- Мы вчера Вере мёд принесли, понятно? А она спрашивает: "От кого?" А мы говорим: "От неизвестного друга с Азорских островов, понятно?" А она говорит: Азорские острова далеко, а Москва близко. У меня вчера в Москве дна хулигана банку с мёдом разбили. Они теперь в милиции сидят, а об этой банке никто, кроме них, здесь не знает. Так что всё это очень подозрительно, и за этим другом с Азорских островов надо понаблюдать". Ей мы ничего про вас не сказали, а про себя решили понаблюдать. Теперь всё понятно? Или ещё чего-нибудь объяснить?
- Теперь всё понятно, - сказал Алёша, - а больше всего понятно, что девчонка пошутила, а вы взяли да и поверили ей. Вы что же, думаете, мы те самые хулиганы и специально из милиции убежали, чтобы ей банку мёда вернуть?
- А кто вас знает! - сказал Митя, - Вот понаблюдаем и решим. С чего бы это ты ей вдруг целую банку мёда подарил? И потом неизвестно, где это вы вчера пропадали до ночи. Мы по всему лагерю вас искали - никак найти не могли.
На улице было солнечное утро, но мне стало зябко и грустно. Из-за банки с мёдом круг замыкался. Пеночкнн, Басов, Вера всё плотнее и плотнее окружали нас. Стоит только братьям показать Вере, где мы живём, как нас узнают, отправят в милицию и будут судить. Положение мне казалось безвыходным. Рыжковы уже спускались по ступеням, когда Алёша решительно окликнул их и вернул обратно.
- Хорошо, - сказал он, - если на то пошло, я вам скажу, почему я Вере мёд подарил. Только вы мне поклянётесь, что никогда не расскажете ей, кто этот неизвестный друг с Азорских островов.
Братья дали честное пионерское, что сохранят всё услышанное в тайне.
- Я её люблю, - твёрдо, не поперхнувшись, произнёс Алёша.
- Кого любишь? - не сразу уразумел старший Рыжков.
- Верку, конечно! Кого же ещё?
- А как?
- Обыкновенно, - не краснея, объяснял Алёша. - Тайно. Ты что же, никогда девчонку не любил?
- Никогда, - с некоторым испугом признался Костя.
- Тогда понятно, почему ты тут какую-то чушь насчёт милиции нёс. Я ей мёд подарил, чтобы сделать приятное. Когда любишь, всегда хочешь сделать приятное. Чего ты глазами хлопаешь? Кино, что ли, не смотрел, какое детям до шестнадцати лет не разрешается? Ну в общем понимаешь? - она про моё существование и не знает, а я её люблю.
- Почему? - всё ещё хлопая глазами, спросил Костя.
- Потому, что она рыжая! - зло ответил Алёша, и, хотя это было глупо, братья поверили…
Тогда-то я понял, что Алёша не обыкновенный, а героический человек. Я бы никогда, даже во имя спасения, не мог признаться, что мне нравится девчонка. Я, конечно, знал, что Алёша соврал, но про это я не мог бы даже соврать.
Братья Рыжковы были потрясены этим признанием не меньше моего. Алёшино доверие их подкупило, и они решили немедленно сыграть какую-нибудь роль в его тайне.
- Здорово! - сказал Митя. - Я тебе поклялся, что об этом ни одна живая душа не узнает, так вот ты моей клятве верь. А теперь давай садись и записку ей пиши. Мы передадим.
- Ну вот ещё! - удивился Алёша. - С чего это я стану записки ей писать?
- Не знаю. Полагается - значит пиши. Пускай она знает, что эту банку ей не из хулиганства прислали, а из любви.
Алёша подумал и согласился. Он написал записку, сложил её восемь раз и передал Косте.
- За обедом передадим, - пообещал Костя, - сейчас её не найти. Их отряд в первую смену завтракает и уходит в лес.
- Алёша, а можно, мы эту записку прочтём? - спросил Митя. - Вдруг ты там чего-нибудь не то написал?
- Прочти, - пожав плечами, ответил Алёша.
Митя развернул записку и прочитал вслух: "Ты мне нравишься. Ешь мёд на здоровье. С. П."
