Князь Иван сел, чару ему поднесли. Выпил он чару за здоровье хозяина, огляделся: низкая палата вся житиями святых расписана; на столе золотые и серебряные сосуды; на полу ломаются карлики, шут с шутихой. А за столом на лавках, крытых ветхой посекшейся парчою, разместились гости в тафьях и шубах. Вон Мстиславский рядом с хозяином, вон Михайла Татищев, подле него два брата Голицыных, дальше Семен Иванович Шаховской - князь Харя, обвязавший красным платком распухшую щеку. "Дударь, - вспомнил князь Иван. - И в ту, говорит, дуду можно и в сю… В какую прикажут. И все они тут собрались такие: стародумы, хитролисы… Добро, не очень их уж и жалуют ныне".
Пир только начинал развертываться; он был, как говорится, еще в полупире. Гости после холодных блюд, после щей и похлебок еще только копались в сырниках и перепечах, ожидая ухи куриной и лосины с чесноком. Но уже кое-кто успел от выпитого вина и съеденных яств осоловеть порядком, а иной даже из-за стола выбегал в соседнюю палату и спустя немного времени шел снова к столу, мокрый и бледный, с расстегнутым воротом, с глазами навыкате.
Рядом с князем Иваном сидел монах, беспрестанно икавший себе в руку. Да и вообще монахов было здесь вдоволь. Архимандриты и игумены, казначеи и келари, старые и молодые, в коричневых однорядках, в рясах вишневых либо в черных манатьях, - все они пили и ели, дразнили шута с шутихой, жаловались на смутное время.
- Ты, отец Авраамий… ты будешь кто? - наклонился неподалеку от князя Ивана рыжеватый дородный монах к другому, подседоватому, которому дородства тоже было не занимать стать.
- Я?.. - удивился вопросу такому подседоватый.
- Ну, ты.
- Я есмь старец Авраамий, Святосергиева подворья прикащик.
- Нет, Авраамий, ты - непогребенный мертвец, - захохотал рыжеватый, тыча кулаком в бок своего подседоватого соседа.
- Почему ж так? - изумился подседоватый.
- А так и сказали в Верху: монахи суть мертвецы непогребенные. Хо-хо-хо!.. Засмердел, дескать, иноческий чин смердением трупным, по кельям живучи развратно. Надобно, дескать, у монастырей села отнять, а чернецы б де и богу молились и сами б землю пахали, словно пашенные мужики. Вона, отец, время каково смутно!
- Ахти! - сокрушился душевно подседоватый и стал хлебать из миски серебряной куриную уху.
Как и другим, хлебосольный хозяин посылал и князю Ивану через стольников своих ломти хлеба, куски лосины, чары красного вина и боярского меду. Но князю Ивану с его подстриженной бородкой и в новом коротковатом кафтане поверх венгерской куртки было не по себе среди этого сборища мокрых бород, в которых застряли рыбьи кости, бок о бок с ворохом старозаветных шуб и манатей, залитых наливками и щами.
Князь Иван пил мало, еще того меньше ел, и это не ускользнуло от внимания хозяина, обратившегося к князю Ивану со своего места:
- Князь Иван Андреевич! Почему закручинился, не пьешь и не кушаешь?.. Обидно мне это… Я чай, тут всё люди свои: боярство, духовные власти, купчины первых статей… И сам ты породою человек лучший. Вот и поешь с нами хлеба и держи с нами добрую згоду… А коли будет у нас добрая згода, то будет и доброе дело.
Князь Иван встал, поднял вверх свою чару, поклонился Шуйскому и чару свою осушил. И, опустившись на лавку, стал умом раскидывать: "Добрая згода… Доброе дело… Какие такие там еще дела?.. Чего еще там затеял хитролис плюгавый? При Годунове был для него царевич - вор, Гришка Отрепьев. После Годунова стал истинно царь, Димитрий Иванович. А не унялся тогда хитролис, почал под государя подкапываться, ковы ковать, на жизнь его умышлять… Ну и привели затейщика на казнь. А и помиловал же его государь, жизнь даровал, из ссылки воротил, вернул ему и вотчины и поместья. Живи, старик, в Боярской думе сиди, женись, коли хочешь… Ан нет!.. О згоде заговорил, о "добром" деле… Ну, и послушаем же".
