Глядя на это, станет Акилла ругаться, и проклинать, и усы свои вытопорщит ежом; таращит и Нефед испуганно глаза свои на череп безносый у лошади под копытами; прядает ушами пугливый конь и вдруг как рванется и вынесет их за околицу враз! Там, у бугра полевого, распрягут его Акилла с Нефедом, насыплют ему овса в торбу и заночуют, оглядевшись на четыре стороны, на горячее зарево за горою и холодные звезды в небе.
XIII. Красный сукман
Без князя Ивана зазеленело в этом году в огороде и на пустырях за хворостининскими хоромами. Над озерками день-деньской режут воздух стрижи, взвиваясь вверх и низвергаясь к воде, шарпая по ней смурою грудью. Кузёмка, с утра босой, гонит через двор лошадей к колодцу.
Из избы за конюшней вышел Акилла. Он перекрестился на колокольню Ивана Великого и заковылял в огород.
- Что, дед, - молвил Кузёмка, - опять снарядился до ночи? Али до завтра?.. Ночевать приволокешься, дедко?
- Приволокусь, сынок, ужо приволокусь…
- Скоро ль князя ждать мне, дед? Говорил ты тому с месяц: будет скоро…
- Скоро и будет, сынок. Жди-пожди да знай молчи.
Акилла сунул бороду в колодезную бадью, испил водицы в сытость и побрел не к воротам, а по огороду и далее - пустырями.
Второй уже месяц живет Акилла на хворостининском дворе, в избушке за конюшней. В дождь ли, в ростепель - все равно он доселе уходил с Нефедом по утрам со двора. А неделю тому назад пригнали они с Нефедом откуда-то мерина каракового. Оседлал Нефед мерина, потрогал зачем-то онучки на ногах, сел в седло - и был таков. Стал Акилла ходить одни по Москве. Он и сегодня в красном сукмане своем вышел с утра, дошел пустырями до Черторыя и повернул к Арбату.
У кирпичной стены щепетинники торговали на скамьях булавками, нитками, медными пуговицами, разноцветными стеклышками в оловянных перстеньках. Акилла походил вдоль ряда, прислушался к тому, что рассказывали кудрявые молодчики, разряженные щеголихи, портные мастера, копавшиеся в щепетинье то в одном коробе, то в другом…
- Ладил я ей шушун миткалиный, да с хмелю дал маху, в груди и обузил, - гугнил коротенький человечек в утыканном иголками полукафтанье, вывалянном в перьях.
- А она? - спросил щепетинник.
- А она как заревет да за бороду меня. "Зачем, - кричит, - вор, добро мое сгубил? Напущу-де на тебя, вор, пеструху!" А что такое пеструха, так и не сказала.
- Ведьма она.
- Знамо, ведьма, - подтвердил гугнивый. - Я как обмерял шушуны на ней, так через платье хвостище и прощупал.
- Житьецо ноне!.. - вздохнул щепетинник. - Либо хворь напустят, либо для волшебства след вынут, либо перед властью оболгут. За все расплачивайся - коли не головой, так казной.
- Знамо, так, - согласился гугнивый. - Перехватали бояр, теперь стали холопов ловить на пытку: хотят всё знать, чтобы ничто утаено не было. Только и помышляют, как бы у кого бы все выведать… Тебе чего, старый? - дернулся он, заметив рядом с собой Акиллу. - Чего тут уши развесил?
- Ты, миленький, коротенький, блинов объелся али квасу опился? - молвил Акилла. - Чего взыграл, дикой ты!
- Пошел, пошел! - заплевался гугнивый. - Ишь ты!.. Сам вот алтына не стоишь, раскоряка, а сукман напялил рублевый. Смеешь ли, плут, ходить в цветном платье? Откудова он у тебя, сукман такой? Ну-ка молви!
У Акиллы - усы дыбом, но он не стал отругиваться и отошел. Прошел по щепетинному ряду и пропал. А гугнивый вытянул после того из короба, из-под мотков и шнурков, бумажный лист. Развернул: черны чернила, кудряво письмо. Глянул в лист и щепетинник, ничего не выглядел.