Митя покраснел, будто это он, а не Алёша признавался, что Вера нравится ему, и спросил:
- А "С. П." - это "с приветом"?
- С приветом.
- Ловко… А мёд, между прочим, мы съели.
- Как это съели? Кто это вам позволил чужой мёд есть? - спросил я, приподнимаясь на кровати и впервые вмешиваясь в разговор.
- Мёд не чужой. Алёша его Вере отдал, а Вера - нам. Значит, он уже не Алёшин, а наш. И съели мы его не вдвоём - нас за столом пятнадцать человек сидит. Старший Рыжков показал мне язык и скрылся за дверью. Пробегая мимо окна, он крикнул:
- На завтрак не опоздайте! Там сегодня к чаю по целому блюдечку малинового варенья дают!
Мы вздохнули с облегчением. Одной опасностью стало меньше.
Алёша потребовал, чтобы я выложил на стол все свои рыболовные крючки и лесы. Он пересчитал их и пятьдесят положил в тумбочку, а сорок восемь себе в карман. Я было возмутился, но Алёша сказал, что сейчас мы эти крючки будем менять на малиновое варенье. Алёша считал, будто с этим вареньем нам удивительно как повезло. У Алёши на бумажке было записано всё, что под видом посылки от сына мы должны отнести старику. Крючки и лесы значились под цифрой 3. Когда он зачеркнул эту тройку, я понял, что остальных крючков мне тоже не видать. Мне было обидно, но спорить я не стал: в самом деле, не ехать же в Москву их покупать!
Около столовой нас встретила Валентина Степановна. Она посмотрела на нас как-то странно, но ничего не сказала. Мы проспали горн на подъём и на зарядку, и было удивительно, что никто нас не разбудил. То ли старшая вожатая решила дать нам выспаться, то ли уже решила отправить нас в Москву и на наше дальнейшее поведение махнула рукой.
В столовую мы попали вовремя. Ребята уже съели котлеты, манную кашу и принимались за чай с малиновым вареньем.
- Внимание! - громким шёпотом сказал Алёша. - В целях развития рыболовного спорта производится выдача крючков лучшего качества.
- Чего-чего? - закричали ребята, а Алёша зашикал на них и продолжал:
- Рыболовный спорт укрепляет здоровье здорового человека, а малиновое варенье - больного. Разве прописывают больному человеку встать с постели и пойти на речку удить рыбу? Нет. Больному человеку прописывают малиновое варенье, чтобы он ночью пропотел. А зачем же здоровому человеку потеть, когда на улице и без того жарко? Так что бросайте своё варенье и укрепляйте здоровье вот этими рыболовными крючками. Меняю один крючок на одну чайную ложку варенья.
Ребята засмеялись, но речь им понравилась. Крючки тоже. Не прошло и пяти минут, как мы набрали полную банку варенья и, наспех позавтракав, вернулись на террасу.
В своём списке Алёша зачеркнул цифру 2. Под цифрой 1 значились валенки. Да, было над чем поломать голову. Где их возьмёшь в лагере, да ещё летом?
Тут я увидел, что к нашему дому бежали братья Рыжковы. Они бежали в ногу друг за другом, и младший держал старшего за рубашку. Сейчас они были двухступенчатой ракетой и поэтому гудели на высокой ноте. Возле нашей террасы вторая ступень отделилась и передала мне письмо.
Конечно, письмо было от моих родителей: кроме, как от них, я ещё ни от кого писем не получал. Когда родители уезжали, они писали мне регулярно и поучительно. Из их писем можно было бы составить книгу полезных советов.
"Мы боимся, - писали родители, - что ты не до конца усвоил всё сказанное тебе, и поэтому пишем прямо с дороги. Во-первых, не занашивай белую рубашку и панаму, отдавай их в стирку каждые три-четыре дня. Во-вторых, не ходи по солнцепёку. В-третьих, выбирай себе в друзья настоящих, воспитанных детей. Помни, что Алёша…" (тут шла целая страница, написанная маминым почерком, о том, какой он замечательный, какой он послушный, какой он!!! - Алёша Петухов).
