- Да что уж грамоты те!.. - махнул только рукой князь Иван. - Кого ловить?.. Куда водить?..
А косой собрал тем временем вокруг себя всю свою ватагу. Он до того разбегался, что даже сквозь портки стал прошибать у него большими проплешинами пот. Но мужик все не унимался, свистел, кричал, уговаривал:
- Ну, чего бывает, чего бывает, други!.. Андрей-то Иванович, князь… А?.. Сколько лет жил, да вот те и помер! А с умерлого чего возьмешь?.. Впрягай коней в дроги, кидай все обратно, браты… Гей, браты!.. - И он принялся укрывать гроб Андрея Ивановича куньей княжеской шубой.
Мало-помалу стали показываться из лесу провожатые, притаившиеся там за трухлыми пеньками, за кучами всякого сору. Из оврага выполз поп с кадилом; притащились откуда-то и нищеброды, шедшие за гробом от села к селу. Князь Иван сел на коня, потер ушибленную руку и взялся за повод. Но к нему подбежал косой.
- Тут, князь, по Троицкой дороге, ватажек лихих теперь не счесть, - молвил он, уставившись одним глазом в князя Ивана, а другой скосив в сторону, где перешептывались станичники, должно быть не вполне довольные таким исходом дела. - Время ноне, - продолжал косоокий, - сам знаешь… Не вышло б беды… Доведем ужо мы тебя да слобод, князь… А то… ведомо тебе… время-то ноне… А?
И потащились вновь погребальные дроги по дорогам и селениям со звоном колокольным, с дымом кадильным, с пением панихидным. Ватага холщовых колпаков шла позади обоза, предводимая косооким мужичиною с длинным ножом, вздетым на палку. Версты за четыре до Кукуевских слобод, едва только стали выезжать из лесу дроги, косоокий вдруг свистнул, и колпаки его бросились в лес и пропали меж деревьями все сразу, так что князь Иван не успел и обернуться.
"В обиде мы на батюшку твоего, - вспомнил он слова косоокого, видимо атамана ватаги. - В голодные леты разгонил он нас всех, а как прошли те голодные леты, почал он нас ловить да взыскивать с нас".
И уже весь остальной путь до белых Сергиевых стен не переставал князь Иван думать о холщовых колпаках, которые одними почитались просто разбойниками, а по другим толкам были государевыми людьми где-то таившегося еще царевича, живого Димитрия, сына Иоанна.
XIX. Латинскими буквами, польскою речью
Сорок дней после смерти отца проходил князь Иван, по старому обычаю, в синей траурной своей однорядке. Она была измарана и изодрана детиною, стянувшим князя Ивана с коня наземь, когда холщовые колпаки напали на Троицкой дороге на обоз, сопровождавший погребальные княжеские дроги. Но князь Иван не снимал с себя траурного платья, пока не отведал яиц и кутьи на сороковой после смерти Андрея Ивановича день, когда, как говорили, уже и сердце старого князя истлело в дубовом гробу, обитом внутри малиновым шелком.
Князь Иван за эти сорок дней не видал пана Феликса ни разу. Чего доброго, неуемный шляхтич насмеялся бы и над кутьей, над нечесаными волосами князя Ивана, над дырявой его однорядкой, назвав и это, по обыкновению своему, поповскими штуками. Но, когда миновали поминки и сороковой после смерти Андрея Ивановича день, опять потянуло князя Ивана к пану Феликсу Заблоцкому. "Что за притча! - раздумывал князь Иван все это время, то и дело вспоминая о холщовых колпаках и о том, как обошлись они с ним на Троицкой дороге. - Вот разгонили и голодные годы холопов, а теперь их ловят, беглые грамоты на них выправляют…" И князь Иван решил непременно рассказать пану Феликсу о холщовых колпаках, государевых будто работниках, засевших в лесу по дороге в Троице-Сергиев монастырь.
В ближайшую же субботу снарядился снова князь Иван за Москву-реку, на двор забубенного пана. Но хоть день был и жарок, даже лопухи у шляхтича посерели и поникли долу, а окошко его "замка" было захлопнуто и дверь была прикрыта. К князю Ивану вышла из задворной избушки Анница с грудным младенцем, у которого только что усов и хохла не было, а так был вылитый пан Феликс.
