У Аксеньи голова кружилась от пережитой тревоги, от усталости, от свежего ветра, бившего в тесную скважину, в которой зажата была Аксеныша голова. И вдруг потемнело у Аксеньи в глазах. Сама того не замечая, она вынула голову из оконницы, отняла руки от железных перекладин и скользнула вниз, к полетевшему ей навстречу каменному полу, к чему-то рванувшемуся к ней снизу с львиным рычанием. Немного не долетев до земли, она зацепилась платом своим за приклепанный к лестнице крюк и повисла на нем, сбив лестницу обратно в угол. Аксенья едва не задохлась на виселице своей. Лицо ее стало серее праха, налегшего здесь кругом, очи, вот выкатились бы из впадин глазных. Но плат лопнул подле самого крюка, и Аксенья свалилась на пол, ушибив себе только колено.
Холодный пот выступил у нее на лбу, в ушах звенело и пело на тысячу голосов. Она лежала на стылых камнях и, закрыв глаза, прислушивалась к этим голосам, как когда-то в тайном покое к дудкам органа, на котором внизу, в потешной палате, играл датский королевич, нареченный жених Аксеньи.
Но вот опять щенок заскулил, и будто от львиного рыка сотрясается башня… И снова тихо… тихо кругом… У ворот стоят люди… Не сюда ли они, не за Аксеньей?.. Нет, не войти им сюда. Изнутри заперта башня… железный засов… дубовый колок… Аксенья открыла глаза. В башне стало сумрачней. Солнце ушло куда-то, и вся башня стояла в тени. Свиристение птичье умолкло. Должно быть, и день уже никнет к концу. И Аксенья поползла к воротам и ухватилась снизу за дубовый в засове колок.
Слышно теперь - смолкло и за воротами, сплошь окованными железом. Люди, только что гомонившие у башни, видимо, ушли. И Аксенья принялась снизу раскачивать колок, наваливаясь на него грудью и откидываясь от него всем телом.
Стертые руки горели у Аксеньи огнем. И голова у нее пылала, как в горячке. Но Аксенья все раскачивалась вперед и назад, точно маятник в часах, будто осина под шалым ветром. И дрожала, как лист на осине, как тяжкой рукой задетая струна, напруженная до последнего предела. Ни холода, который проникал к ней сквозь изодранный плат, ни сырости, пронизывавшей ее сквозь висевшую клочьями сорочку, почти не замечала Аксенья, но она вскрикнула от радости, когда приметила, что поддался колок, сдвинулся с места, заходил взад-вперед, завертелся в засове, стиснутый посиневшими пальцами Аксеньи, зажатый в ее ладонях, на которых полопалась кожа. И Аксенья, поддев плечом, выбила его и вовсе прочь.
Она стояла изнемогшая, с повисшими бессильно руками, со слипшимися на лбу прядями волос, притихшая и счастливая. Черные глаза ее блестели из-под огромных ресниц; она улыбалась, слыша, как засов, отходя, визжит в ее руках, как сами собой со скрипом плывут в башню воротные створы. Аксенья так и подалась наружу всем своим существом… но сразу отпрянула прочь в ужасе смертном. Она отбежала к противоположной стене, замахала там руками, задергалась вся и тотчас бросилась вниз, в подземелье, которым пришла в эту башню, стала метаться там, путаясь на темных поворотах, расшибаясь по стенам и углам. И когда выбилась наконец из сил, то прислонилась в изнеможении к склизкой стенке, послушала в темноте, как собственное сердце рвется в груди, и пошла снова к башне. Она шла долго, протянув опять вперед руки, сама удивляясь, как далеко в обуявшем ее страхе отбежала от башни, и, идя так, уткнулась в лестницу, по которой стала подниматься вверх.
Молотки стучали, как и утром, по кровлям и карнизам: рабочие хлопотали на Мнишковниной половине от зари до зари. И Аксенья, выставив голову, увидела, что пришла она не в башню, а снова ко дворцу, в закуток под лестницей, где ухоронилась утром. Тогда она спустилась обратно вниз, опять протянула руки в темноту и пошла в другую сторону, роняя из глаз своих едкие слезы.