"Когда я, будучи ещё ребёнком, был впервые предоставлен самому себе, - писал папа, - я всегда думал, как бы в том или другом случае на моём месте поступил мой отец. Я хотел бы, чтобы именно этим разумным правилом ты руководствовался в своей самостоятельной жизни. Помни, что разумный человек живёт осмотрительно, не позволяя втягивать себя в дела, которые могут обернуться неприятностями для него…"
Не знаю почему, но мне сейчас как-то неловко было читать это письмо.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Валенки мы всё же достали. Но вышло это не просто, и об этом даже стоит рассказать в отдельной главе.
Между прочим, от этой главы ничего хорошего для нас ожидать всё равно нельзя. Вы уже и так заметили, что каждый день с нами случаются разные несчастья, а уж тринадцатая глава никак не может без них обойтись. В приметы, конечно, я не верю (я даже родился тринадцатого числа), но, если говорить по совести, не нравится мне эта цифра. Ничего плохого я про неё сказать не могу, а вот не нравится, и всё.
Пока я сочинял ответ на письмо родителей, Алёша сходил к дяде Пантелеймону, к тому самому, про которого утром Валентина Степановна говорила завхозу.
Дядя Пантелеймон жил недалеко от лагерных ворот, в новом доме, выигранном по лотерейному билету. Он ужасно гордился своей удачей и, чтобы все знали об этом, прибил над калиткой вделанный в рамку лотерейный плакат, и дом, нарисованный на нём, жирно обвёл красным карандашом.
Алёша сказал, что дом у Пантелеймона новый, а замашки старые, но я тогда не понял почему. Давным-давно дядя Пантелей на охоте нечаянно отстрелил себе два пальца на правой руке. Он считал себя инвалидом и в колхозе не работал. А работал ночным сторожем у нас.
Алёша попросил у дяди Пантелея валенки для постановки в драмкружке. Алёша предложил обменять их на два новых полотенца и синюю куртку. Дядя Пантелей удивился: прошлым летом у него брали для спектакля полушубок и вернули даже с новой пуговицей на рукаве. Тогда Алёша объяснил, что валенки нужны насовсем, потому что пьеса эта про злого волшебника и в конце он вместе с валенками сгорит на волшебном костре. Дядя Пантелей не поверил, будто валенки сгорят, но на всякий случай синюю куртку оставил у себя в залог. А ещё он сказал, что валенки отдаст вечером, если мы согласимся ему в одном деле помочь.
Алёша согласился, но вернулся злой, и меня это удивило. Я думал, для него главное в жизни удовольствие - каждому встречному-поперечному помогать. Я ему так про это и сказал, а Алёша ответил, что дядя Пантелей тип, а ещё кулак. Тогда я удивился ещё больше: всех кулаков давно раскулачили, и Алёшке про это пора было бы уже знать.
Но сказать об этом я не успел: к нам прибежала Маринка и сообщила, что Вера вместе с аккордеонистом уехала на машине в город покупать подарки на день рождения сразу трёх пионеров из первого отряда.
Ух, до чего счастливыми мы почувствовали себя, услышав об этом! Не случись с нами таких неприятностей вечером, я начал бы с этой фразы новую, четырнадцатую главу.
Первым делом мы побежали на речку. У всех на глазах мы носились по берегу как угорелые. Братья Рыжковы придумали новую игру в строительство ГЭС, и мы перегородили плотиной маленькую речушку, которая выше моста впадала в нашу главную речку - Березнянку.
После тихого часа в лагере устроили субботник. Календарь уверял всех, что в этот день был понедельник. Но все так здорово взялись за работу, что всё равно получился субботник.
Мы с Алёшей красили садовые скамейки. Нам досталось три штуки, а из-за четвёртой вышла драка. Мне расквасили нос, но ребята из первого звена скамейку у нас всё равно отобрали.
В общем, этот день мы провели замечательно.
А потом наступил вечер.
Вокруг дома дяди Пантелея стоял высокий глухой забор. Как только мы подошли к калитке, за нею залаяла собака. Она носилась вдоль забора, пока не нашла узкий лаз под ним. Тогда она принялась подгребать лапами землю и всё старалась просунуть свою морду на улицу. Она, бедняжка, даже скулила от огорчения, до того ей не терпелось разорвать нас на мелкие части.