Проходил поп, стал читать лист:
- "Мы, великий государь, на православном престоле прародителей наших, великих государей царей российских, по своему царскому милосердному обычаю, всех вас пожалуем: и вам, боярам нашим, честь и повышение учиним, вотчинами вашими прежними вас пожалуем, к тому и еще прибавим и в чести вас держать будем; а вас, дворян и приказных людей, в нашей царской милости держати хотим; а вас, торговых людей всего Московского государства, пожалуем - в пошлинах и в податях велим во льготе и в облегчении учинить…"
- В облегчении! - воскликнул щепетинник.
- В облегчении, - ответил поп.
- И во льготе?
- И во льготе ж.
- Читай дале, батька.
- "И вас, черных людей, - продолжал поп, - и все православное христианство учиним в тишине и в покое и во благоденственном житии".
- Житии! - закипятился гугнивый.
- Житии ж, - повторил поп.
- Читай дале.
Поп откашлялся, протер глаза и пошел опять водить перстом по бумаге:
- "А что до сих пор вы, бояре наши и воеводы и всякие служилые люди, стояли против нас, то чинили лихое то дело по неведению, и мы в том на вас нашего гнева и опалы не держим и пишем к вам, не хотя видети в христианстве кроворазлития и жалея вас и о душах ваших, чтоб вы в своих винах добили челом и милости просили у нашего царского величества, государя царя и великого князя Ди… Ди…"
Поморгал поп глазами, снова потер их кулаком…
- "Ди… Ди…"
- Чего, батька, споткнулся, воза не сдвинешь? - наклонился к нему щепетинник. - Читай дале лист!
- Знамо дело, вычитывай, - поддакнул и гугнивый.
- "Великого князя… Димитрия Ивановича", - выдавил наконец из себя поп, и руки у него задрожали, белей листа стало попово лицо.
И щепетинник побелел, и у портного мастера гугнивого бороденка прыгает.
- Не прознали б, - щелкает зубами щепетинник.
- Не проведали б, - гугнит портной.
- Подноготную… - дрожит щепетинник.
- Сущую с гущею… - трясется поп.
XIV. Панихидный колокол
А раскоряку в красном сукмане, что терся тут возле щепетинникого короба, - где его теперь сыщешь? Пока читал поп портному с щепетинником лист, пока тряслись они от страху и охали от беды неминучей, забрел Акилла в Китай-город, к лавкам мясным, и пошел вдоль лавок в тяжелом духу и собачьей кутерьме. Шел, шел да и зашел в шалаш; покопался в требухах, в гусиных лапках и рубце бычьем, вытащил из-под сукмана мошну и купил бараньих кишок на грош. Потом на перекрестке сел наземь и стал кишки перебирать. Подбросил кишки раз - пали они крестом; подбросил в другой - кучкой улеглись. И возле Акиллы уже не два человека, не пять, не десять - великое сборище людей столпилось вокруг красного сукмана; наклонились, переглядываются, перешептываются…
- Ведун?..
- Знахарь?..
- Гляди-ко, на кишках гадает.
- Ох, ох! Последние времена.
- Светопреставление…
- Дед!
- Ась?
- Чего кишка кажет? Добро али лихо кажет кишка?
Акилла подбросил кишки, пали они каким-то узором замысловатым.
- Добро, сынок, добро кажет кишка, - молвил Акилла. - Будет скоро на Москве перемена и всем православным христианам полегчение.
- Полегчение, говорит, будет, - зашелестело в толпе.
- Перемена…
- Вижу я великую рать, - наклонился Акилла к кишкам. - Не счесть полков; пушек - тьмы тем; стрельцов войско, ногаев орда; казаки донские, казаки волжские, запорожцы…
Акилла сгреб в горсть кишки, подбросил их и снова склонился к ним.
