Чернец усмехнулся - должно быть, собственному своему красноречию - и поплелся неведомо чего ради вместе с Семеном Ивановичем в хоромы. Оба они поднялись по лестнице, прошли сенями и переходом теплым в столовую и наследили всюду немилосердно. Первым стал натаптывать в комнатах Семен Иванович. За ним печатал раскосо сапожищами своими чернец. И уж за чернецом вслед ползла на коленях Матренка с ведерком и тряпкою; тяжело отдуваясь, растирала Матренка грязь по дубовым брускам, настланным на полу.
Семен Иванович опустился на лавку, на место, на котором сиживал и при старом князе Андрее Ивановиче. И вспомнил князь Семен черемуховый мед в серебряном петухе и речи, которые вели они за медом тем. "Кошкины дети пошли ноне в ход, - жаловался тогда старик. - Кобыльи родичи, литвяки да татаровя"… "Ан и Годуновых - татаровей ноне не стало, - подумал князь Семен: - все перемучены да в ссылку разосланы. Новаков же, выскочек всяких и теперь не оберешься. Еще и поболе того расплодилось их: Басманов, польских людей орда… Всюду новины. Даже тут, в палате хворостининской, и то новины".
Что-то и впрямь не видывал князь Семен в прежнее время у князей Хворостининых мужиков голых, подобных идолам языческим. А вот и стоят теперь двое на шкафу, часы серебряные на загорбках держат. И у дверей тоже вот…
Князь Семен подошел к двери, глянул в незавешенное, вопреки тогдашнему обычаю, зеркало и рассмотрел в нем образ довольно поносный: мятая борода на зеленом лице и в рябинках шишкою нос. "Ох-хо, - вздохнул он. - Новины, всё новины…" - повернулся и увидел того же припухшего чернеца в манатейке, устроившегося на скамье в углу.
- Новины, батя, - ткнул князь Семен в серебряных "идолов", державших на загорбке часы. - Всё новины… Сего не бывало прежде.
Чернец поморщился, словно уксусу отведал.
- Новины, боярин, - подтвердил он.
- Уж иконы святые и то стали писать по-новому, по римскому образцу. Называется богородица, а видом как есть пошлая девка: руками машет, словно пляшет. Поисшаталась старина, батя. Ты как скажешь?
- Поисшаталась, боярин, - согласился чернец. - Остались от старины той ноги да роги, а тулово черт взял.
- Истинно так, батя, - продолжал Семен Иванович. - Ноги да роги… Истинно так. Вот ноне и у нас, с царя Бориса повелось: уже стали люди бороды себе подстригать…
- Ус подкусывают!.. - воскликнул чернец.
- Все это от чужеземцев, батя, - объяснил Семен Иванович. - От мерзкого обычая их.
- Так, боярин, - подтвердил и это чернец. - Так.
Семен Иванович присел на скамейку, стоявшую подле, собрал в горсть бороду свою, распустил ее и завздыхал опять о поисшатавшейся старине.
- Этого прежде не было и никогда не слыхано этого, - молвил он даже гневно. - Ездил я намедни к Шуйскому Василию Ивановичу. Поведал мне Шуйский, будто и на Москве ноне есть такие, что в трубки смотрят на круг небесный. И выискано будто через трубки в небе святом четыре заблудших звезды.
Чернец и тут хотел от себя добавить и слова Семена Ивановича подтвердить, но в сенях по мосту дощатому дробно забарабанили чьи-то ноги, и чернец не успел и рта раскрыть, как в комнату вбежал раскрасневшийся князь Иван.
Он был без шапки, которую швырнул на сундук в сенях, и в шубе собольей поверх гусарского платья - поверх куртки венгерской и узких, в обтяжку, штанов. Голоус не голоус, не мал был у него ус, но русая бородка была подстрижена, и волосы причесаны, как у царя - небольшими по вискам кудрями.
Семен Иванович поднялся со скамейки; встал с места своего и чернец. А князь Иван остановился в дверях как вкопанный, только шубу на себе запахнул.
- Князь Иван Андреевич, - молвил Семен Иванович Шаховской, - приехал я поклониться тебе и о здоровье твоем спросить.