- Пан-то твой что же?.. - молвил князь, разглядывая младенчика, щурившегося на солнце. - Государь твой, что же он?..
- Феликс Акентьич?.. Да он, милый, теперь что ни день, так ни свет ни заря на конь да в поле: ученье у них ратное до ночи, воевать кого-то будут.
- Воевать?.. Да что ты!
- Так и есть… Завоевался там на рубеже какой-то турский или крымский…
- Ты чего-то не то… Так ли это?..
- Нет, так, - стояла на своем Анница. - Стрельцов-то уж из слободки угонили тьму… Стрельчихи плачут, стрельчата, ребятки малые, от дворов отбились…
"Вон что!" - задумался князь Иван, потом глянул на младенца, которого держала на руках своих Анница.
- А ты что?.. Твойский это?
- Мой, - словно засветилась Анница вся. - Вона какой сыночек!.. Сыночек! Василёк!
Князь Иван улыбнулся мальчику, пощекотал его кистью своей опояски и пошел к пану Феликсу в избу. Там было все по-старому, только подле печки зачем-то навалены были покрытые пылью, изогнутые и изломанные ратные доспехи: шлемы с наушинами, да булатные щиты, да кольчужные панцири… Только того и было нового; да еще некрашеная скамейка у стола, которою с недавних пор - должно быть, для зачастивших к нему гостей - обзавелся Заблоцкий пан.
На столе под пустою фляжкою заметил князь письмо: буквы латинские, но писано польскою речью… И пана Феликсова рука: строки ровные, твердые, не по-русски отчетливые. Уразумел их князь Иван наполовину, а на другую половину догадался, о чем шла речь в этом письме. "Бояре и народ, - извещал кого-то пан Феликс, - встретят его с ликованием. Все только того и ждут, когда же наконец воплотится эта страшная для Годунова тень. И нет сомнения, что царевич, сам просвещенный науками отнюдь не у иезуитов, а в Гоще, в знаменитой академии гойских социниан, будет на московском престоле покровителем нашего дела". В письме, кроме того, несколько раз упоминался "ученейший и несравненный муж, досточтимый Фавст Социн".
"Так, - подумал князь Иван, пробежав письмо. - Вон уж до чего добрались". И, обмакнув в оловянной чернильнице обкусанное гусиное перо, написал он пану Феликсу на шершавом листочке:
"Пане Феликс, друже мой любый. Ведомо мне, что ратного учения гораздо много тебе стало. Со двора сходишь на рассвете, а обратно идешь ночью. Прошу ж тебя, пане, как удосужливей будет, приходи на Чертолье, на хворостининский двор, на княженецкий, что у Ильинской церкви на горке. Только прошу тебя, пане, приходи поосторожней, сбросив на время кунтуш польский, а приходи в русском платье. Без промешки приходи, пане милостивый, как от ратного учения освободишься. Ivan Kvorostinin dux рукою своей писал".
Князь Иван покосился на польское письмо, лежавшее на столе, походил по горнице взад и вперед, ткнул по пути ногою брошенную в угол кольчугу и вышел на двор.
Было знойно и тихо. Только в задворной избушке, слышно было, Анница укачивала с песнею сонное дитя:
На той на орленой грядочке
Сидит птицынька райская,
Поет-то песенки царские…
Князь Иван постоял, послушал… Сорвал кровавый лепесток мака, выросшего на завалине, и растер в руке. Потом, не сказавшись Аннице, шагнул через канаву и пошел прочь со двора.
XX. Слезы Алены Васильевны
Близится уже и черед князя Ивана. Конну, людну и оружну ехать ему по весне в Дикое поле к государевым рубежам порубежную службу служить. А может статься, что еще и в это лето кликнут? Война, говорят, война… Турский там или крымский двинул ордынцев на Русь? Или, может быть, это только болтают про турского и крымского? И войну совсем другую воевать теперь Москве?
Князь Иван раздумался, сидя у стола в отцовском покое, куда он перебрался после смерти Андрея Ивановича со своими книгами и тетрадями. Ими укрыт был едва ли не весь стол. Оставалось еще маленькое не занятое книгами местечко, но и на нем князь Иван развернул большую тетрадь, переплетенную в темно-лазоревый атлас.