XIV. Смурые, рыжие, бурнастые
Аксенья на этот раз только до пояса поднялась в башню, глядя настороженно в открытые настежь ворота. И никакого, казалось, страха уже не было за воротами, в малом дворике подле кремлевской стены. Но Аксенья помнила этот дворик, куда приходили они с братцем Федором не раз. И потому-то и поползла она на четвереньках по каменному полу, доползла до порога и, дыхание затаив, заглянула через порог.
Да, это было то самое место: дворик, огороженный каменной стеной, с львиной ямой у башни. Широкая ямина эта была не так глубока и приступала к башне, ко всей передней стене, вплотную. Под самыми воротами, под башенным порогом, рукою как будто подать, рыскали огромные звери в косматых гривах, с подобными змеям хвостами, с глазами дремучими и ужасными, страшнее желтых клыков львиных, таивших в себе смерть. Все это свирепое племя, спускаемое на лето в открытую яму, все это - подарки от английской королевы Елисаветы, привозимые в Москву королевиными же послами что ни год. Вот и три года тому назад привез английский посол Фома Смит этого смурого, который разлегся внизу, щурился и зевал, потом поднялся на ноги, потянулся, изогнувшись хребтом, вспрянул на задние лапы, упершись передними в земляную отвесную стенку, и рыкнул чуть ли не под ухом у Аксеньи. Но до Аксеньи ему было не досягнуть. Зверь, видимо, и сам понимал это, а царевна, придя в себя от страшной неожиданности, столь поразившей ее сначала, теперь глядела прямо в глаза львиные, как в бывалые дни, с любопытством, от которого дух перехватывало. Но смурый, похлестан себя хвостом по бедрам, отпрянул в сторону и принялся вместе с другими ходить по ямине взад и вперед, изгибаясь туловищем, раззёвываясь пастью, сотрясая рыком башенные своды вверху. Так вот откуда шло это львиное рыкание! И визг, словно щенячий, он отсюда ж, от львят, что упрятались мордами львице под брюхо.
Аксенья вспомнила: был день, совсем, казалось, недавно, когда они сидели с братом и с царицей-матушкой и с боярыней приближенной на дворцовом крыльце и мимо них провезли этого смурого в железной клетке. А за клеткою вел татарчонок на красной веревке пятнистого быка с вызолоченными рогами, в зеленом бархатном ошейнике, с зобом, свисавшим до колен. И, когда поравнялся бык с царевной, погладил татарчонок медным прутом его по зобу, и бык с налитыми кровью глазами рухнул на колени перед Аксеньей.
Но что это?.. Идут?.. Сюда идут?.. Ключами бренчат, дворик отпирать будут?.. Аксенья вскочила, забежала за створу воротную, притаилась, стала слушать. Отпирают!.. Сейчас из скобы вынут замок… Увидят - раскрыта настежь башня, - что с Аксеньей тогда станет?! Но Аксенья сразу навалилась на створу, повела ее к порогу обратно и в другую вцепилась, свела обе вместе, раскачала, надавила, налегла и засовом пристукнула. А там они всё еще возятся с замком?.. За каменной стенкой?.. Нет, уже справились с замком они. Вот калитку открывают, входят вот… Но, ах, как страшно львиное рыкание! Все вместе, все сразу взревели там, в львином рву, смурые, рыжие, бурнастые. Кормят их теперь, к вечеру?.. В яму бросают кусок за куском, слышно Аксенье у створ воротных. Кормят. И вечер уж. День потускнел. И темно в башне. Темно и жутко. Поесть бы чего-нибудь и Аксенье за целый-то день!.. Чего-нибудь… Хоть калачика ни с чем, хоть ржаного хлеба уломочек!
