Мы, остальные, только хмыкнули. Всем была известна черная дыра в земле, среди старых тополей. Все туда спускались. Внутри был узкий короткий лаз, который упирался в могучие плахи – видимо, вросшую в землю дверь. Плахи, хотя и полусгнившие, разломать было невозможно. Да и страшновато было там, под землей, если сидишь долго.
Но отсюда, снизу, остатки собора мы видели впервые.
– А вдруг тут клад? – шепнул не чуждый романтики Семка. – Гляньте, доски торчат.
Несколько сгнивших досок высовывались из-под плотной кирпичной кладки. А между ними… да, торчали две кости.
Рыжий бесстрашно ухватил кость и выдернул.
Безусловно, это была человеческая кость. Которая называется "берцовая". Такие рисуют скрещенными под черепом на пиратских флагах. Кость была черная, рыхлая, но сохранила свою зловещую форму.
Рыжий сунул ее мне в лицо – попугать – потом бросил вниз. И ухватил другую.
– Не трогай, дурак, – сумрачно сказал Семка.
Неподалеку торчали еще несколько сплющенных гробов с костями. Видимо, под собором в старину были склепы.
Мы больше ничего не трогали, слегка притихли, стали подниматься. В этот момент из бурьяна выкатился темный круглый череп без нижний челюсти. Амирке прямо на босую ступню. Амирка дернул ногой. Череп запрыгал вниз, как мяч, и застрял в буйной зелени.
Мы выбрались наверх, перелезли через деревянную ограду и оказались на улице Республики. Напротив музея. Рядом с музеем была остановка автобуса.
16. 04. 97
"Однажды играли…"
Подъехала полуторка со скамейками – автобус тогдашнего времени. В кузове было много народа, кондукторша не сразу заметила "зайцев". А когда заметила и завопила, мы уже подъехали к остановке "Улица Кирова". По этой-то улице (параллельной Семакова) мы и выбрались снова к реке.
На Пески, к пестрой куче нашей одежды, охраняемой одиноким Темчиком, мы подоспели одновременно с теми, кто шел по берегу.
Увидев нас, Темчик встал и… заплакал.
Его обступили.
– Темчик, ты чего? Приставал кто-то? Где эти гады?!
Он всхлипнул опять, сердито сдернул панамку, вытер ею глаза. И сказал уже не по-московски, а чисто нашим сибирским говором:
– Вы чё, ненормальные? Я думал, потонули. Пропали куда-то… Столько времени нету и нету, я не знал, что делать…
– Ох и свиньи мы, – искренне сказал Амос.
Темчика со всех сторон принялись успокаивать. И наконец он заулыбался, тронутый всеобщим сочувствием. И счастливый, что все вернулись живые-здоровые. Хотя все еще промокал панамкой глаза.
Раздался сиплый гудок. От моста вверх по течению неторопливо двигался пароходик "Речник". Он в это время каждый день шел от деревни Решетниково. Все знали: если показался "Речник", значит, половина четвертого.
– Ой! – перестал улыбаться Темчик. – Я же обещал маме, что приду в три!.. Я побегу!
– Я с тобой! – На ходу застегивая ремень, я кинулся за Темчиком по лестнице. Потому что знал: он один еще ни разу не ходил по нашему городу на такое расстояние – от дома до реки и обратно. Конечно, не заблудится, но… мне казалось, что я отвечаю за Темчика.
Да, не такое уж это и расстояние было. За пятнадцать минут то бегом, то спешным шагом добрались мы почти до места.
– Попадет? – выдохнул я один раз на бегу.
– Не в этом дело. Мама, наверно, тревожится.
Еще на полпути я заметил, что за нами, поотстав, торопится Тоська Мухина. Ей-то что надо?
А в полквартале от большой ограды, на улице Дзержинского, мы увидели Зою Корнеевну. И разом замедлили шаги. Потом остановились.
– Ну? – ледяным тоном сказала Зоя Корнеевна. – Как это понимать?