Сидевший плечо к плечу с князем Иваном монах, не переставая икать и навалившись на князя Ивана, молвил:
- И!.. Добро сказывает хозяинушка любезный, Василий… и!.. Иванович князь. Надобно нам добрая згода… православным христианам… стояти крепко за церковь святу… Вон-де уж и молвка есть: будет-де скоро на Москве… вместо патриарха… папежский арцыбискуп!.. и!..
Князь Иван повел плечом - качнулся чернец в другую сторону, к другому своему соседу, какому-то моложавому белобрысому сюсюке в непомерно широкой шубе. И хоть видно было князю Ивану - пьян чернец, еле лыко вяжет, но все же возразил ему:
- Все это, отче, пустое. Негоже нам внимать речам льстивым и слухам лукавым.
Но слова князя Ивана не дошли до чернеца: опившийся монах уже икал в бороду белобрысому сюсюке, который пытался рассказать что-то навалившемуся на него монаху.
- Батюска государев, - мямлил сюсюка, - царь Иван Васильевиц…
- Кой он ему батюшка!.. - даже отшатнулся от сюсюки монах. - Глупый ты!.. Я тебе расскажу… а ты слушай. - И он запустил свои пальцы к сюсюке в тарелку, нагреб там у него горсть рису, сваренного в меду, и набил себе рисом этим рот. - Расскажу, - лепетал он, икая, давясь, кашляя, - расскажу… и!., и!..
Замахавши рукой, чернец, как мог торопливо, выбрался из-за стола и сразу побрел в соседнюю палату, едва не растоптав карлика с карлицею, катавшихся по ковру, забросанному объедками, засыпанному огрызками, усеянному костями.
XXI. Заговорщики
Уже и темнеть стало у Василия Ивановича Шуйского в трапезной палате, сумрачной, низкой, с крохотными оконцами в мутной слюде. Холопы зажгли медное паникадило, и в палате стало еще душней от пара, окружившего сизым венцом каждую свечу, от гомона, в котором перемешались выкрики, смех, пьяные шалости и пьяные вздохи. Распахнулись шубы вконец, расстегнулись однорядки до последней пуговки, развязались у пировавших и языки.
- Смялась вся земля наша, и скоро нам, лучшим людям, настанет и последняя теснота, - донеслось к князю Ивану из речи Василия Ивановича, которую держал хозяин, склонившись к Мстиславскому, к Сицкому, к Семену Ивановичу Шаховскому-Харе, к тем, кто сидел поближе и не стал бы Шуйскому говорить поперек. - И ныне уже время приспело смердящего пса и злого аспида извести.
- Так-так, так-так, Василий Иванович князь, - тряс в ответ Шуйскому бородою своею Мстиславский, кудахтал Сицкий, поддакивал Семен Иванович Шаховской. - Смялась совсем земля… Боярскую породу и честь не ставят ни во что. Казаки к государевой руке идут наперед думных бояр… "Я, говорит, вас пожалую, любезные мои; с вами, есаулы, добывал я царство мое". Экий какой!..
- Чшш… - зашипел испуганно младший Голицын. - Окна низки, холопы изменчивы, да и бог то знает, тут, в палате трапезной, все ли надежны?..
Князь Иван, хоть и шумновато было у него в голове, но понял сразу, о чем там речь у них шла. А теперь он насторожился еще больше, напрягся весь, даже подвинулся на лавке сколько можно было, чтобы слова не пропустить. И увидел - заморгал глазками Шуйский, забегал ими по трапезной из края в край, поморгал немного и князю Ивану и оборотился к Голицыну:
- Я чаю, тут люди свои; для того и званы - згоду крепить. А под окнами у меня, князинька, сторожа ходят оружны в день и в ночь. Волкодавов злей; уж и натасканы они на злобу и резвость; голову скусят хоть кому.
- Как бы и нам голов не скусили, - молвил раздумчиво Голицын. - Не обернулось бы так… Холоп - что волк: ты сколько его ни корми, а он всё в лес глядит.