- Идет та рать на Рыльск, на Севск, Кромы прошла, на Орел идет…
В толпе со страху завыла было какая-то женщина, подхватила другая, но на них зашипели, зашикали, живо заткнули им рты. А "ведун" в красном сукмане продолжал, копаясь пальцами в разбросанной по земле требушине:
- И куда придет та рать, там звон, и гульба, и пир горой, и всем православным христианам радость. А во главе рати той стоит прирожденный царь Димитрий Иванович, Иваново племя. И простые люди преклоняются перед ним, и он им говорит: от всего-де вас избавлю; станете жить беспошлинно и без дани, и ни от кого вам обиды не будет.
Акилла поднял голову и увидел себя в плотном кольце дугою согнутых тел. Тогда он, не глядя уже на кишки, только сверкнув глазами из-под сивых бровей, молвил:
- Считали его, государя, будто в Угличе убитым, будто его и похоронили там в церкви у Спаса; ан то враки и ложь от изменников и лиходеев.
Акилла подобрал свои клюшки, поднялся с земли и протиснулся сквозь оцепенелую толпу, не спускавшую глаз с кишок: в мусоре и прахе они, подобно змеям на солнце, раскинулись у дороги.
За мясными лавками, в месте глухом, почудился Акилле чей-то шаг, ровный, тяжелый, все ближе… Старик обернулся. Прямо на него шел плосколицый, пегобородый жердила, шел и скалил длинные, желтые, как у лошади, зубы.
Акилла завертелся, где стоял, замахал клюшками своими, а плосколицый уже был подле. Он хватил Акиллу кулаком под загорбок и поволок по порожнему месту обратно к лавкам. Акилла забился в его руках, еле выбился, и стали они друг против друга, бледные, потные, злые.
- Чего надобно тебе от меня, мужик? - молвил, едва отдышавшись, Акилла.
- Тебя мне и надобно, - забухало, как из бочки пустой, толстым голосом Акилле в ответ.
- Для чего занадобился я тебе так? Под загорбок хватаешь, волокешь невесть куды… Гнил бы ты до сих пор на колу, коли б не его царская милость… Али запамятовал ты Путивль? Царя Димитрия милостивый суд?
- Кой он Димитрий! Вор, расстрига, Гришка Отрепьев… И ты вор.
У Акиллы перетянуло горло точно петлей.
- Бога ты побойся! - стал хрипеть он. - О душе своей подумай, иуда… Чай, глазами своими видел, ушами своими слышал…
- Не видел, не слышал, - замотал бородою толстоголосый. - Боярское это дело, а мы - нищая братья: у нас кто ни поп, тот нам и батька; на чьем пиру гульба, тому и в гусли гудьба. Не хочу ярыжных кликать; и сам тебя доведу куда надо; от меня тебе не уйти все едино.
- Кличь ярыжных, иуда! - задыхался Акилла. - Кличь ярыжных, волчья шкура!..
- За голову твою обещано пять рублев, - стал объяснять толстоголосый. - А коли живьем доведу, то и все десять в мошне моей будут. Для чего же мне царское жалованье с ярыжными делить! И сам доведу…
Акилла выпрямился, запрокинул голову и плюнул толстоголосому в лицо.
- Веди… - хрипел он. - Не кличь ярыжных… будут все десять в твоей мошне.
Толстоголосый взял Акиллу за рукав сукмана и пошел с ним к мясным лавкам, а оттуда по платяному ряду на Красную площадь.
- Человечишко ты ветхий, - гудел толстоголосый, шагая рядом с Акиллой: - не сегодня помрешь - помрешь завтра… Для чего деньгам таким пропадать!.. Десять рублев!.. Нищая мы братья, сироты…
Акилла ковылял молча, красный, как его сукман, в который вцепился толстоголосый. Платяной ряд был заперт в послеобеденный час, и торговцы разлеглись на разной рвани у палаток своих, вдоль порогов, и храпели с фырканьем либо с присвистом, кому как гораздо. Толстоголосый тоже стал позевывать, одной рукой держа Акиллу, другою крестя себе рот. Но торговые вдруг заворочались во сне, стали путаться ногами в драной ветоши, подложенной под себя, принялись продирать мутные спросонья очи… Из Кремля покатились удары колокола: один, потом спустя немалое время другой, такой же долгий, такой же низкий, такой же причудливый. И когда вышли толстоголосый с Акиллой на площадь, то уже вся она бурлила и клокотала народом, поднятым от сна панихидным колоколом и вестью необычайной, которая катилась по всей площади из края в край и бежала дальше, по городу, из конца в конец.