– Мама, я не мог уйти. Я…
– Как это не мог, если ты мне о б е щ а л?
– Но там я тоже обещал! Я караулил одежду! А ребята ушли и задержались…
– Он был как часовой, – сказал я.
Зоя Корнеевна не удостоила меня взглядом. А Темчик вцепился в мои слова, как в спасение:
– Да, я был часовой! Я там тоже обещал! Не мог же я разорваться между двумя обещаниями!
– Надо выполнять то, что обещал раньше, – холодно сказала ему мать.
– Но они же не знали… Я же не мог… Я…
– Ну-ка, подними голову, – сказала Зоя Корнеевна. – Смотри мне в глаза.
Темчик поднял и посмотрел. Кажется, с надеждой на понимание. И на прощение.
Но прощения не было. Зоя Корнеевна ладонью крепко ударила сына по щеке. Голова Темчика мотнулась, и он опять уронил ее. И закапали слезы. На дощатый тротуар – как дождевые капли. Панамка от удара слетела и упала в траву.
– Не надо… – сдавленно сказал я.
– Подними, – велела Темчику Зоя Корнеевна.
Темчик поднял панамку, но не надел. Зоя Корнеевна взяла его за плечо и повела к дому. Красивая – в своем пестром платье и широкополой шляпе – как артистка. Холодная, как снежная королева…
А Тоська стояла в пяти шагах и смотрела.
– Чё зыришь! – гаркнул я на нее. – Довольна?
– Дурак!
– Дура!
Два дня Темчик не появлялся на улице. Я рассказал ребятам про то, что случилось. Кажется, все чувствовали себя виноватыми, даже Рыжий не зубоскалил. Хотя, если разобраться, в чем наша вина? Никто же не знал, что Темчику к трем часам надо было домой…
На третий день я встретил Зою Корнеевну недалеко от рынка, куда мама послала меня за картошкой.
…И сейчас я вставлю опять несколько старых страниц из сохранившегося черновика этой несостоявшейся повести. Он помечен числом 22. 01 девяносто шестого года.
"– Славик!..
Делать нечего, я придержал шаги. Она пошла чуть позади меня.
– Здравствуй, Славик.
Я колюче оттопырил локоть и неразборчиво буркнул в ответ.
– Ты на меня сердишься?
Еще и спрашивает! Я мельком глянул из-за плеча. Продолговатые глаза Зои Корнеевны в тени шляпы излучали снисходительную доброту. Платье шелестело.
– За что же, голубчик?
– А зачем вы Темчика… так! Тогда, на улице…
– Вот в чем дело! Ну… видишь ли, это был импульсивный поступок. Знаешь, что такое "импульсивный"?
Я сердито хмыкнул. Потому что знал. Отчим, если скандалил, швырял посуду, замахивался на маму, потом всегда оправдывался: "Ну, как ты не понимаешь? Я же действовал импульсивно!"
Я сказал беспощадно:
– Импульсивно – это бывает у пьяных и у психов. А вы…
– А я испугалась, – печально объяснила она.
– Чего? Вы же видели, что с ним ничего не случилось! Опоздал немного, вот и все…
– Я испугалась не какого-то несчастного случая. Плохо другое. Я увидела, что он отбивается от рук. Первый признак этого – когда мальчик не выполняет данного обещания.
– Но если он не мог! Он же был все равно что на посту!..
– Незачем было становиться на этот пост… Нет, Славик, ты все равно меня не убедишь. Ты рассуждаешь искренне, но судишь со своих, с детских позиций.
– Детское – значит, всегда неправильное?
Зоя Корнеевна нервно засмеялась и хотела взъерошить мою отросшую прическу. Я увернулся и огрел пустой сумкой лопухи у края тротуара.
– Даже нисколько не разобрались и сразу – бах по лицу! Да еще при всех…
– Здесь ты прав, я поспешила. Следовало с ним разобраться дома, с помощью ремешка. Неторопливо и по всем правилам…
– Это же… еще противнее!