- Ну, мои не таковские, - возразил Василий Иванович, руку об руку потерев. - Я их и лаской и таской, в очи мне глядят, только что хвостом не виляют. А порскну - скусят голову и тебе, коль перечить мне будешь!.. Скусят враз!..
- Да что ты, Василий Иванович! - спохватился Голицын. - Кто перечит? Будь здоров, живи сто годов, будешь у нас царем на Москве.
- Иван Васильевич, князь Голицын, - застучал по столу князь Иван. - Великий государь Димитрий Иванович жив еще, здравствует… Почему же сулишь ты князю Василию Ивановичу быть царем на Москве?..
Шуйский засуетился на своем месте, шубу на себе запахнул, руки потер, точно озяб он сразу, и стал князю Ивану моргать да подмигивать.
- Молод ты, молод, Иван Андреевич, - залепетал он, ёрзая по лавке. - Несмышленый еще. Жив был бы твой батюшка, он бы тебе рассказал, он бы тебя поучил… Ну, буду я тебе вместо отца: чай, нашей ты породы, из Рюрикова рода князь, лучший человек. Я тебе расскажу, я тебя и научу. Говоришь ты - здравствует государь. Это ведомо и нам. А и ты ведай: коли здравствует, то может и помереть, помереть может в одночасье… Хи-хи!.. Федор Борисов на что был молод, цвел что крин, ан и помер, ан и помер…
Бледный, как скатерть, в которую он уперся руками, поднялся князь Иван с места, выгнулся в сторону Василия Ивановича, стал дышать тяжело.
- Вспомни о боге и душе своей, - как бы выдавил он из себя глухо. - Что затеял опять в застарелой своей злости?.. И описать нельзя все хитрости твои, все увертки. Да не ты ли в прошедшем году бил челом Иоаннову сыну на Лобном месте у Василия Блаженного - у Троицы святой на виду? Почему же теперь ты цесарю не жизни, а безвременной смерти желаешь?
Стало тихо в трапезной, так тихо, что слышно было, как хрипло дышит князь Иван, как ёрзает по лавке Василий Иванович Шуйский, как потирает он ладонь о ладонь.
- Несмышленый, несмышленый, - лепетал он, подпрыгивая на своем месте, зло сверкая глазками в красных, гноящихся веках. - Я тебя научу… Вместо отца буду…
- Нечему тебе меня учить! - ударил князь Иван кулаком по столу. - Лжи у тебя и бесстыдства непочатый лес. И ехать к тебе не хотел, в паучье твое стадо, да вот омутил ты меня поклонами да примолвками своими.
- Молчи, псарёнок! - затрясся весь, затопал ногами Шуйский. - Смеешь ли так в доме моем ругаться надо мной! Не только что повелеть, мне моргнуть одним глазом - и порубят тебя на куски, члены твои собакам кинут!
Князь Иван выпрямился вдруг, шагнул через лавку, попятился к стенке и зажал в руке сабельные ножны.
- Как же, коли не так! - крикнул он, саблю обнажив. - Попробуй, моргни! Ты еще и подумать не успеешь об этом, а я голову твою с плеч долой, изменник, зверь подпольный!
- Холопёнок! - заскрежетал зубами Шуйский. - Щенок! Тебе у меня живым не быть! Не поможет тебе никто, что я над тобой сделаю!
Размахивая саблей, юлою вертясь, стал выбираться князь Иван из трапезной, и от него шарахались слуги с блюдами и тарелками, шут с шутихой, принявшиеся было улюлюкать князю Ивану в угоду господину своему, двое купчин, возвращавшихся из соседней палаты в обнимку. Князь Иван до того размахался саблей, что чуть носа не отсек выпятившемуся с места сюсюке, который тотчас опрокинулся спиной на стол, в миску с просольным.
- Батюски!.. Матуски!.. - вопил он в предельном ужасе, отбрыкиваясь ногою, укрыв локтем лицо. - Ой, смертуска моя присла! Ой, смертуски не хоцу!.. Я есцо молодой!..
Переполох был велик. Гости от напасти нежданной выскочили из-за стола, стали кликать стремянных ехать по своим дворам. А монахи, трепеща и содрогаясь, все забились за печку; перепутались там, в тесном углу, манатьи и однорядки, не отличить там стало игумена от архимандрита.
