- Лет тебе сколько, старче?.. - обратился к кожевнику Димитрий.
- А для чего их считать, господине? - молвил старик, тяжело дыша, голосом исчахшим. - Считать их незачем и неколи. Борода седа, голова плешата, значит, и лет богато.
- Вишь ты, и борода у тебя седа, - заметил ему Димитрий, - а кобылку под самую бороду поднял. Ты спусти кобылку пониже, тогда и навал у тя станет покруче. Да и мнешь ты, дед, один только телячий хвост. Ты мне середку и по краю обминай.
Из амбара вышли люди в кожаных передниках, с руками, изъязвленными от соли и дубового корья. Дед протер кулаком гноившиеся очи и молвил безучастно:
- Помни с мое, господине, забудешь, где хвост, где грива. Век целый мнем мы тут столь, а намяли себе имения - горб да мозоль.
- Красно баешь, отче, - поморщился Димитрий, - а только спрошу тебя: такие ли опойки привозят к нам персияне, гамбургские немцы?..
- Ну, те - басурманы, их черт учил, - махнул рукою старик, усаживаясь под амбаром на кипу кож. - А нам, христианам, где знатья занять?.. Как отцы, так и мы. Не от нас повелось.
- Фью-у-у, - свистнул Димитрий протяжно. - Куда, отче, ты загнул! Эвон, гляди, у тебя на весь обзавод да кадь одна…
- Полно, господине, балясы точить!.. - вмешался смуглый, точно в дыму прокопченный, кожевник. - Ступай своей дорогой. А то нам и без твоей науки тошно. "Персияне", "немцы"… Вонде пустили их, немцев, литву всякую, что козла в огород, а ты тут - "немцы"… "кадь"… Да за эту кадь гривна серебра плачена! Не ты ли нам на кади пожалуешь серебра?
- А хоть бы и так, - пожал плечами Димитрий, поднял полу однорядки и, сунув руку в карман, захватил там денег горсть. - Гляди-ко, я крут! - молвил он, насупив брови. - Не избыть тебе батогов, коли пропьешь в кабаке. - И он звякнул по деревянной кобыле серебром. - А опойки, коли будут добры, приноси ко мне в Верх. Только люд вы обманный, - задергался он, поправляя на себе однорядку и саблю. - Да если своруешь, кожемяка, прикажу разнастать на опойках и плетью бить. - И он повернулся на каблуках и пустился по улице едва не бегом.
А кожевники рты разинули, глаза выпучили на полушки и копейки, разметанные по кобыле, на кругленький ефимок, скатившийся с кобылы наземь, на кинувшегося прочь человека, в котором они по простоте своей своей сразу не признали царя.
- Чего ты, старый гриб, глядел!.. - напустился смуглый кожевник на вскочившего со своей кипы деда. - Целый час вякал: "горб" да "мозоль"… Эх, ты! - И он сгреб себе в ладонь рассыпанное на кобыле серебро.
- Да как его опознаешь?.. - разводил старик смущенно руками. - Уж и перевидано царей на месте сием!.. А этот… Как его спознать?..
И старик, выбрав из кучи новую кожу, расправил ее на кобыле и опять навалился запавшею грудью на тяжелый рычаг.
Но к нему подошел тут хмурый кожемяка, высокий и сутулый, с руками длинными, как грабли. Он засунул одну руку за кожаный нагрудник, а другою дернул по воздуху, словно отмахнулся от чего-то, что было ему несносно до предела.
- Царь, - молвил он укоризненно, кивнув в ту сторону, где уж едва маячила Димитриева однорядка. - Хм… Ца-арь! "Люд, говорит, вы обманный…" Тьфу: свистун!..
IX. Невыполненные обещания
Князь Иван нагнал Димитрия за Печатным двором, переименованным недавно в государеву его величества друкарню. Димитрий, завидя друга своего, умерил шаг, и они снова пошли рядом по улице, уже пробуждавшейся от послеобеденного сна. Кругом гремели замками лавочники, снова приступившие к купле и торгу в своих шалашиках, палатках, амбарах и погребах. Из темных срубов, пропахтих то дегтем, то мылом, то корицей с гвоздикой, вырывались наружу клятвы и божба горластых купчин, сбывавших подчас товар лежалый и гнилой и не обходившихся без призывов к богородице, к всемилостивому спасу, к Николе-угоднику и к Петру, Алексию и Ионе - чудотворцам московским.