- Будь гостем, Семен Иванович, - поклонился князю Семену хозяин. - Рад я гостю. О здоровье твоем позволь и мне спросить и о здоровье княгини твоей, Настасеи Михайловны. - И князь Иван подошел к гостю и поцеловался с ним. - Садись, Семен Иванович, а я тут… Я сейчас.
Князь Иван бросился по лесенке наверх куда-то, оборотился быстро и снова предстал перед Семеном Ивановичем, но уже в атласном зипуне до колен и шелками шитой тюбетейке.
- Ну, вот… я-су с тобой… Садись, садись же!.. И ты, Григорий, сядь, - обратился он к чернецу. - С нами побудь… Надобно слово молвить тебе… Сядь… Посиди…
VII. Окончание повести о бражнике, как он попал в рай
Как и встарь, как и при Андрее Ивановиче, стоял на столе серебряный петух, и даже не с медом - с вином фряжским, которым потчевал гостя молодой крайчий. Но князь Семен не стал пить вина в пост, а покопался только пальцами в блюде с заливной рыбой. Зато Григорий-дьякон, решив, должно быть, по пословице, что пост не мост - можно и объехать, так и ринулся к петуху и в малое время справился с ним один. Семен Иванович только глазами хлопал, взирая, как мнет чернец петуха, как теребит он его, чтобы добыть из его утробы последний стаканчик. И Семен Иванович снова заговорил о поисшатавшейся старине и о людях монашеского звания, которые в эти смутные дни тоже не могут противостоять соблазну. Но дело было сделано: петух был пуст, и чернец встал из-за стола. Чуть пошатываясь, добрался он до теплой лежанки, взгромоздился на нее и выказал охоту вздремнуть до поры, пока не понадобится князю Ивану молвить свое слово ему.
- Кто он, этот винопийца великопостный? - спросил Семен Иванович, обсасывая свои пальцы и вытирая их о браную скатерть.
- Железноборовского монастыря постриженник, Чудова монастыря дьякон, - ответил князь Иван. - Называется Григорий Богданов, сын Отрепьев. Живет у меня, книги пишет…
- Так-так… - покачал головой Семен Иванович. - Ну-ну… Уж и поста ноне не стало на Руси… Разорилась наша православная вера до конца… Телятину жрут, скоро псов станут ести. Великий государь, сказывали… - Семен Иванович глянул на Отрепьева, но тот сидел на лежанке и удил карасей носом. - Великий государь… - продолжал Семен Иванович, понизив голос. - Тоже… великий государь!
- Что великий государь? - улыбнулся князь Иван.
- Был я намедни у Василия Ивановича Шуйского, - наклонился низко к столу Семен Иванович. - Сказывал Шуйский, будто и великий государь Димитрий Иванович поганое это кушанье ест.
- Да почему же оно погано? - удивился князь Иван. - В странах европейских едят, короли и цесари едят, почему бы и нам не ести?
- Не подобает нам, - возразил Семен Иванович. - От латынцев и люторей мерзкого их обычая перенимать не подобает. Подобает нам православную веру держать. Называемся Русь святая, третий Рим, истинной веры камень…
- Только и того, что называемся Русь святая, - заметил князь Иван, - да еще коли будет свята! А вот в странах европейских, погляди, какое ныне кипение, рост и цвет…
- Так-так… В странах европейских… Это у кого же? - крикнул Семен Иванович, даже чернеца на лежанке вспугнув. - У люторей?.. У латынцев?..
- А хотя б и у латынцев, - пожал плечами князь Иван. - Добра и от латынцев почему б не перенять?
- Так-так, князь Иван Андреевич, - закачался из стороны в сторону Семен Иванович сокрушенно. - Сиживал я за столом сим не раз, а речи такие слышу здесь впервой. От батюшки твоего, окольничего, таких речей не слыхивано…
- Батюшка мой прожил на свете годов с восемьдесят! - стукнул солонкою об стол князь Иван. - Прожил свое и упокоился навек. О том только и молвить можно: да упокоится с миром - requiescat in pase.
- Чего это? - вытаращил глаза от изумления Семен Иванович. - Воскреснет подьячий?.. Как ты это?.. - И он нахватал бороды своей в руку полную горсть.