- Свят, свят, свят… - бубнили монахи, налезая, как тараканы, один на другого. - Помяни, господи, царя Давида… всю кротость его… Свят…
- Ну, отдам же я тебе свой позор скоро! - крикнул Шуйский князю Ивану, когда тот с саблею своею вертелся уже в сенях.
XXII. Нападение
Князь Иван выскочил на двор и с высоко поднятою саблей кинулся к навесу. Здесь в ряду других коней, притороченных к яслям, стоял и князь-Иванов бахмат, перекинувший свою белую голову Кузёмкиной кобыле через каурую шею. Кони стояли в седлах, только отвязать поводок, вскочить в седло и прянуть хотя бы через тын, коли ворота на запоре. Но Кузёмки не было видно подле нигде, а оставить Кузёмку у Шуйского значило б выдать послужильца своего злобному старику всей головой. Князь Иван знал, что не видать ему больше Кузёмки, если не поедут они вместе со двора тотчас. Хорошо еще, если Шуйский просто одним только насильством похолопит Кузьму и запровадит его на край света, в какую-нибудь дальнюю свою вотчину, до самой могилы овечьи шкуры в квасе мочить. А то ведь и не задумается, вепрь, шкуру спустить и с самого Кузёмки, чтобы хоть на нем выместить свою злобу, либо возьмет да ни в чем не повинного мужика охотничьими собаками затравит. И в Москве никому это не будет в удивление. Все приказы московские завалены такими делами - о боярском насильстве, о своевольстве господском, о жестокости непомерной.
Князь Иван метался под навесом туда и сюда, выскакивал на двор, на задворки кинулся, а Шуйский тем временем выбежал на крыльцо и стал кликать какого-то Пятуньку. Но Пятунька тот, всегда бывший где-то близко, постоянно начеку, как на грех, куда-то запропал, и князь Василий стал охать и сокрушаться, заметив подле себя младшего Голицына, выбравшегося вслед за Василием Ивановичем на крыльцо.
- Ох, оплошал я с пащенком Старковским, с Ивашкой Хворостининым, господи Сусе! Эко маху дал! - бегал по крыльцу и то застегивал, то расстегивал на себе шубу князь Василий. - Думал так: гож нам будет Ивашка Старковский, нашей-де породы человек, а держит его царь в приближении… Для того-де и будет Ивашка нам гож, чтобы извести царя воровского, промыслить о небытии его на свете… Да вот те, оплошал же… О господи… Пятунька-а-а!..
И Пятунька, и впрямь похожий на волкодава, в полушубке, вывернутом наизнанку, взнесся наконец откуда-то из подклети на крыльцо, содрал с головы шапку рысью и стал перед князем Василием, напружившись, готовый по одному мановению своего владыки начать сечь, крушить, резать, толочь.
- Ты тут на дворе не чини ему никакого лиха, - стал шептать Шуйский Пятуньке. - Спусти со двора, а сам окольною улкою выкинься; к церкви Пречистой выскочишь, да за Пречистою его и устереги. Как повернет он за Пречистую, местечко там глухое, ты - на него, убей чем ни попало пащенка: пульку ему вбей либо кистенём дойми…
Пятунька рванулся было вниз, но Шуйский его удержал:
- Погоди… Еще скажу… Мужика стремянного ты не убивай досмерти: покалечь маленько мужика да приведи сюда на двор. Мужику зачем гинуть: он еще мне будет гож и работу. Ступай!..
Пятунька ринулся с лестницы да под лестницею пропал, только свист его змеиный по двору пошел. Должно быть, от свиста Пятунькиного и проснулся в холопьей избе Кузёмка, сунул голову из сеней, ан там, по двору, князь Иван с саблею наголо мечется, Кузёмку кличет. Бросились они оба к навесу, мигом на конь сели, понеслись двором и - сигать через тын не пришлось - в широко раскрытые ворота выехали. И вслед за ними со двора выехали еще двое и сразу за воротами свернули в проулок.