В башне становилось все темнее. Порхнула летучая мышь, и Аксенья шарахнулась от нее, о хлебе вовсе забыв. Притихли львы в яме. Люди ушли. Вызвездилось за окнами небо. И к вечерней службе оттрезвонили на колокольнях московских. Верно, последнюю молитву - "на сон грядущий" - читают теперь по церквам попы. На Фроловской башне часы бьют. Один удар… два… Но Аксенья не стала считать, думая о другом, прислушавшись к другому - к флейтам и трубам, которые где-то совсем близко всколыхнули тишину сгустившейся ночи. Играют жолнерики в серебряные трубы свои польские песни, тешат царя и приспешных его - Басманова, Хворостинина, Масальского-Рубца. Как же теперь ей, Аксенье?.. "Доспело тебе время принять иноческий чин…" Так сказал он, лихой воевода, Петрак Басманов, царем Борисом жалованный дворянин думный? Но не хочет царевна в монастырь, в заточение навек, ничего не хочет. Уйти, только б уйти!
"Уйду", - опять заколотило ее, как утром. "Уйду", - стала повторять она, сидя подле кирпичной стены, прижимаясь к ней с такой силой, точно хотела плечами своими сокрушить эту каменную твердыню. Но тут по ногам Аксеньп проползло что-то. И прежнее отвращение охватило ее. Она дернула ногами, стала хлестать по ним бахромою плата, стала вытряхивать на себе сорочку… Уйти, уйти от всего, от пауков, липких и мерзких, от своего плена в золотой клетке, от медленной неволи в монастыре по смерть, по гроб. Лучше теперь… Не даться им… Никому… Пусть исчахнет она здесь, пусть голодною смертью изойдет она!.. Или лучше уж сразу, в львиный ров головой? Пусть сразу! Так - скорей!
Аксенья отперла ворота и распахнула их широко. Запахом трав луговых полыхнуло с заречья вместе с кислым духом из львиного рва, где вповалку, ворча и захлебываясь, спали звери. Не отличить там было теперь в темноте, в одной куче, кто смурый, кто рыжий… И львяток-сосунков не видно совсем…
Довольно бы было и ветерку чуть дунуть, чтобы Аксенья, наклонившаяся над ямой, грохнулась вниз, в кучу львиных тел, грив косматых, хвостов змеиных. Но не ветерок это дунул, - опять жолнерики в трубы заиграли тихим ладом, мерным строем… И не захотела Аксенья смерти ни в яме, ни в башне. Уйти отсюда, только бы уйти куда очи глядят, все равно куда.
Но широка яма. Перепрыгнуть разве оленю под силу, не человеку. И Аксенья стала искать в башне, пустой и темной, доску, бревнышко, - что-нибудь бы перекинуть через ров непроступимый! Но ничего не нашла, только на железную лестницу в углу наткнулась. Тогда она ухватилась за лестницу, оттащила ее к порогу и двинула вперед над кучей, разворчавшейся внизу.
Лестница была тяжела. Последние силы напрягала Аксенья, чтобы не дать ей сорваться вниз. Ох, и поднялось бы тут! Смурые, рыжие, бурнастые взбежали бы по лестнице наверх, по кусочкам разнесли бы Аксенью, ее белое тело, ее баснословные косы. И то - вот уж расскакались они в яме, когда Аксенья лестницей своей сорвала прогнивший подворотный порожек и тот стукнулся в яму, взбудив всю одичалую кучу. Но тут легче стало Аксенье и не страшно. Она притворила ворота, заперла их на засов и уже под воротами, там, где сорван был порожек, смогла продвинуть лестницу дальше. И почуяла, что не идет больше лестница, уперлась в земляную стенку ямы, застучала по яме выковырянной из стенки землей, раздразнила и пуще рвавшуюся из ямы стаю. Но еще… еще… в последний раз, последнюю силу, сколько мочи есть навалиться… ох!.. И лестница шарпнула по стенке, поднялась чуть повыше ямы, выдвинулась вперед еще на вершок, на другой и вот опустилась по ту сторону обиталища львиного. Но Аксенья осталась лежать в башне, всем телом к лестнице приникнув, охватив ее руками, грудью вдавившись в железные прутья перекладин.
Аксенья шаталась, когда встала наконец на ноги, краем плата вытерла рот, залитый чем-то липким и теплым, засов сдвинула и ворота открыла. И поползла… По перекладинам, резавшим ей колени, по прутьям железным, под которыми ревели, бросались к ней, скалились на нее разъяренные львы. С перекладины на перекладину, с одной на другую… Сколько их!.. Нет им числа… конца нет… И лестница гнется, клокочет под Аксеньей ад, хуже ада, страшнее пекла… Но, перебирая руками, прут за прутом, прут за прутом, нащупала Аксенья землю, траву, мокрую от павшей росы, обрывки тряпок, веревок, метлу, брошенную подле, заступ, прислоненный к стене. Тогда Аксенья поднялась с земли, выпрямилась, повернулась в ту сторону, откуда запел петух голосисто, и стала ждать.