Князь Иван дернул плечом, вспыхнул, покраснел, как никогда прежде краснеть ему не приходилось.
- Нет, это я так, - молвил он растерянно. - Не подьячий… Кой там еще подьячий! Что ты!
- А-а… - успокоился Семен Иванович. - Почудилось мне - молвил ты: воскреснет подьячий… Ну-ну… То почудилось мне так… - И, взглянув в тоске на "идолов", державших часы, он повторил еще раз угрюмо: - Почудилось… Бес ли меня смущает? Господи!.. Домой мне пора… К вечерне пора…
Князь Иван не удерживал гостя, не упрашивал его о чести еще посидеть, взять с блюда того, другого. А Семен Иванович помялся на лавке, похмыкал носом и опять:
- Пора, пора… Домой пора…
Но князь Иван по-прежнему молчал.
Семен Иванович стал разглядывать перстни свои на пальцах и, выровняв их по разноцветным камням, молвил:
- У великого государя в Верху, как там ноне?..
- Ого! - оживился князь Иван. - В Верху там гораздо много всякой нови. С римским цесарем будет союз - воевать султана к лету… До того, на весне, государевой радости быть: с воеводенкой сандомирской, с Мнишковной, брачными узами сочетается, с Мариной Юрьевной. На фоминой неделе поезжай, Семен Иванович, в Можайск московскую царицу встречать.
- На фоминой?
- Будет на фоминой в Можайске, коли не раньше.
- Поеду, поеду в Можайск, ударю челом царице, - задвигался на лавке своей князь Семен. - А ты бы, Иван Андреевич, попомня родство наше и племя, слово молвил в Верху: отчего в Верх не зовут, в стольниках меня до сих пор держат? Пожаловали б и меня еще хотя б малым чем, поместьицем с крестьянишками, да велели б мне государевых очей видеть…
"Не в чести теперь стародумы да пустосвяты", - чуть было не вырвалось у князя Ивана, но он сдержал себя.
- Отчего в Верх не зовут, Семен Иванович? - сказал он, откинув назад голову. - Скажу тебе прямо: не та ныне пора, не та и дуда. А ты только кручинишься: новины да новины… Дай сроку, такие ль еще новины будут на Москве!.. Изопрела твоя старина да изотлела вся. Так ли, спрошу тебя, в иных землях, в европейских странах?.. Не та, Семен Иванович, теперь погудка и не в ту дуду.
- Не та так и не та, - согласился Семен Иванович. - В какую повелят дуду, в ту и "ду-ду". А ты роду-племени не отметай, своей братье радей… Поместьицем или иным чем… Так повелось - всяк своему норовит… И ты мне услужи, ан и я тебя в чести держать буду. А в дуду можно во всяку… Что та дуда - дунуть ли беда?.. В какую повелят, в ту и дунем, - молвил он, поднимаясь с места и целуясь на прощанье с князем Иваном. - А ты меня не забывай… Рад буду гостю в доме моем.
И он побрел в сени мимо чернеца, дремавшего на лежанке, мимо зеркала, в котором покосился на князя Семена его же собственный, довольно-таки нелепый лик.
Разделавшись уже на лестнице с незваным гостем, князь Иван словно гору тяжелую с плеч сбросил. Как только выехал Семен Иванович за ворота, вскочил князь Иван обратно в хоромы и здесь, в столовом покое, наскочил на чернеца, стоявшего с серебряным петухом у окошка и нещадно трясшего и мявшего безответную птицу в тщетной надежде излить из мудреного сосуда что-то не перестававшее позванивать и переливаться в невидимых его недрах.
- Ну вот, - повалился на лавку князь Иван, - сбыл гостюшку… Слыхал, Григорий Богданыч?..
- Чего надо - слыхал, - отозвался Отрепьев, не оставляя возни своей с петухом. - А чего не надо - и не слыхал, - добавил он, после того как поставил петуха обратно на стол, потеряв окончательно надежду поживиться чем-нибудь от исчахшей его утробы.
- Пусто? - спросил князь Иван, сдернув с себя тюбетейку и зипун расстегнув.
- Был изобилен весьма, - ответил Григорий, - и вот стал теперь тощ и пуст.