В сундучном ряду, подле лавки, доверху уставленной обитыми жестью Козьмодемьянскими сундучками и шкатулками холмогорскими, обитыми красною юфтью, сидел на ступеньках стариковатый человек в рыжем выгоревшем сукмане и с двумя клюшками, зажатыми в руках. Старик дремал, опершись на клюшки, уронив голову в железной шапке на грудь.
- Акилла?.. - прошептал князь Иван, остановившись возле лавки и вглядываясь старику в лицо, коричневое, как у турчанина.
Но в это время из лавки выскочил купец, вцепился князю Ивану в однорядку и потащил его через порог, крича на весь околоток:
- Боярин молодой, не обидь, не минуй, заходи, погляди, сколь товару с пылу с жару, новгородски сундуки пригожи и крепки, калужские ложки, солонки и плошки…
- Эй, торговый, не груби!.. - еле вырвался князь Иван из объятий чрезмерно ретивого купчины и отступил назад, но задел ногою целую гору лубяных коробеек, расписанных травами и петухами. Коробейки замолотили по полу, переметнулись за порожек, а одна из них угодила в скрюченную спину старику, дремавшему на ступеньке. Старик качнулся вбок, открыл глаза, поморгал ими, уперся в свои клюшки и тяжело встал на ноги.
- Государь, - прохрипел он, кивая головою Димитрию, который раскатился смехом от учиненного князем Иваном погрома. - Великий государь, - повторил старик и двинулся к Димитрию, застучав клюшками по мосткам.
Димитрий перестал смеяться и обернулся к старику, переваливавшемуся с ноги на ногу, с клюшки на клюшку.
- Акилла!.. - воскликнул Димитрий, вскинув руки вверх. - Откуда, старенький, прибрел?.. - И он шагнул к Акилле и опустил свои руки ему на плечи.
- С Северы прибрел твоих очей повидать, - силился выпрямиться Акилла. - Хворый я стал, старый я стал, чую, жизнь моя исходит… Надобно слово молвить тебе напоследях.
- А ты бы, Акилла, приходил ко мне на государев двор… Живи у меня в Верху с нищими старцами.
- Нет, государь, - закачал головою Акилла. - Не житье мне в Верху. Век свой извековал во темных лесищах, в широких дубищах… Сам я стал, что трухлый пень.
- Так чего же, Акилла, надобно тебе?.. - наклонился к нему Димитрий. - Помню я твою службу. Скажи - все сделаю. Казны тебе дам… Двор поставлю… Живи, где охота тебе.
- Нет, государь, - снова качнул головою Акилла. - Не то мне… Нефеду разве… Племянник мой, в Москву меня возил, твою государеву службу служил… Его бы испоместить, как бог тебе подскажет, а я уж извековался, исказаковался, Казань воевал, на цепи сиживал, кнутьями потчеван сколько раз.
- Так чего ж тебе, старый, теперь?..
- А теперь только и того: повели постричь меня на Белоозере в монастырь безо вкладу. Только и того…
Князь Иван оправился после схватки с купчиною и подошел к Димитрию и Акилле. А купчина, собрав разметанные коробейки, стоял теперь на пороге своей лавки, мял в руках шапку и молча, будто в церкви в великий пост, отвешивал Димитрию, и князю Ивану, и даже Акилле поклон за поклоном.
- И еще, государь, позволь мне молвить тебе… - Голос Акиллы стал суров, как в прежние дни в Путивле. - Как был ты во царевичах, говорил я правду тебе бесстрашно, - крикнул старик, - скажу правду и ныне, не убоюсь, лютою смертию пуживан не раз…
Димитрий глянул на князя Ивана удивленно, пожал плечами и ослабил на себе показавшийся ему тесным сабельный тесмяк.