– Ну и что же. Это как лекарство: противно, но необходимо. Тебя разве никогда не "лечили" таким образом?
– Меня? Ни разу в жизни!
Сразу опять вспомнилась зловещая бельмастая старуха, которая позапрошлой осенью изловила меня в своем саду и привела в заброшенный дом, прихватив по дороге хворостину. Хотела дать мне урок за строптивость и вредный язык. Я тогда обмяк от навалившихся жутких переживаний, но потом словно очнулся и, подхватив уже расстегнутые штаны, с ревом вырвался на свободу.
С той поры меня всегда мутило при виде всякого насилия. Даже при упоминании о нем. Дома меня никогда пальцем не трогали – ни мама, ни отчим.
Зоя Корнеевна увидела, как меня передернуло.
– Ну, значит, ты вполне образцовый сын, не подаешь повода. Твоей маме можно позавидовать. А виноватых мальчиков наказывать следует непременно. И больше всего – за непослушание. Если этого не делать, последствия будут самые скверные…
Наверно, она думала, что я спрошу: какие это скверные последствия?
Но я молча хлестал клеенчатой сумкой по головкам подорожников.
Зоя Корнеевна сказала уже как бы не мне. а в пространство:
– Из непослушных мальчиков получаются непослушные мужчины. И тогда уже ничего не исправить. Хоть локти кусай, хоть рыдай…
Я почуял в этих словах горький смысл.
Потом, вспоминая тот разговор и много раз перекатывая в голове отдельные его фразы, я стал догадываться, в чем дело. Самым непослушным мужчиной в жизни Зои Корнеевны был ее муж. Отец Темчика. Позже я узнал, что он работал в Москве каким-то важным инженером и вдруг уехал в Тобольск. Уехал, видимо, не по своей воле, а в ссылку. (Хорошо еще, что просто в сибирский город, а не в лагерь). И Зоя Корнеевна с сыном была вынуждена ехать за ним. А легко ли ей было оставлять столицу!
Возможно, она считала, что ее муж сам виноват во всех этих бедах: не слушал ее советов. Наверно, это его "непослушание" и стало причиной тобольской ссылки: не делал того, что велела жена, вот и доигрался. А может быть, не только в этом несчастье, но и во многих других винила она мужа. В несчастьях, которые навлек он и на себя, и на семью… Справедливо это или нет – кто знает? Ей-то все свои женские обиды и ревности, конечно, казались справедливыми. А Темчик – "папина копия". На ком же, как не на нем сорвать свою накопившуюся досаду и свои страхи! Может, и сама того не понимала, верила, что воспитывает сына в справедливой строгости, а получалось вон что…
Впрочем, это были только догадки. И пришли они ко мне гораздо позже, когда поднабрался я жизненного опыта. А в тот момент – на углу улиц Ленина и Первомайской – я буркнул "до свиданья" и облегченно свернул к рынку.
В этот день мы опять ходили купаться и провели на Песках время до вечера. Обычной компанией. Только Темчика с нами не было. Всезнающая Тоська сообщила, что мать его сильно не ругала, но играть не отпустила – три дня подряд она с утра уводила его куда-то с собой: то ли в гости к знакомым, то ли по делам.
– Теперь она вообще его к нам не пустит, – грустно сказал Амирка. – Завоспитывает в у смерть.
Я подумал, что пустить-то, может быть, и пустит, но от меня велит держаться подальше. Из-за сегодняшнего спора.
Однако я ошибся. Мое заступничество за Темчика Зою Корнеевну не рассердило. Мало того, она почему-то еще больше прониклась ко мне доверием. И кажется, была довольна, что именно со мной у Темчика самые добрые отношения.
Теперь она здоровалась со мной особенно приветливо. Непрочь была при встрече завести разговор, шутила. Давала понять, что никакой обиды между нами нет. А однажды зазвала меня в гости. Я сперва смущенно отнекивался, но любопытство победило…"
Вот так. Как говорится, "конец цитаты"…
Все, что я писал относительно повести "Однажды играли…" до сих пор, было на самом деле. Так сказать, документальные записи ретроспективного дневника. Или почти документальные… Дальше я рассчитывал строить сюжет уже по законам литературного творчества, где невозможно обойтись без фантазии (впрочем, и дневник – жанр литературный, и она, фантазия, нет-нет да и проскочит в него).