- Скажи там… Эй, Матренка!.. И мне охота испить после дударя того. Во всякую, говорит, дуду можно… В какую повелят, в ту и дунет… А я ему еще и помоги… Ах ты, образ твой блудоносный!
Князь Иван налил себе питья из принесенного Матренкой кувшина и выпил залпом.
- Григорий Богданыч, - молвил он, развалившись на лавке, - Григорий Богданыч…
- Что скажешь, княже мой любимиче? - откликнулся Отрепьев и подсел к новому кувшину, имевшему вид уже не петуха, а башни с пушкой наверху, изливавшей при надобности из жерла мед либо иное питье.
- А скажу тебе, Григорий Богданыч, что негоже так. Уже и государю ведомо это. Бражничаешь ты день в день, по рынкам и кабакам скитаешься, не чуешь, что творишь, с пьяных очей имя государево треплешь. Не в Диком ты поле; скажу и тебе: пора ныне не та…
- А зачем в Верх не берет и меня государь?.. Хо-хо!.. Великий государь всея Руси… Государю царю и великому князю… Хо-хо!..
- Потому и не берет, что лихо с тобой. Повседневно ты шумен и пьян… Бражничаешь неистово… Облако хмельное мутится перед твоими глазами беспрестанно. А государю это не любо, мерзко ему вино хмельное: сам не пьет вина и пьяниц не жалует.
- Жаловал он меня раньше, - поник головою Григорий, - а теперь уж я и ненадобен ему, уж я ему и негож. Попов латынских и люторских набрал он себе полное дворище, а чего ж меня в Верх в богомольцы свои не возьмет? В Верху б я жил смирно да богу б молился прилежно.
- Ну, и поживи смирно; авось не забудет тебя великий государь, пожалует, в Верх возьмет… Будешь ты в Верху, как в раю.
- Мне-то в раю и быть, - прищурил глаз Отрепьев. - Кому не можно, а бражникам в рай можно!.. Помнишь, рассказывал тебе повесть о бражнике, как он попал в рай? Не пускали его апостолы: бражник, дескать, ты; а он их у райских пределов изобличил и других тоже на чистую воду вывел, ну и полез в райские кущи.
- Полез?.. Как это он?.. Ты в ту пору не досказал мне…
- Не досказал - доскажу, - ухмыльнулся дьякон. - Поведаю тебе… Хо-хо!.. Поведаю… А ты кушай и слушай.
И черноризец, довольный, что о другом пошла у них с князем Иваном речь, сразу же начал, промочив только горло добрым глотком из стакана своего:
- Апостолы те, вспомни, разбежались от бражника по кущам в великом ужасе - правда глаза колет, - и сидят они по кущам, как бы блаженствуют. А бражник все толчется, надрывается, горлопан… И слышит из-за тына словно гусли и тимпан:
"Аллилуйя, аллилуйя, отец и сын!.. Кто ты, толкущийся в райский тын?"
"Я есмь бражник, и в рай мне охота. А ты кто такой? Поешь аллилуйю: "Свят, свят, свят…" Но кто же ты, поющий у райских врат?"
И бражнику из-за тына в гусли бренчит:
"Я есмь псалмопевец, царь Давид. Ты же - бражник, пьяный человек, а бражникам сюда не можно ныне и вовек".
"Поешь ты не гладко, - сказал ему бражник. - Ну-ка молви, псалмопевец: взял ты кровь невинных на душу свою?.. Почему ж мне в рай не можно, коли сам ты в раю? И как это вы в рай попали, грешники, убойцы!.."
Побежал и царь Давид от бражника-распойцы. Тимпан потерял, гусли изодрал, в кущу залез, сидит "святой" псалмопевец Давид. А бражник все толчется, не унимается, заплутай, ибо время приспело и бражнику в рай. И слышит из-за тына - кричат ему тотчас:
"Кто там толкается? Невежа, вертопляс!"
"Я есмь бражник; а ты кто таков?"
И слышит из-за тына - другой пустослов; вопит на всю округу, кричит во всю мочь:
"Я Никола-угодник, ты же поди прочь!"