Князь Иван перелистал страницы тетради одну за другою. Много здесь было написано им еще со времен Онисифора Васильича, обучившего юного князя слагать рифмованные стихи.
Днесь у нас плач и рыданье безмерно…
Это было сложено недавно об отце, об Андрее Ивановиче, о смерти его и плаче по нем. А вот о боярах, о властвующих людях, написано после встречи с холщовыми колпаками:
Сеете землю гречою да рожью,
А бываете сыты кривдой и ложью…
Князь Иван потянулся к перу, чтобы сложить еще несколько строк о том, что узнал он от пана Феликса и что увидел в последнее время собственным оком. Но на дворе загрохали цепью псы, взлаялись непереносно, и князь Иван, высунувшись в окно, разглядел высоченного мужика, который проталкивался в приоткрытую Кузёмкой калитку. Хоть и лето стояло, а на мужике был беличий тулуп, и бараний треух нахлобучен был у него на голове. Да еще и ворот меховой мужик тот поднял, точно в лютую стужу. Конюх хватил его за длинный рукав, болтавшийся чуть не до полы, но мужик выдернул из рук Кузёмки рукав свой и на журавлиных ногах зашагал к хоромам.
"Пан!" - мелькнуло у князя Ивана, и он побежал на лестницу встречать долгожданного гостя. А Кузёмка бросился было за мужиком вдогонку, но остановился посреди двора с выпяленными от удивления глазами. Ведь князь молодой так и кинулся на крыльце мужику тому на шею, стал целовать его дружелюбно и повел затем в хоромы как есть, в беличьем тулупе и шапке бараньей.
Мужик, войдя в комнату к князю Ивану, скинул с себя и шапку и шубу, и перед сияющим от радости князем предстал пан Феликс, разваренный, красный, мокрый от катившегося с него в три ручья пота.
- Уф! - молвил только шляхтич и, опустившись на лавку, стал отдуваться и обмахиваться взятой со стола книгой.
- Теперь тебе квасу, лучше нет холодного квасу, пане мой милый! - И князь Иван открыл дверь и крикнул: - Гей, вы там, на сенях! Квасу мне нацедите!.. - И снова подошел к пану Феликсу, сел с ним рядом, схватил его руки и опять вскочил: - Да что ж это я!.. Квасом ли мне потчевать гостя дорогого!.. Гей вы, сенные!.. Вина мне подайте в петухе серебряном, да караваю масленого, да зайца под взваром. Чего там у вас получше, несите мне сюда!
По дому пошел шум. Расскрипелись на приржавевших петлях двери по всем хоромам. Из крестовой вышла Алена Васильевна и, волоча ноги, потащилась к сыну. Князь Иван издали услышал стук ее костыля и бросился матери навстречу:
- Не ходи ко мне, матушка: там у меня иноземец сидит, государев начальный человек.
- Иноземец?! - Глаза Алены Васильевны сделались круглыми. - С нами крестная сила!
- Ничего, матушка, посидит и уйдет… Нужен он мне…
Из глаз Алены Васильевны покатились слезы.
- Я тебе, сынок, не указ. Был у тебя указчик - отец твой, государь мой свет, а его теперь уж нет. - И она стала захлебываться в плаче.
- Да что ты, матушка!.. Посидит и уйдет… Не кто-нибудь - начальник он, капитан государев…
- Да он же поганый! Вера-то у него же собацкая! И ладану не наберешься окуриваться после него. В доселюшние времена, как и родилась, николи того не бывало - нехристей на двор к себе пускать.
- Ах, матушка, ты не плачь же!.. Не гнать нам на улицу человека!.. Не кто-нибудь он!.. - твердил князь Иван.
- Хоть я тебя родила на свет, - махнула зажатым в руке платком Алена Васильевна, - да жить, видно, тебе теперь, сынок, по свойской воле. Чай, и жениться тебе давно приспела пора. А я уйду, уйду душу свою спасать, на Горицы в монастырь уйду от мирской суеты и докуки. Скажу тебе только… - И она завопила тут на весь голос: - Скажу тебе, сынок, бога помни, отца своего помни! Авось русский ты человек - не иноземец поганый…
Плача и причитая, тяжело постукивая на ходу костылем, заковыляла она вперевалку обратно в крестовую, где просиживала теперь по целым дням, с восхода до заката.