- Говори правду, старый… чего уж… Говори незатейно.
- На Путивле, государь, бились мы с тобою по рукам принародно, - стал выкрикивать Акилла, шевеля бровями, потрясая клюшками своими. - Обещался ты польготить всему православному христианству, всякому пашенному человеку, всему черному люду.
Димитрий нахмурился; лицо его посерело. Прохожие стали останавливаться у сундучного ряда, прислушиваясь к тому, что выкрикивал странный старик ратному человеку, перебиравшему в руках золотую кисть от сабельного тесмяка. Сундучники, берестянники, ложкари со всего ряда стали толпиться подле купчины, не перестававшего кланяться с обнаженной головой, с лицом, на котором начертаны были смирение и мольба.
- Обещался ты держать все православное христианство в тишине и покое, - продолжал кричать Акилла, уже и впрямь забыв, что не под Путивлем он, в Дикой степи, а в Москве, перед лицом великого государя. - Обещался ты кабальным людям и закладным людям…
- И дано ж льготы, Акилла, - пробовал было возразить Димитрий, - и кабальным и беглым…
Но Акилла точно и не слышал тех слов. Он только еще злей стал бросать Димитрию в лицо свои попреки.
- Как и прежде, весь род христианский отягчают данью двойною, тройною и больше.
- Правду бает старчище, - прокатилось кругом. - Как было прежде, так осталось и по сю пору.
- От государевых урядников страдать нам до гроба, - молвил кто-то невидимый в возраставшей толпе.
- Только и льготят за посул либо за взятку, - откликнулся другой.
- Великий государь! - завопил вдруг Акилла, сняв с головы железную шапку и упав перед Димитрием на колени.
- Государь?! - качнулась толпа, узнав в рыжеватом, невысоком, плечистом человеке царя, неведомо как очутившегося здесь, на торгу, среди черного люда и сундучников-купчин.
- И взаправду государь, - подтвердили передние, содрав с себя колпаки.
- Дива, люди!.. Царь, а гляди - человек неказист, только золот тесмяк…
- А тебе этого мало, козья борода, синё твое брюхо?.. Чай, тесмяк этот рублев в дваста станет.
- Не так, - замоталась козья борода на длинной, как у гуся, шее. - В дваста не станет. Добро, коли, станет в полтораста.
- Поговори!.. Нашивал ты, синё твое брюхо, тесмяки таковы?
- А ты нашивал?..
- И я не нашивал.
- Да тише вы, невежи, собачьи родичи! - замолотили по спинам и ребрам спорщиков кулаки стоявших рядом. - В эку пору затеяли!..
В толпе притихло, и голос Акиллы раскатился еще громче.
- Бажен Елка, государевых сермяжников твоих атаман! - кричал Акилла, стоя на коленях, размахивая клюшками. - Где он теперь, Бажен тот?
Димитрий подернул плечами, и по лицу его словно тени забегали.
- Стоит Баженка в Рыльске на правеже в пяти рублях, - ударил Акилла что было в нем мочи одною из клюшек своих об землю.
Димитрий встрепенулся, откинул назад голову и заскрипел зубами.
- Не ведал я этого…
- Не ведал - так ведай!.. - задыхался Акилла. - По дорогам и перевозам ни пройти, ни проехать. Как прежде, так и ныне. За все подавай, кому полушку, кому копейку, а иной и на алтын не глядит, рыло воротит.
- Правда, правда, государь-свет, - загалдели сундучники все сразу, точно сговорившись. - Батюшка, правда; великий государь, правда… Ни проходу, ни проезду… Повсюду таможни и заставы… Дерут всякие пошлинники пошлины и дани не то что для твоей государевой прибыли, но для своей бездельной корысти… И проезжую деньгу, и с перевозов, и явки, и свальных, за суд и пересуд, всяких мирских раскладок, а в монастырских селах берут еще на свечи и на ладан…
- Стойте вы, мужики торговые! - обратился к ним Димитрий, подняв вверх руку. - Было так доселе, не с меня повелось… Ведомо мне: вольным торгом земля богатеет. Сроку дайте, польготим и вам. И сегодняшний день не без завтра.