Она стояла и слушала с опущенными руками, с головою чуть пониклой. Вот петух пропел в последний раз… В львиной яме замолкали звери… Аксенья подняла голову, и ей показалось, что низко-низко, ниже жестяного флюгера на башне, взад-вперед раскачиваются звезды, свесившиеся с ночного неба на длинных, тонких серебряных нитях. Аксенья так изнемогла, что и не удивилась; только присела на мокрую траву и стала снова ждать, пока шум не прошел в ушах и голова не перестала кружиться.
XV. У костра
Аксенья ждала недолго. Глянула - а звезды уже ушли вверх, разместились в небе темно-синем, как всегда. И не раскачиваются больше. Только мигают и щурятся с высоты.
По доске, которую нашла Аксенья в львином дворике, взобралась она на невысокую в этом месте кремлевскую стену и по этой же доске, перекинутой на другую сторону, хотела спуститься вниз. Но длинной доски этой едва хватало, чтобы только до земли достать ею по ту сторону Кремля. Все же Аксенья, кое-как закрепив почти стоймя стоявшую доску в проеме между стенными зубцами, заскользила по ней на животе, прижимаясь к ней, сколько силы осталось. Трещал плат, раздираемый в клочья на горбыле шершавом, и сорочка на Аксенье изодралась, измаралась, измахрилась вся; но что сорочка, когда Аксенья и это одолела - сползла вниз целехонька, не сорвалась с доски, не убилась, не расшиблась. Стоит теперь Аксенья на раскате под кремлевской стеной, глядит: вода плещется внизу, туман ползет по заречью, костры небольшие вьются у воды кой-где. И Аксенья пошла, не оглянувшись на Кремль, где выросла, где невестой была, где пережила сегодня последний страх, перебираясь по лестнице через львиную яму. Аксенья пошла горкою, вправо ли, влево, сама не зная куда. С Пожара доносились трещотки ночных сторожей; кто знает, с какой напасти кричал человек на том берегу; позади Аксеньи грохнул мушкетный выстрел. Но Аксенья подвигалась вперед, не думая об опасности, которая могла угрожать ей в глухой час в лихом этом месте. Она не заметила, как подошла к воде, и пошла вдоль воды, с тихим плеском то и дело подбиравшейся к босым Аксеньиным ногам. Здесь Аксенья остановилась, пополоскала ноги, руки вымыла, студеной водой лицо себе омочила. И побрела дальше берегом мимо гор строевого леса, сложенного сквозными рядами.
Аксенья видела, что подходит к костру, глубоко отраженному в черном зеркале воды, что у костра сидят люди, варево варят в котле; старик какой-то в красном сукмане, сам красный от огня, сыплет в котел муку, болтает в котле палкой.
- Эй, кто там, откудова кто? - окликнул Аксенью безусый парень, разлегшийся у костра на валяном армячишке.
Аксенья остановилась, чуть вдвинулась боком в тень, павшую от высоко наложенных досок, и дальше зашла, забилась в затулье под досками. И сквозь щели в редком ряду стала глядеть на людей, сидевших возле костра. А те обернулись в ее сторону и ждут: никого…
- И, Нефед!.. Непочто ворошиться: пес то бродячий или дикий кот, - молвил старик в сукмане, принявшись снова болтать в котле.
И Аксенья разглядела на человеке этом железную, порыжевшую от ржавчины шапку и на земле подле него две деревянных клюки.
- Углицкие мы-ста, Хрипуновы, - услышала Аксенья другой голос. - Евонде с того стружка мы, угличане, с Углича… Бывал коли в Угличе, батя?
- Ведом мне и Углич, - ответил старик. - И в Угличе бывал…
- Так вот-от-ка мы тамошние, Хрипуновы братья… Я - Егуп, он - Меньшой, а середний вот-от-ка - Плакида.