Калитка отворилась, и мы попятились. Но оттуда выскочила не собака, а вышли два человека. Один был толстый с короткими руками, совсем лысый, а другой маленький, худенький. На нём был хороший костюм, но брюки были заправлены в резиновые сапоги. И ещё у него была очень смешная причёска: волосы из-под шляпы опускались до самых плеч.
Дядей Пантелеймоном оказался толстый.
- Ну, будьте готовы, - сказал он нам, как другой сказал бы "добрый вечер". (Голос у него был насмешливый, с хрипотцой.) - За что я, Пафнутий Ильич, юных пионеров уважаю, так это за то, что хозяева они своему слову.
- Похвально, - весело отозвался длинноволосый и потрепал меня по щеке, - ибо сказано: "Блаженны данное слово держащие. - Он достал из кармана две конфетки "Золотой ключик" и протянул их нам по одной. - И воздастся им за это не токмо на небеси".
- Пошли, что ли? - сказал дядя Пантелей и взвалил на плечо большой, но, видно, совсем не тяжёлый мешок.
- А валенки? - спросил Алёша.
- А валенки по уговору за помощь получишь, а не за просто и за так… Ну, ну, Фома неверный, не хмурься. Здесь они у меня, в мешке.
Я хотел спросить, куда это нам надо идти, но дядя Пантелей уже зашагал по тропинке к лесу. За ним пошёл длинноволосый, потом Алёша, потом я.
- Про уговор наш не забыл? - спросил дядя Пантелеймон. - Алёша! У тебя спрашиваю. Не забыл, говорю, про уговор?
- Помню.
- Ну то-то.
- Дело это вечное, богу угодное, - певучим голосом, не оборачиваясь, сказал Пафнутий Ильич, - и не любит хвастовства. И ещё сказано: молчание - золото.
Я дёрнул Алёшу за рубашку, остановил его и спросил:
- Это про какой он уговор говорит?
- Да чепуха. Просил никому не рассказывать, что мы помогать ему взялись.
- А почему?
- А я почём знаю! Говорит, примета такая есть.
- Алёша, а ты слыхал, как этот длинноволосый смешно говорит? Ты думаешь, он кто?
- Да ничего я не думаю про него. Я про валенки думаю. С чего бы это Пантелей валенки в мешок положил? Обманет он нас.
- А я думаю, он из цирка артист. Клоун.
- Старый он.
- Ну, может, теперь на пенсию ушёл. Обыкновенные люди никогда так смешно не говорят.
- Эй! - закричал издали дядя Пантелей. - С тропки не сбейтесь. Я тут направо беру.
Мы побежали и опять пристроились в шеренгу за Пафнутием Ильичом.
Когда мы вышли к реке, уже совсем стемнело. Это было то самое место повыше моста, где река становится узкой и глубокой.
Дядя Пантелей развязал мешок, достал оттуда валенки, зашитые в белую тряпку, и протянул Алёше.
Пафнутий Ильич спросил:
- Так, значит, говоришь, сгорят валенки-то?
- Сгорят, - ответил Алёша хмуро.
- И пьеска-то, полагаю, не светского содержания. Супротив господа нашего всемогущего пьеска-то, говорю. О-хо-хо! В церкви-то, артист, небось отродясь не бывал? Лба перекрестить не умеешь, а бога между тем собираешься в лицедействе своём публичному осмеянию предавать.
- Оставь ты эти разговорчики, Пафнутий, - сказал дядя Пантелей, - не к месту они.
- Полагаю, в заблуждении находишься ты, - ответил длинноволосый, - ибо всечасно и повсеместно должен человек о вере своей радеть.
Он произнёс это с таким серьёзным видом, что я не выдержал и засмеялся.
- А я догадался, - сказал я, - вы клоун.
Пафнутий Ильич приблизил ко мне своё лицо, внимательно посмотрел на меня и вздохнул:
- Все мы, отрок, клоуны здесь, на земле, ибо нелепы и смешны в грехах своих для господа, взирающего на нас… Так-то. А валенки сжигать на костре - занятие пустое. В старину вот богоотступников предавали огню.
- Оставь, Пафнутий! - строго сказал дядя Пантелей. - В другой раз про это поговоришь. Лучше вот сеть мне распутать помоги.