- Люди православные, народ московский! - взывал с Лобного места известный всей Москве благовещенский протопоп Терентий. - Молитесь за скончавшегося боговенчанного и благочестивого государя царя своего Бориса Феодоровича всея Руси-и, ныне отошедшего к господу богу в небесное селение.
Стали падать на колени те, что очутились к Лобному месту поближе; напиравшие сзади смяли их вмиг; стон и плач и хрипение поднялись над площадью вверх, к гулким волнам панихидного колокола, плывшим из Кремля. Голос протопопа прорывался сквозь густой звон:
- Слышим, братия, плач непомерный: сиротою стала Русская земля. Нет теперь просветителя, всенародного печальника, правителя мудрого, работника неустанного, устроителя государства, миролюбца и миротворца.
Протопоп вытер алым платком мокрое от слез лицо и продолжал, захлебываясь в рыданиях:
- Зачем покинул ты нас, добрый гигант, светлодушный, нищелюбивый, правосудный?
Звон становился все гуще, стенание кругом все громче; протопоп из последних сил выкликал одно за другим:
- Горе нам! За грехи наши; за измены; за малодушие; за непостоянство; за раздор…
- Увы нам! - кричало все вокруг Лобного места, вокруг протопопа, вокруг толстоголосого и Акиллы. - Горе, горе…
- Горе! - крикнул наконец и Акилла, взмахнув клюшками. - Позволь же и мне лоб перекрестить!
Толстоголосый глянул на Акиллу в изумлении и, ничего не понимая, разжал свою руку. Акилла ударил его клюкой по глазам и завертелся в толпе.
XV. Прерванная повесть о бражнике, как он попал в рай
Жарким утром выступил Димитрий из Путивля с польскими хоругвями, с казачьими станицами, с татарами-ордынцами и московскими стрельцами. Под тучею пыли потускнел серебряный Сейм, посерели камыши и осока, где прятались рыбачьи челны, и, задыхаясь, стали падать на воду зеленые стрекозы. Только к вечеру улеглась пыль на избитом копытами шляху, а уже над Клевенью-рекой поднялось теперь красное пыльное облако, над белыми меловыми горами к закатному солнцу плыло оно. Ковровый шатер с вызолоченным яблоком на вершине раскинули молодому государю на высоком клевенском берегу.
Димитриева рать шла теперь открытой дорогой, привечаемая колокольным звоном, предводимая уже и годуновскими воеводами, передавшимися на Димитриеву сторону после внезапной смерти царя Бориса. В Кремле московском еще сидел новый царь Федор Борисович, но что ни день летели от Димитрия в Москву гонцы с извещением "о природном государе Димитрии Ивановиче", достигшем наследственной вотчины и ныне грядущем на прародительский престол.
В Туле Димитриево войско отдыхало три дня. В лагере Димитрия с утра и до ночи толпились тульские люди: дворяне-помещики из уезда, лавочники, оружейники и мужики-серяки. Они падали ниц перед Димитрием и, заметив где-нибудь около монашескую манатью на коренастом чернеце, совались спроста к Отрепьеву за благословением. Григорий, глазом не моргнув, осенял их крестом, тыкал им в уста свою волосатую руку и принимал дары. Но на второй день он стал уже собираться в путь, не дожидаясь Димитрия, замешкавшегося на отдыхе в Туле и шедшего к Москве медленно, от города к городу, от пира и гостьбы к пиру и гостьбе.