"Га!.. И ты тут!.. - вскричал тогда бражник шумно весьма. - На соборе вселенском я ли Ария убил? Кто Ария убил?.. Ну-ка молви, угодник святой!.."
И отбежал Никола в кущи к апостолам тем. Сидит угодник молчит, как бы блаженствует в куще. А бражник и пуще в рай толкается, не унимается.
"Почему, - кричит, - не пускают?.. Душа моя жаждала вина, и пил я до дна. А теперь в рай мне охота, только о том и забота - в кущу зеленую, под ветвь благовонную. Хотя я распойца, да не смертный убойца".
И стучится бражник и толчется, криком своим молебны заглушает… Всполошилось в раю священство:
"Не стало нам в кущах блаженства…"
"Не слышно "Аллилуйи", ни "Хвалите"…"
"Да киньте ж ему ключи те!.."
"Вынь да подай!.."
"Пустите его в рай!.."
Повылезли из кущей угодники божьи, а бражник из-за тына вопиет им все то же:
"Я не убойца, я есмь распойца… Святой Николай, пусти же меня в рай!"
И сказал тут Иоанн Богослов:
"Душа его жаждала вина. Ныне жаждет душа его покойцу. Пустимте, братия, в рай и распойцу. Переспит под кущами, протрезвится, захочет напиться, ан вина-то и нет, нету вина - тем душа его и спасена. А пойдет отсюда в адову державу и пустит там о нас недобрую славу. Не было б заботы - откройте ему вороты".
И открыли ему ворота, и вошел бражник в рай и сел под кущи на лучшем месте. По сей день там сидит, блаженствует.
- Всё?.. - спросил князь Иван, когда Отрепьев умолк.
- Всё, - ответил чернец, опять пробираясь к лежанке.
- Ох, Григорий, - погрозил ему пальцем князь Иван. - Отче Григорий!..
Не молвив ничего больше, князь Иван поднялся с лавки и пошел к себе.
VIII. Кожемяки
На Пожаре подле скамей и палаток стала выбиваться трава в непрохожих местах; цвел мох по изветшавшим кровелькам съестных избушек; над пестрыми куполами в поднебесной высоте медленно кружил сарыч.
Из Никольских ворот против Земского приказа вышли двое в суконных однорядках и с саблями на кованых тесмяках. Было тихо на площади, и даже на Земском дворе умолкли вопли истязуемых и гиканье палачей.
Отобедала Москва и теперь отдыхала от торгов, сутяги и государевых дел. Только из нор каких-то под лавками торговцев вырывался по временам стук молотка либо визг пилы.
Из сторожки у земских ворот высунулась простоволосая баба и, завидя людей, опоясанных саблями, юркнула обратно в сени. А растянувшийся на пороге воротный сторож, тот и вовсе чуть со ступенек не скатился, когда глянул на однорядку, шедшую впереди по измочаленным бревнам. Мужик вскочил на ноги, содрал с себя колпак и бухнул на колени, раскачиваясь в поклонах промелькнувшим однорядкам вслед. А те, миновавши Земский двор, взяли напрямик к Китай-городу. Но шедший впереди остановился, поднял вверх голову и загляделся на дикую птицу, парившую в глубокой лазури.
- На каленую стрелу его взять, пал бы камнем на сырую землю!
- Стрелой, государь, его не добыть. Из мушкета пальнуть, авось был бы сарыч твой.
- Кликнуть ли нам стрельца с мушкетом?.. Не так… Летай себе, сарычок. Для чего мушкетом народ полошить? Вишь, спят, как мертвые. С курами ложатся, а и в обед спят и мал и велик. Пойдем, Иван Андреевич, дале, по Москве походим…
И оба, Димитрий с князем Иваном, стали вновь пробираться к Китай-городу меж кучами мусору, ржавья какого-то истлевшего и людьми, разлегшимися вповалку на едва обсохшей под негорячим еще солнцем земле.
За каменными рядами у амбара копошилось несколько кожевников подле вороха телячьих шкур. Дух нестерпимый шел от кади с загнившей водой, в которой вымачивали кожевники свои изделия. Князь Иван зашагал было быстрей, но Димитрий остановился у амбара и стал глядеть на старика, то и дело наваливавшегося впалою грудью на деревянный рычаг.