Аксенья разглядела и Хрипуновых в щель. Все они были широкоплечи, носаты и чернобороды. И до того схожи, что разве только родная мать могла бы отличить Ерупа от Меньшого, а их обоих от Плакиды.
- В Угличе Хрипуновых не слыхивано в доселюшние времена, - откликнулся старик. - Это в Кашине - там Хрипуновы. В Кашинском городе что ни двор, то Хрипуновых. Их там - что зайцев в капусте. Плодливо их там, в Кашинском, и угодливо. А на Угличе вашей братьи не слыхивано.
- Да ты-ста, батя, на Угличе еще коли бывал!.. - воскликнул Егуп. - А мы вот-от-ка новоселы там… Нашей братьи там и не гораздо. А в Кашинском - верно: нашей братьи поболе будет. Спокон веку мы кашинские, а в Угличе - новоселы, вот-от-ка и не гораздо нас…
- Для чего же в Углич выбежали? Чего ж это Кашин стал вам негож? - спросил старик, облизывая палку, которою болтал в котле.
- А это, батя, лет тому с пятнадцать, при прежних царях, угличан разослано в ссылку тьма. Запустошился город, не стало людей государевы подати платить, ни работы работать… Вот-от-ка и почали они там кашинских, нашу братью Хрипуновых, дворами да всякою льготою соблазнять: шли б де мы к ним надежно и бесстрашно. Да только побежало к ним нашей братьи трое: я - Егуп, он - Меньшой да вот-от-ка середний - Плакида.
- Лет с пятнадцать… - пробормотал старик, словно самому себе. - В ссылку разослано… Надо быть, после царевича так сталось?..
- После царевича ж, - подхватил Егуп. - Как царевича Димитрия в Угличе от Бориса Годунова убили, так вот-от-ка…
- Коли убили? - оборвал его старик. - Не ко времени развякался, глупый! Ведом тебе палач Оська? Он те ножиком каленым языку убавит!..
Егуп умолк сразу, вороную свою бороду помял, переглянулся с Меньшим и Плакидой…
- Да я… да мы… - залепетал он было. - Да вот-от-ка в Угличе…
- "Я… да мы…" - передразнил его сердитый старик. - Хотя б и углицкие вы, а ведали б твердо, ваша братья Хрипуновы, что заместо царевича попова сына убили.
- Да сказывали… - пробовал оправдаться Егуп.
Но старик не дал ему договорить.
- "Сказывали"! - опять передразнил он его. - Сказывали, свинья в ели гнездо свила да по поднебесью медведь летит, хвостом вертит…
- Я чаю, в Угличе старожильцев-то и собак не осталось, - удалось наконец Егупу вставить и свое слово. - И ты бы, батя, не поленился - нам бы про то дело грешное рассказал… Вот-от-ка и нашей братье про то дело было б известно.
- И нам-ста то ведомо было б, - поддержал Егупа Меньшой.
- И мы бы в царственном деле знатоки были, - подхватил и Плакида.
Но старик ничего не ответил. Только снял с огня поспевшее кушанье, отставил в сторону котел, перекрестился и принялся хлебать из котла снятой с пояса ложкой. Тогда и остальные отцепили ложки и стали по очереди запускать их в железный котел. Все пятеро осторожно подносили ложки ко рту, с хрипом втягивали в себя сваренную стариком похлебку и вновь совали ложки в черневшую на сыром песке посудину. И только после того, как была она опорожнена вся, старик молвил в ответ всем троим Хрипуновым:
- Не поленюсь, порадею и вашей братье… Днем мне дремота, а ночью и сон ко мне нейдет…
Придвинувшись к огню, старик погрел над ним руки, поправил на себе остроконечную шапку и начал так.
XVI. Рассказ Акиллы
- Хотя б и новоселы вы, а ведомо и вашей братье, Хрипуновым: ставлен Углицкий город в стародавнее время, при допрежних князьях, на матке на Волге, а пала Волга устьем в Хвалынское море. Много воды волжской пало в синее море с той давней поры; много и времени прошло до царствия великого государя, Ивана Васильевича царя.