XXI. Беседа потайная и задушевная
Шляхтич наконец отдулся, отдышался, вытер пот с лица добытым из кармана платочком и обратил взор свой к серебряному петуху, принесенному в покой сенною девушкою Матренкою Белошейкой. Князь Иван стал разливать в серебряные чары золотистое питье, и шляхтич, не дождавшись приглашения, промочил пересохшее горло первой чаркой, потом, пожелав хозяину здоровья, втянул в себя вторую и только после третьей ткнул нос в большое блюдо с масленым караваем.
- Доброе вино, князь ваша милость, - молвил он, заливая сладким напитком сдобное тесто. - Доброе, ароматное и крепкое. И каравай превкусный. Сам пан царь, коли попробует такой каравай, - ха! - еще попросит.
- Ну и кушай во здравие, пан Феликс. До чего рад я тебе, пане мой любый!.. Сколь долго не видались с тобою! Сколько суббот-то прошло с той поры!
- А мне уже, князь, и на мысль пришло, что ты дорогу забыл к моему замку. Чего ж так: с три года все ходил, да и на, - оставил?..
- Батюшка у меня помер, - вздохнул князь Иван. - Старый человек. Хоронили мы его, потом пошли поминки, всякие заботы, всякая докука…
- Ай-яй-яй!.. - закачал головою шляхтич, поднял вверх очи и молвил: - Requiescat in pace. - И объяснил: - Так это всегда говорится по-латински, а по-русски это будет: да упокоится с миром. Ай-яй-яй!.. - И он приклонил петуха к чарке князя и наполнил его сосудец прозрачным, слегка подправленным гвоздикою напитком. - Выпьем, княже Иване, за вечный покой пана отца твоего, и то так и знай, как философы в книгах пишут: старый помрет, молодой народится, на том и земля вся вертится.
Князь Иван выпил свою чарку и подумал: "Вишь ты, как у него ладно выходит! И убиваться не надо. До чего он человек легкий! И всё у них так: пригнано одно к одному".
- Дозволь мне… Спрошу я тебя, пан Феликс… Не понять мне, что тут кругом. Кто говорит - война будет, кто - конец света. Вокруг Москвы все дороги заложены ватагами разбойничьими. Вот и нас наши же холопы едва не перебили и не переграбили, когда к Троице ехали, батюшку хоронили. Проезжих обирают до нитки, а называют себя государевыми работниками, царевича, мол, Димитрия люди…
Шляхтич глянул куда-то в сторону, вскочил с места, зашагал, по комнате, выглянул за дверь, прихлопнул полуоткрытое окошко.
- Так и есть, князь ваша милость, - зашипел он, сев рядом с князем. - На рынке кричат - война с крымцем, а полки посылают - ха! - к рубежам литовским. Потому что за рубежом тем Димитрий, а у Димитрия войско, да с Димитрием король польский, император римский…
- Почему ж так?.. - молвил шепотом князь Иван.
- Да как же, князь ваша милость! - даже отшатнулся шляхтич от князя Ивана. - Не обидься за прямое слово, но вопрос твой просто, как говорится, ребячий. Ты тут сидишь на Чертолье за высоким тыном, пьешь себе винцо на здоровье да масленым караваем заедаешь… А глянь ты, князь милостивый, за тын свой, какая кругом непереносная разруха, какая смута в людях, какое неустройство…
- А царевич Димитрий… он что же?.. Не так он?..
- Княже-друже! В Самборе, на банкете у сандомирского воеводы Мнишка, царевич говорил пред всем многолюдством. "Как добьюсь своего царства, - сказал он, - так заведу в Москве новые порядки, по обычаям европейским: дарую вольности, издам законы, открою московским людям академию для науки, пошлю их учиться в чужие страны, в Цесарскую землю либо в Венецию, в Падую, в Болонью…" Вон как, княже-друже! Для чего по-латински читать втай да шлепать четыре версты к моему замку?.. Ха! Пусть тебе седлают хоть какого коня, езжай себе в академию хоть с музыкой да читай себе на здоровье по-латински, да по-польски, да по-гишпаньски, хоть Мюнстера, хоть Коперника, хоть какие хочешь книжки.