Хочется рассказать, что было дальше с Темчиком, со мной и моими приятелями. Вернее, "что было бы…" Не отпускает от себя эта неродившаяся книжка.
Хотя я понимаю, что нарушаю законы жанра: если это дневник, то надо не забывать и современность.
А что в современности?
Вот и убегаю в прошлую жизнь, в воспоминания, в сюжет ненаписанной повести про Темчика…
"Однажды играли…"
Как же дальше должен был развиваться сюжет?
Зоя Корнеевна так стала доверять мне, что однажды отпустила Темчика ночевать у меня на Нагорной. Там на пустом сеновале у меня было оборудовано что-то вроде каюты.
И вот вечером, уже на закате, мы пошли. И ночевать не стали, а отправились (почти невольно, подчиняясь какому-то сказочному зову) в путешествие по ночному городу.
Сохранился листок (10. 03. 94) с конспектом главы про это путешествие. Вот он.
"… Это полусон-полуявь.
Темчика отпускают ночевать у меня.
Никто не будет искать нас (мама думает, что я ночую у дяди Бори, а ему я сказал, что пойду к Темчику).
Мы идем через лог. Сперва – тихая сказка "Крепостного острова". Потом -"страшное место" перед глинистым склоном, где меня всегда почему-то охватывает боязнь. Я его стараюсь обходить.
Темчик:
– Идем…
Мы проходим это место напрямик, и ничего не случается, только делается тепло. Похоже на облегчение в поликлинике, когда анализ крови уже взят.
Теплая вода в Тюменке. Мы бредем по руслу, и речка не отпускает нас. Мы выбираемся под высоким черным мостом к Туре. Темные массы обрывов, огоньки на том берегу, баржа-самоходка с уютным светом иллюминаторов…
Мы поднимаемся по обрыву. Город – и знакомый, и незнакомый.
Таинственный пустой рынок, павильоны, предчувствие грозы – электричество в воздухе.
По неузнаваемым (полуузнаваемым) улицам – снова к Нагорной. Церковь, которая давно уже была лишена колокольни – теперь с колокольней.
Откровенный разговор про жизнь. Покаяние: как я многого боялся в жизни, как иногда врал и жульничал…
– Я думаю, что нам еще не раз придется каяться, – по взрослому говорит Темчик.
Теплая капля падает за ворот.
Мы прячемся под пахучей скирдой, поставленной запасливым домохозяином у своего забора.
Ощущение братства.
Звезда, которая светит через ладонь Темчика.
– Темчик, сколько тебе лет?
– Сто двадцать… – Это он слегка дурашливо. Потом признается, что верит в "другие жизни" после смерти. О "Межзвездном скитальце" Джека Лондона ("Мне папа рассказывал"). О вечности и смысле жизни.
Мы засыпаем. Просыпаемся от того, что нам теплым шероховатым языком лижет ноги пришедшая откуда-то корова. Мы не пугаемся коровы и не сердимся на нее. Погладив ласковую буренку, мы уходим вдоль по улице.
Еще одна улица – мощеная и с теплыми лужами. Я ее узнаю . Это Садовая. Мы выходим на берег – и рассвет".
Вообще-то это довольно точный пересказ одного моего сна…
А дальше было так…
17. 04. 97
"Однажды играли…"
Прежде, чем писать, что было дальше, надо вернуться назад. Я забыл упомянуть об одном важном эпизоде. Он, как говорят, "имел место" еще до нашего ночного путешествия.
Когда мы наконец увиделись с Темчиком после истории с пощечиной, я виновато объяснил ему, почему мы задержались после катания на плотах.
