Потом партком заседал…
- Ему попало? - встревожился Кирилл.
- Если бы ему… - с хмурой усмешкой сказал отец.
- Ну… значит, он справедливый выпуск сделал? - как можно деликатнее спросил Кирилл.
Отец вздохнул:
- Может, и справедливый… со своей точки зрения. Только ведь захламленность не от хорошей жизни была, есть масса причин… А впрочем, дело уже прошлое. Как говорится, всё к лучшему.
- Ты на него злишься? - прямо спросил Кирилл.
Отец засмеялся:
- Мало ли на кого разозлишься в горячке… Ты что, уже влюбился в него?
Кирилл ответил уклончиво:
- Я в "Капитана Гранта" влюбился. Так парусник называется.
Отец серьёзно сказал:
- Ты не сомневайся, Кошкарёв - парень честный. Только вспыльчивый чересчур, сердитый.
Кириллу Дед вовсе не казался вспыльчивым и сердитым. Даже если ребята вместо дела устраивали возню, Дед не ругался и не покрикивал, а, только укоризненно смотрел и брался за работу сам. Словно говорил: "Ну вы как хотите, а я считаю, что мы собрались не дурака валять". Иногда это помогало.
После работы, когда все расходились, Кирилл, бывало, оставался с Дедом. Они гасили печку, чтобы не случилось ночью пожара, подбирали с пола забытые инструменты. Потом садились на скамью перед недостроенным корпусом парусника и молчали. Кирилл мысленно дорисовывал корабль: узорную кормовую надстройку, белую рубку с точёными перильцами, поднявшиеся мачты, ванты, паруса… Гафельный кеч "Капитан Грант" обещал быть красивым, как хорошая песня. Может быть, это неточное сравнение, но другого Кирилл не мог придумать. И когда Кирилл представлял, как вырастает корабль, он словно сочинял эту песню.
У Деда, видимо, были похожие мысли. Однажды он сказал:
- Ещё зима, снег кругом, а ведь всё равно будет лето. И поплывём… Вот закрою глаза - и сразу вижу, как паруса отражаются в синей воде…
Кирилл придвинулся к Деду и кивнул.
- А ты немногословен, мой юный друг, - сказал Дед. - В первый день ты мне показался как-то… ну…
Кирилл улыбнулся:
- Нахальнее, да?
Дед виновато развёл руками. Кирилл сказал:
- Сам не знаю, что на меня тогда нашло… Вообще-то я довольно тихий и примерный, - добавил он с еле заметной насмешкой.
- Это в школе так говорят?
- Везде… Я до третьего класса вообще мало говорил, я заикался.
- Сейчас незаметно…
- Прошло… Я петь полюбил, тогда это и кончилось. Меня учительница Зоя Алексеевна к пению приучила.
- И сейчас поёшь?
- В школьном хоре. Только мне там не нравится. Туда многих без всякого согласия посылают, это плохо. Зачем, если не хочется петь?
- Но тебе-то хочется?
Кирилл мотнул головой.
- Нет, мне там тоже не нравится. Руководитель новый появился, крикливый какой-то… И песенки все детские… Я бы ушёл…
- А почему не уйдёшь? Спорить не хочешь?
Дед спросил это без насмешки - серёезно и по-хорошему. Кирилл почувствовал, как защипало в глазах, и хмуро признался:
- У меня какое-то свойство дурацкое. Сам не знаю почему… Вот увижу что-нибудь несправедливое, начну спорить - и вдруг слёзы.
Дед понимающе кивнул:
- Это бывает иногда…
- У меня не иногда, а каждый раз… Сейчас даже больше, чем раньше, - сердито сказал Кирилл и переглотнул. - Ты никому не говори… Может, я больной?
Дед засмеялся и положил свою ладонь Кириллу на затылок.
- Что ты, Кир… Твоей беде помочь совсем легко.
Кирилл удивлённо поднял повлажневшие глаза.
Дед глянул в эти глаза и доверительно произнёс:
- Как в горле заскребёт, вспомни зелёного павиана Джимми.
- Какого павиана? - очень удивился Кирилл.
- Я же говорю: зелёного. Сразу представь себе зелёного павиана Джимми, и всё пройдёт… Это меня в детстве дядюшка научил. Здорово помогает, честное слово.
Кирилл помигал и неловко улыбнулся:
- Я… ладно, попробую. - И подумал: как жаль, что не знал про Джимми осенью. Про тот случай до сих пор стыдно вспоминать. Ева Петровна оставила весь класс после уроков за то, что будто бы безобразно вели себя в столовой и разбили два стакана. Свинство какое! Ведь ей сто раз объясняли, что никто не дурачился и не бил! Кирилл кипел, кипел внутри, потом встал и приготовился сказать, что всё это несправедливо и она не имеет права… А вместо слов получились всхлипы, и он разревелся, как дошкольница, у которой отобрали новый мячик.
Евица-красавица сказала:
- Векшин, ступай домой. Ты-то ни в чём не виноват, я знаю.