Шорох за дверью, словно там царапалась собака, оборвал речь шляхтича, как всегда легкого на бойкое слово. Пан сразу насторожился, забегал по комнате глазами, скакнул по-журавлиному, на одной ноге, на другой - да к двери и, дернув ее, сунул в соседний покой взъерошенный хохол свой.
На полу за дверью, спрятав ноги под грудою широко раскинувшихся юбок, телогрей и распашниц, сидела туркиня. Она выпростала из-под головной повязки одно ухо с долгой серьгой и терлась о дверь шелковым тюрбаном, нависшим над тонкою ее шеею, как черный подсолнечник на длинном стебле. Пан Феликс, наткнувшись на Булгачиху, зашевелил усами, топнул ногой и для пущей острастки зарычал невесть по-какому. И туркиня затряслась, закачалась взад-вперед всем щуплым туловком своим и едва не опрокинулась на спину с перепугу.
- И… и… и… - силилась она вымолвить что-то, но только ткнулась носом в многоцветные свои ожерелья и закрыла голову руками.
- Ай-яй-яй!.. - скрестил руки на груди пан Феликс. - Ай-яй-яй!..
Туркиня качнула головой.
- И… и… и… - начала она снова, но пан Феликс поднял ее с полу, поставил на ноги и легонечко толкнул в спину.
Быстро-быстро поплыл этот ворох телогрей и распашниц вон из покоя. Не оглядываясь, семеня старушечьими ножками, побежала Булгачиха - в крестовую, видно, к Алене Васильевне. А пан Феликс, довольный, что напустил на чудище это такого страху, вернулся к хозяину, которому было не до туркини - так поразило его то, что услышал он сегодня от своего друга, от Заблоцкого пана.
И опять пошла у них беседа, потайная и задушевная, за сладким вином и масленым караваем. И не заметили оба, как засумерничало на дворе, как в темном до того углу запылала перед образом ярче лампада. Тогда только и спохватился пан Феликс, когда та же Матренка внесла в комнату двурогий подсвечник.
- Ох, князь ваша милость! Ночь на дворе, а мне от тебя четыре версты шлепать. Это, как говорится, в темной ночи грязь толочи…
И пан Феликс стал натягивать на себя тулуп свой и искать шапку. А девушка тем временем поставила зажженный подсвечник на стол, поправила щипцами на свечах фитильки и, не осмелившись поднять стрельчатых ресниц своих, чтобы взглянуть на иноземца, вышла из комнаты.
- Да ты бы заночевал у меня, пан Феликс, - молвил нерешительно князь Иван, вспомнив охи и слезы Алены Васильевны. Но все же добавил еще: - Чего тебе… на ночь-то глядя… Чай, по перекресткам ночные сторожа уже решетки ставят. Как пройдешь ты по городу ночью?
- Нет, не можно оставаться мне у тебя, княже мой любый, никак не можно, - приложил руку к сердцу пан Феликс. - Ибо утром рано все полки рейтарские и солдатские собираются на лугу для ученья. Никак, княже Иване, не можно…
Они спустились вместе на двор, и князь Иван проводил гостя своего за ворота.
Ночь уже совсем приступила. Она быстро шла к опустевшим улицам, к расторговавшимся рынкам, к угомонившимся наконец колокольням московским, которые днем принимались по всякому поводу десятки раз переблямкиваться друг с другом. Изнемогшее за долгий летний день небо теперь словно отдыхало вверху в вечерней прохладе, и первая стайка зеленоватых звезд перемигивалась там в густой синеве.
- Вон, князь, какая музыка заиграла, - высунул пан Феликс из-под ворота нос свой и прислушался к тому, как на озерках по пустырям надрываются квакуши, как из-за кремля с торговых рядов бьют трещотки ночных сторожей. - Ай-яй!.. Запозднился я с тобой, ай, запозднился!..
- Приходи, пане-друже, в другой раз поранее, коли поудосужливей будет, - молвил шляхтичу напоследок князь Иван. - Надобно мне еще поговорить с тобою.