– Понимаешь, лезем наверх, а там из земли кости торчат…
Темчик серьезно выслушал о костях, о подземном ходе, о черепе, который скатился вниз. И тихо сказал:
– Это ведь, наверно, нехорошо…
– Что нехорошо?
– Что череп упал в бурьян… Он же… раньше же это человек был, а теперь его будто выбросили.
И я понял, что меня тоже царапает смутная виноватость из-за потревоженных костей. И даже суеверное опасение: не обернулось бы это бедой.
Делиться такими мыслями и чувствами с нашей компанией было себе дороже. Засмеют. Даже Семка, и тот наверняка проедется насчет моего "нежного воспитания". А Темчик вот все ощутил правильно…
Кончилось тем, что мы пошли на обрыв у взорванного собора и, подвывая в беспощадной "татарской" крапиве, нашли череп и берцовую кость. И закопали их в глине у подножия обрыва. Изжаленные ноги и руки горели, но на душе стало спокойно.
Вот с той поры и появилась между Темчиком и мной особая, отдельная от других, дружеская близость. На которую, впрочем, остальные друзья-приятели внимания не обращали. Только маленький умница Игорек сказал однажды:
– Жалко, что твой друг Темчик скоро уедет.
– Куда?
– К отцу в Тобольск. Ты же сам знаешь.
Я знал. И это придавало моей дружбе с Темчиком ощущение грустноватой непрочности.
– Может, еще не скоро, – насупился я.
– Тоська подслушала, что его мама торопится. Только еще каких-то документов у них нету, а то бы хоть завтра уехали…
Но с Темчиком про отъезд я не заговаривал. И сам он молчал об этом. И я все надеялся: а может, еще не скоро…
В то утро, после ночного путешествия, мы встретили раннее солнышко, а потом спустились под обрыв. Там была обширная свалка: жители ближних домов сбрасывали под обрыв ненужные вещи.
Лазая среди поломанных кроватей, сплющенных самоваров, ржавых ведер и тряпья, мы нашли круглую блестящую штучку. Темчик нашел.
– Славик, смотри. Будто часы или компас. Только без стрелок.
У находки был никелированный корпус, в нем слюдяная перегородка, а сзади узкая втулка.
– Я знаю! Это мембрана от граммофона! Ну, это как патефон, только старинный. У Пашки Шаклина дома есть такой. Если вставить иголку и опустить ее на пластинку, получается звук. Когда пластинка вертится…
Потом на сеновале у Генки Лаврова мы развлекались с нашей находкой. Кто-то притащил сломанный, с лопнувшей пружиной и без мембраны патефон. Нашлись и пластинки. Сперва две-три, а потом их число возросло. Каждый приносил, что мог выудить дома.
Мы клали пластинку на диск, и один человек крутил его, а другой держал над пластинкой граммофонную мембрану с иглой. Держать надо было умело, чтобы иголка не соскакивала с бороздок. Лучше всего это получалось у Игорька, и он тихо гордился своим умением.
Граммофонная мембрана рассчитана на большущий жестяной рупор. Без него звук получался тихий. Но все же мелодия и слова были хорошо различимы.
Конечно, у многих дома были исправные патефоны – играй сколько хочешь. Но здесь было другое дело. Когда мы собирались вокруг патефона с поломанным механизмом и своими руками сотворяли музыку или песню, это казалось каким-то таинством. Этот обряд сплачивал нас. Даже рыжий Толька становился покладистым и симпатичным.
Наверно, мы там, на темном сеновале, вокруг негромко звучащего ящика напоминали юных подпольщиков у радиопередатчика. По крайней мере, была во всем этом особая романтика.
Правда, и там случались иногда ссоры. Среди наших пластинок были очень разные. Одна – совсем старинная (действительно, граммофонная, а не патефонная) – с маркой "Пишущiй амуръ". На круглой этикетке был изображен желто-розовый пупсик с крылышками, который гусиным пером нацелился на граммофонный диск. А песня на пластинке была "Вдоль по Питерской" в исполнении знаменитого Шаляпина.