Но торговые - словно с цепи их спустили. Один из них, блинник, продававший товар свой с лотка, жалуясь на какого-то игумена, орал во всю глотку:
- А бил меня игумен и мучил два дня, не переставая. И вымучил у меня денег семь рублёв, а у брата моего, у Савки, вымучил мерина.
Но набежавшие со всех рядов купчины - с ветошного, с манатейного, с игольного, прасолы, суконщики, щепетинники - все сразу оттерли блинника в сторону и подняли крик, уже и вовсе невыносимый.
- Польских купчин привез ты с собою табун. Товар продают вполцены. Не стало православным ни торгу, ни прибытку!
- А и вы учитесь продавать задешево товар! - попытался перекричать их князь Иван. - Называетесь христиане, а торг деете по-басурмански - затеями, хитростью, ложью… Продашь бочку сала, а в сало положишь камень…
Но слов князя Ивана никто и не слушал: не ко времени пришлись его попреки. И купчины, наступая на царя, били себя кулаками в грудь, расшибались вдребезги от ярости и натуги:
- Ратные люди твои поляки ходят по торговым рядам, товар забирают насильно, деньги платят худые, ругаются над нами и смеются: скоро-де вас, православных, будем перекрещивать в польскую веру, обреем-де вас, собачьих детей, и в немецкое платье оденем…
И мужик-серяк, случившийся тут, тоже стал плакаться на своего пана, от чьего своевольства он, мужик, государев сирота, вконец погиб:
- Пожаловал ты в прошлых летах пану Мошницкому на Стародубье деревню Ковалеву с приселками. И пограбил нас пан не по указу, великим грабежом, воровски! Приезжает тот пан Мошницкий на мое дворишко почасту и всякое насильство чинит и бесчестит меня всяко, а то и вовсе из дворишка выбивает…
Где-то видел уже князь Иван эту выцветшую бороду, слышал жалобу эту… Под Путивлем, что ли, так же стоял перед ними этот лапотник с дорожной котомкой через плечо?.. Неужто не нашел он с тех пор управы на пана и с тем притащился в Москву, за полтысячу верст? Но князь Иван не успел сообразить этого до конца, как торговые оттащили лапотника назад, и выцветшая борода его потонула в возраставшей толпе. Торговым было мало до него дела: их одолевала своя печаль. И о печалях своих многих, о неисчислимых напастях стали снова кричать они и вопить, все суживая круг, где переминались с ноги на ногу Димитрий и князь Иван и все еще оставался на коленях Акилла. Но Акилла, умолкший, когда раскричались торгованы и плакался на пана своего мужик в лаптях, - Акилла подобрал теперь с земли брошенную клюшку, встал с колен и замахнулся обеими своими клюшками на купчин, наступавших на царя.
- Умолкните вы, бесноватые! - перекричал он всю эту орду, задев даже кое-кого тяжелою клюшкою своею по брюху. - Великий государь, - обратился он снова к Димитрию, который стоял теперь неподвижно, вцепившись пальцами в сабельную рукоять, теребя другою рукою золотую кисть тесмяка, кусая до крови свои бритые пухлые губы. - Великий государь, - повторил Акилла, потрясши в воздухе поднятою вверх клюкою.
И словно эхо передразнило Акиллу.
- Великий государь, - раздалось в толпе так, как если бы мерзкий скоморох затеял там игру. - Великий государь! Хо-хо!.. Финик цветущий!.. Хо!.. Несокрушимый алмаз!..
И, продравшись сквозь толпу, перед Димитрием стал пьяный монах в изодранной манатье, весь в паутине и прахе.