- На Москву как приедешь, - напутствовал Отрепьева Димитрий, - толкнись и на патриарший двор, к великому господину Иову, патриарху: авось признает тебя и патриарх, авось не забыл он книжного своего писца… Ну, да у меня уже припасен другой великий господин… А Иова - в ссылку! - топнул ногою Димитрий. - Не хотел он наших пирогов ести, пусть-ка теперь сухаря ржаного погложет да водою запьет.
Отрепьев собрался быстро. Вместе с ним собрался и князь Иван, Иван Андреевич Хворостинин, новый Димитриев окольничий. Ему тоже нужно было в Москву поскорее: там он покинул, тому уже более полугода, дом свой и двор. В Туле и за Тулой, на великом зеленом просторе, отцветала липа, и в чаще ветвей бранились синички невесть из-за чего. "Ди-ди-ди, ди-ди-ди", - бросали они сердито друг дружке, словно выкладывая одна о другой всю подноготную без страха и стыда. А черноризец и сам бубнил неумолчно у князя Ивана под ухом, потешая его всю дорогу.
- Расскажу тебе повесть, - вещал он, раскачиваясь на гнедом жеребце конь о конь с князем Иваном. - Расскажу тебе повесть о бражнике, как он попал в рай. Послушай об этом.
И князь Иван, чуть наклонив голову в сторону словоохотливого чернеца, слушал его рассказ.
- Жил-был бражник, весьма прилежный к питию хмельному, - приступил Отрепьев, умерив немного ход ретивого коня. - Каждый день пил бражник вино, называемое горелка; лил в утробу чарками, и кружками, и стопами великими. И, когда помер в некий день, к раю привалил пьян и начал у райских врат толкаться шумно. Бежит, не мешкая, вратарь к воротам, апостол Петр; ключей у него связка на поясе бренчит, упарился старик, кричит:
"Какой шум неслыханный! Зачем толчешься шумно в место свято? Кто ты таков, толкущийся?.."
И молвил бражник:
"Я есмь бражник и не мог без вина жить; ныне ж хочу и я в раю у вас быть".
Но апостол в ответ бражнику через тын:
"Что ты, окаянный, собачий ты сын! Сколь пьянством на бога изверг ты хулы, так и в рай тебе не можно никоторыми делы. Бражников пускать не ведено, запрещено…"
Все же бражник в ворота тянется, шепчет в ворота пьяница:
"Кто ты сам, отче? Голос твой слышу, а имени твоего не ведаю".
И слышит в скважище - скрипит оттуда старчище.
"Я есмь, - скрипит, - апостол Петр".
"Петр, Петр!.. - восклицает бражник. - Вспомни, Петр, когда Христа на распятие взяли, и ты тогда от господа трижды отрекся. И для чего вас, таких отступников, в рай берут! Почему ты в раю живешь? Ну-ко, молви!"
И отошел Петр прочь от райских стен, со страху и от ужаса весьма посрамлен. Бредет кое-как в какую-то кущу, в самую гущу. А бражник-забулдыга, винопийца-невер опять толчется в райскую дверь: к богу в рай ему охота. Кинулся апостол Павел к воротам. Бежит-кричит, бьет себя в грудь:
"Нельзя сюда бражникам, нельзя сюда отнюдь!"
"А ты кто таков, господине?" - молвил ему учтиво бражник.
И слышит - сызнова скрипит ему в скважник:
"Я есмь Павел, апостол господень".
"Ой, беда мне с вами, с апостолами, сегодня! Апостол ты, а мученика Стефана каменьем побил… Я же, бражник, никого не убил. И почему ты, убийца лютый, в раю живешь?"
Услыша это, отбежал и апостол Павел прочь; бежать ему не лень, в зеленые кущи бежит, как олень…
Дорога, поросшая лесом, стала подниматься в гору; пошли шагом кони, а Отрепьев плел свою потешную повесть, пока не оборвал ее на полуслове и коня своего не остановил. Справа, из-за желтых кистей расцветшего барбариса, послышалось Отрепьеву будто шипение.
- Гадюка али косолапый? - молвил чернец и вытащил из ножен саблю.