Пока я разговаривал с Пафнутием Ильичом, дядя Пантелей и Алёша вытряхнули из мешка сеть с гирляндой поплавков и теперь раскладывали её по земле.
- И вот ещё что, - оглядываясь по сторонам, сказал дядя Пантелей, - кричать здесь тоже ни к чему. Рыбацкое дело шуму не любит.
Согнувшись, он прошёл вдоль сети, загасил окурок и, засмеявшись, хлопнул меня по спине.
- Ну, хлопец, будем мы сейчас рыбачить с тобой. Ты небось прежде рыбку, как кустарь-одиночка, ловил - на крючок. А мы её зараз артельно - сетью будем из реки выгребать.
- А лодка у вас есть? - спросил я.
- А вот лодки-то у меня, хлопец, и нет. С лодкой бы я и без вас управился тут. Плавать умеешь?
- Умею, только плохо, - признался я.
- Ну и ладно. Будешь здесь с нами, на берегу. А ты, Алёша, давай в воду лезь.
Алёша разделся, пошёл в воду. Дядя Пантелей дал ему верёвку, привязанную к одному концу сети, и сказал:
- Как ногами достанешь дна, так сеть дальше не тяни. Выходи на берег с верёвкой и в траве на ощупь колышек поищи. Я его, не поленился, сегодня утром вбил. Там одинокий куст будет стоять, так колышек этот аккурат за кустом. Привяжешь верёвку и обратно плыви.
Алёша потащил за собой сеть, а мы трое следили, чтобы она не запуталась на этом берегу. Лес в этом месте подступал к самой речке, и, как только Алёша отошёл шагов на пять, его не стало видно. Когда с другим концом сети я подошёл к самой воде, Алёша закричал:
- Достал! Дно!
- Тш-ш! - вдруг зашипел Пафнутий Ильич, оглянулся на лес и покачал головой - Долго ли с таким громоподобным голосом рыбу распугать!
Пока я привязывал камень и относил его в воду, а дядя Пантелей, ловко орудуя своей трёхпалой рукой, закреплял сеть, Алёша вернулся.
- Уф, - отдуваясь, сказал он, - тройным узлом завязал. А дальше что?
- А дальше всё, - ответил дядя Пантелей, - надевай рубашку да топай с приятелем спать.
- Спать? - разочарованно протянул я. - А как же рыба? Надо же нам эту рыбу из сети вынимать?
- А уж за этим мы с Пафнутием Ильичом сами придём. Чуть светать начнёт. А вас, хлопцы, прошу в обед на уху пожаловать ко мне. Про валенки-то, Алёша, не забудь. И про уговор наш тоже.
Пафнутий Ильич перекрестился на тёмную воду и пропел:
- Пошли нам, господи! Ибо не ты ли возвестил: благословенны трудом своим добывающие пропитание себе.
- Спасибо, хлопцы, - сказал дядя Пантелей, - по берегу идите. За мостом тропинка, она вас прямо в лагерь приведёт.
Пафнутий Ильич строго посмотрел на меня.
- А грешников-то, богоотступников в древние времена не миловали. Не валенки сжигали тогда. А самих их, прости господи, бросали в очищающий душу огонь.
Потом он тихо засмеялся и вслед за дядей Пантелеем пошёл в тёмный лес.
- У, кулак! - вдогонку ему прошипел Алёша, а я сказал:
- Какой же он кулак? Он же из цирка. Это он так смешно говорил, чтобы нас повеселить.
- Да я не про него. Я про Пантелея говорю.
- И про дядю Пантелея это ты зря. Ты бы лучше спасибо сказал, что он на рыбалку взял нас с собой.
- Дурак! - ответил Алёша. - Да кто тебя на рыбалку брал? Как сеть ставить - так мы, а как вытаскивать - так: "Мы уж, хлопцы, управимся и без вас". Его в прошлом году даже с работы хотели снимать. Он тут, знаешь, какую лавочку открыл! Он на станции мороженое скупал и в лагерь приносил. А у ребят денег нет, так один тапочки на три порции сменяет, другой новое полотенце за пять порций отдаст. Хорошо это?