X. Пропащий монах
Измятый и замызганный, стоял он перед Димитрием - живое напоминание о годах бед и позора, кочевий и бездомности, бессилия и нищеты. По монастырькам и пустынькам глохла горькая юность будущего царя, "непобедимого цесаря", как величал себя теперь Димитрий в грамотах, императора Omnium Russorum. Протухшие трапезные палаты с мышами и тараканами и монастырские кельи, прокисшие от старческой вони, были его академией; источенные червем и закапанные воском рукописи, полные суеверия, заменяли ему великолепные страницы Квинтилиана; беспутные монахи, такие же, как и этот стоявший перед ним Отрепьев, были его учителями и воспитателями. И навсегда, казалось, уже развеянная угрюмость набежала теперь опять на лицо Димитрия, замершего со стиснутою в одной руке сабельною рукоятью и с намотанной на другую руку кистью тесмяка. А пьяный Отрепьев скоморошествовал, кудахтал курицей, пел петухом, размахивал полою манатьи.
- Киш-киш от порога, изыдите, бесы! Зачем квохчете перед лицом великого государя? Вот я вас!.. Кукаре-ку-у-у!.. - И Григорий стал забрасывать комьями земли стоявших кругом плотною стеною людей.
- Юродивый христа-ради! - ахнул сухопарый мужик с мотавшейся на длинной шее головой. - Изникли они было на Москве, а теперь, гляди, опять…
- "Гляди", козья твоя борода! - перебил его другой. - А чего "гляди"? Человек пьян, вина напился и стал юродив. И ты на кабаке хвати меду хмельного, сам станешь таков.
- Григорий, - молвил тихо Димитрий сквозь стиснутые зубы.
- Чего, батюшка-царь?.. - спохватился монах, но, окинув взглядом толпу, добавил: - Я есмь Григорий, нарицаемый Отрепьев. Эх!.. - хлопнул он себя по лбу растопыренной пятерней. - Глупый ты попенцо, стриженое гуменцо…
- Григорий, - повторил Димитрий так же тихо, так же не двинувшись с места. - Ступай прочь отсюда, с глаз моих долой!
- Пойду, батюшка, пойду, - заторопился Отрепьев. - Пойду гоним, - всхлипнул он, доставая из-за голенища фляжку, - пойду прогоним, пойду озлоблен и расхищен. В ярославских пределах… на Железном Борку… в келейке моей… ночью… говаривал ты мне…
- Григорий! - крикнул исступленно Димитрий и выхватил саблю из ножен.
- Ой-ой!.. Нет-нет!.. - стал отмахиваться руками Отрепьев. - Ой, нетуньки и не было того николи: ни ночи, ни келейки, ни слов твоих во келейке… Ой!.. - И Отрепьев пал наземь под сабельными ударами, которые стал плашмя наносить ему Димитрий, не отличая лица от спины.
- Прочь отсюда с глаз моих, собака, демон, нетопырь!.. - кричал Димитрий, не помня себя, размахивая обнаженною саблею над свернувшейся на земле черно-коричневою грудой. - В тюрьму тебя вкину, в ссылку поедешь к ярославским пределам, не будет тебя в Москве!..
И Димитрий вдруг изнемог, опустил саблю и глянул беспомощно на отшатнувшуюся в ужасе толпу. Князь Иван бросился к нему, взял у него из ослабевших рук саблю, вложил ее в ножны и повел его обратно по торговым рядам к Пожару, к башне кремлевской, где, вздетый на спицу, поник золочеными крыльями двуглавый орел.
Когда Отрепьев открыл глаза, то не увидел уже над собой ни молнией сверкавшего булата, ни землисто-серого лица Димитрия. Но вокруг черноризца кишмя кишели люди да разворачивался все сильней их нестройный гомон. И дьякон, подобрав валявшуюся подле фляжку, встал на ноги, перекрестился и с зажатой в руке фляжкой возгласил:
- Глухие, потешно слушайте; безногие, вскочите; безрукие, взыграйте в гусли. Слава дающим нам вино на веселие, и мед во сладость гортани нашей, и пиво - беседа наша добрая. Слава тебе, боже, слава тебе!..
И он стал ковырять перстом в горле своей фляжки, где крепко засела вколоченная туда затычка.
- Шел бы ты, батька, к себе на подворье, - сунулась к Отрепьеву козья борода на гусиной шее. - Не по-христиански учинился ты безумен… Не миновать тебе плетей… Того и гляди, на тиунов нарвешься.