Князя Ивана бахмат едва брюхом о землю не шарпал, до того измордовал его всадник плетью своею. Но, заметив, что Кузёмкиной кобыле не угнаться за горячим конем, отстает Кузьма, еле и видно его за дорожною пылью, князь Иван сдержал свою лошадь и саблю упрятал в ножны. Оглянулся в другой раз - направо, налево, - а уж много убыло дня, и после дублёных овчин у Шуйского так сладко пахнут клейкие почки за городьбою в садах. Князь Иван дал подъехать Кузёмке, и кони их затрусили малою рысью.
- Шуба твоя, Иван Андреевич, - удивился Кузёмка. - Где же шуба? Отчего таково скоро в кафтане одном в седло вскочил? Я вон гляжу, ты саблею машешь, и кинулся за тобою к навесу да на конь. А шуба-то как же?..
И то: князь Иван впопыхах о шубе своей забыл; осталась она у Шуйского на сундуке в переднем покое.
- Ты, Иван Андреевич, поезжай помаленьку, а я за шубой твоей слетаю враз, - хотел уже поворотить свою кобылу Кузёмка, но князь Иван не дал ему этого.
- Не пропадет моя шуба, - поморщился он, все же досадуя, что новый его долиман у Шуйского остался; но тряхнул головой: - Не сглонет ее шубник… У него, думаю, шуб и без шубы моей хватает… Завтра пошлю к нему за шубой…
- Зачем завтра! - не соглашался Кузёмка. - Можно сегодня… Я враз…
- Делай, Кузьма, что велю! - прикрикнул князь Иван на Кузёмку. - Сказал - завтра!.. Завтра поутру поедешь, - понизил он голос, - не один поедешь: дворников возьми с собой человека три, да и ехали б оружны. Все сказал тебе. Скажу еще только: богу моли, что живой к Матрене своей ворочаешься.
- Эва дела! - крякнул Кузёмка, пригнувшись к своей кобыле, чтобы поправить у нее на храпе уздечку. И камень, запущенный, должно быть, в голову Кузьме, пролетел над ним со свистом, а другой так и угодил князю Ивану в убранный серебряными бляхами ворот кафтана. Грохнул выстрел где-то в двух шагах, рассыпался словно каплями дождевыми по молодой листве за городьбой, взмыли на дыбы кони, схватился князь Иван за саблю, вытащил и Кузёмка из-за пояса кривой свой нож. И двое верховых выскочили из-за церковки, у одного в руке еще пистоль дымился, несло от пистоля гарью, палёною тряпкою, порохом перегорелым. Кинулся этот с пистолем к Кузьме, метнул на скаку аркан, ободрал Кузёмке нос и бороду, только и всего. А Кузёмка, не достав его ножом, что было силы хлестнул его плетью по лицу. Может быть, и очи выбил он плетью своею у мужика, так скоро тот ускакал, покинув и товарища своего, с которым бился князь Иван.
Детина в вывернутом полушубке, и на человека не похожий, наскочил на князя Ивана с кистенем. Князь Иван отвел от себя саблею своею железное ядро на кистене, ударил по ядру этому один раз и другой, саблю иззубрил, пожалел, что и сам пистоля с собою не взял, и качнулся в седле от удара в лоб, от того, что небо загудело, земля завертелась и пошло все перед князем Иваном вкривь и вкось. У князя Ивана и череп бы треснул, если б лоб не был прикрыт шапкою, собольим околышем, по которому и пришелся разбойничий кистень. Но кровь залила князю Ивану лицо, ослабела сабля в руке, он ничего не видел перед собой в бешеном вращении, засверкавшем вокруг. Он не разглядел и Кузёмки, который подобрался к детине и полоснул его ножом по полушубку. У Кузёмки нож был наточен, прохватил он полушубок насквозь, прохватил, видно, и дальше, потому что детина и кистень свой опустил сразу, заревел, задергал плечами, вместо плети кистенем коня своего жиганул и кинулся прочь. А тут уже люди стали сбегаться на выстрел и крик, церковный дьячок выглянул на улицу из пономарни, решеточный приказчик бросился ловить разбойников, когда тех и след уж простыл.
Князя Ивана сняли с коня и повели в пономарню, где Кузёмка вымыл ему водою лицо и залепил кровоточащий лоб черною паутиною, которою затканы были в пономарне все углы. Он перевязал князю рану платком, и сквозь голубой платок вскоре проступило алое пятно.