Кирилл схватил портфель и выскочил в коридор. Получилось, что ни за кого он не заступился, а только себе заработал прощение. Выревел! Это в двенадцать-то лет… Нет, зелёный павиан - это, кажется, неплохо (глаза, между прочим, высохли). В этом что-то есть.
Но тут же Кирилл встревожился:
- А Митька? Он разве не знает про павиана?
Дед снисходительно сказал:
- Митька если ревёт, то от страха или от вредности. Здесь уж Джимми бессилен.
Глава 4
Митька был вертлявой личностью восьми с половиной лет: круглолицый, но щуплый, с чёрными быстрыми глазами и очень красными мокрыми губами - он их постоянно облизывал. Звали его чаще не просто Митька, а Митька-Маус. Вроде Микки-Мауса, знаменитого мышонка из мультфильмов. Но такое прозвище ему дали не за доблести, а за то, что он всё время ходил с каким-нибудь хвостом. То за ним таскался обрывок верёвки, то высовывалась из кармана длинная сетка-авоська, то шуршала по полу оторванная лямка штанов, то цеплял всех за ноги самодельный кнут, которым Митька-Маус любил что-нибудь сшибать: весной сосульки с карнизов, летом головки одуванчиков.
Митька-Маус чудовищно боялся привидений. Чтобы оправдать свои страхи, он всех уверял, что привидения на самом деле есть, и рассказывал, как с ними встречался. Эти жуткие истории потихоньку записывал Алик Ветлугин: он сочинял фантастические романы и ему нужен был материал.
По вечерам Митька-Маус ни за что не соглашался оставаться один в комнате или мастерской, поднимал рёв. Это доставляло Деду массу хлопот.
Была у Митьки ещё одна черта, очень неудобная для Деда. Вездесущий Маус каждый день собирал на себя краски, сажу, ржавчину, пыль, мел и клей. Постоянной заботой Деда было отмывать Митьку по вечерам.
Чертыхаясь, Дед грел в баке для белья воду - зимой на плите, летом на костре посреди двора. Потом заталкивал двоюродного внука в старинное корыто, похожее на железный саркофаг, и драил несчастного Мауса суровой капроновой мочалкой. По комнате разлетались мыльные хлопья, радужные пузыри и Митькины вопли. Вопил Митька наполовину шутя, а наполовину всерьёз, потому что жёсткой мочалки и едучего мыла боялся лишь немного меньше, чем привидений.
- Не дёргайся, подкидыш! - рычал Дед.
На "подкидыша" Митька не обижался. Он даже сам себя так иногда именовал.
Митькины родители - Генина племянница Надежда и её муж Виктор - обитали в другой половине дома. Этот ветхий, но просторный дом остался от Гениной бабушки. Многочисленные родственники от такого наследства отказались, у них были квартиры, а у Геннадия и его племянницы своего жилья не было, и они позапрошлым летом вступили во владение старинной постройкой, в которой, безусловно, водились привидения и домовые.
Первый год жизнь в доме протекала безоблачно для всех, в том числе и для Митьки. Он лазил на захламлённый чердак (днём, конечно), зимой строил во дворе крепости, летом играл с приятелями в прятки - было где. И не подозревал, какие тучи собираются над его курчавой головой.
А Митькины папа и мама тем временем закончили геологический факультет и в сентябре должны были отправиться в экспедицию.
Родители Надежды и Виктора жили далеко, мама Геннадия часто болела и возиться с двоюродным правнуком не могла. Обалдевшего от неожиданной беды Митьку устроили в интернат.
Митька прожил в интернате четыре дня и всё это время безутешно горевал о доме. На пятый день он сбежал.
Отец, мать и примчавшаяся следом воспитательница три часа уговаривали Митьку покориться судьбе. Митька сперва говорил "не…". Потом просто молчал, мёртво вцепившись в рычаг на чугунной дверце у печки-голландки. Тащить Митьку в интернат вместе с печкой воспитательница отказалась и ушла, грохнув дверью. Митькина мама затравленно вздрогнула и убежала следом. Доведённый до полного отчаяния отец отстегнул от походного планшета ремешок и сложил вдвое.
- Ну и пусть, - шёпотом сказал Митька. - Всё равно не поеду.
Он не вырывался и не пытался защититься, но от крика удержаться не смог. Крик услышал со двора Геннадий. Он ворвался в комнату, взял в охапку папашу-геолога и швырнул в угол на стул. Затем сказал, что если ещё раз узнает про такое дело, то заставит бездарного родителя сожрать этот ремешок вместе с защёлками и кольцами.
Митькин отец посмотрел на Геннадия, на зарёванного, встрёпанного Митьку и едва не заревел сам. Он сообщил, что готов съесть дюжину ремней, и не таких, а флотских, вместе с пряжками, если ему скажут, что теперь делать. Менять профессию? Вернуть в институт дипломы? Повеситься? Сорвать экспедицию? Посадить Митьку в рюкзак и взять с собой? Или, может быть, благородный заступник сам готов полтора месяца нянчиться с ненаглядным двоюродным внуком?
Геннадий вышел из себя и сказал, что, чёрт с ними, готов. Потому что от таких родителей Митьке проку, что от вороны пенья.