Пока он говорил так, борясь со своей одышкой, зажигаясь сам и сумев уже увлечь часть класса, в отдалённом углу разрастался шум. Донченко и Клёнов - сперва тихо, а потом смелее - всё громче и громче передразнивали учителя. Только и слышалось: "Тлип-тлип… город Керчь… Тлип-тлип… Митридат…" Это постепенно заражало всех тем жестоким, ни с чем не считающимся весельем, которое иногда охватывает класс, и тогда ребята уже не в состоянии остановиться, хотя и сознают, что дело принимает самый дурной оборот. Так и сейчас - после каждой повторенной Донченко или Клёновым фразы всё сильнее слышалось хихиканье. Сидевшие впереди уже не могли смотреть на учителя, а отворачивались или низко склонялись над партами. Володя тоже фыркал вместе со всеми, захваченный общим настроением. Напрасно староста класса - тоненькая и высокая Светлана Смирнова, дочка Юлии Львовны, - несколько раз привставала на своей парте и, вскинув маленькую свою голову с разлетающимися золотистыми косами, грозно поглядывала в угол, где сидели проказники. Уже ничего не помогало.
- Новая прекрасная история пишется ныне у подножия горы Митридат, в вашем родном городе, друзья, - сказал учитель.
- Тлип, друзья! - повторило проказливое эхо.
И учитель внезапно замолк.
Он медленно подошёл к своему столу, тяжело и шумно дыша, сложил журнал, поправил очки.
- Я давно всё слышал, - очень тихо, низко гудящим своим голосом произнёс он. - Я думал: ну побалуются - и надоест. Вы - дети тех, кто дал новую славу этим местам, вашему городу… Да, да, говорю как умею, как позволяет мне сердце… которое не совсем у меня в порядке. Я ничего не хочу добавить, я только скажу вам: мне стыдно за вас. Я заметил, я хорошо разглядел и запомнил тех, кто смеялся надо мной. Но я не хочу жаловаться на них. Не хочу даже знать, как их зовут. Но больше я с вами заниматься не буду. Я ухожу из вашего класса. Вы мне сделали очень больно. Прощайте!
И никто уже не посмел передразнить его. Все молчали, когда учитель с поникшей головой пошёл к дверям. Он ступал сперва медленно, а потом вдруг как-то весь подался вперёд, рванул дверь и исчез за ней в тишине пустого коридора.
Класс растерянно молчал, оцепенев сперва. Потом возник говор, все вскочили, зашумели - и опять разом стало тихо.
Вошла Юлия Львовна. Она вошла и остановилась у учительского стола. Тонкие, сухие черты её лица ещё больше заострились. Она не хмурила бровей, концы которых слегка вздрагивали, она смотрела на класс так же прямо и открыто, как всегда, только строгий рот её был сжат плотнее, чем обычно, и в уголках её залегли две маленькие резкие складки.
- Это правда? - спросила она.
Класс молчал.
- Это правда, что вы гадко, постыдно обидели своего нового учителя? Ефим Леонтьевич не хотел мне говорить, но ему стало плохо… У него скверно с сердцем. Одышка от астмы… А это великолепный педагог, старый, заслуженный учитель. Он переехал на юг потому, что здоровье не позволяло ему оставаться на севере. Провожая его, ученики плакали. Его ученики завидуют вам, что вы можете учиться у такого замечательного педагога. А вы?.. Как вы встретили его?
Все молчали, стоя за своими партами, положив руки на края откинутых крышек.
- Кто затеял эту гадость? Вы не думайте, что я буду допытываться, Ефим Леонтьевич сказал, что не назовёт зачинщиков, мне тоже неинтересно вылавливать их. Они должны сами найти в себе мужество и помочь классу смыть с себя это позорное пятно. Да-да! Пусть они выйдут сейчас и перед всем классом скажут мне, как могло это случиться! Я жду…
И Юлия Львовна зашла за стол и села в ожидании.
Но все стояли не шевелясь.
- Значит, те, кто затеял эту гадость, ко всему ещё и трусы. Они надеются, что законы товарищества укроют их. Ну что ж, оставляю всё это на совести класса. Очевидно, я ошиблась в вас. Должно быть, я занималась с вами плохо… Я попрошу директора освободить меня от вашего класса.
И она вышла - прямая, непреклонная. И, хотя в классе было около сорока мальчиков и девочек, всем вдруг показалось, что в классной комнате сделалось очень пусто.
Вскочила Светлана Смирнова, староста:
- Я вам делала знаки, а вы уж разошлись! Не остановить вас!.. А он так интересно про Керчь рассказывал…
- Они всё время мешали, ничего не слышно было, - присоединилась к ней полная аккуратная девочка.
- По-моему, - продолжала Светлана, - надо Клёнову и Донченко прямо пойти к Ефиму Леонтьевичу и извиниться перед ним. И Дубинину тоже. Он там рядом сидел, а вместо того чтобы остановить, сам первый смеяться стал. Ну и, конечно, весь класс тоже извиниться должен. По крайней мере, я, как староста… потому что не могла остановить. А уж тебе, Дубинин, стыдно! Чуть что: "Мы пионеры", - а сегодня…
- А при чём тут Дубинин? - возмутился Володя. - Вот так уж сразу и Дубинин! Чуть что - всегда Дубинин виноват. Ты - староста, ты и отвечай. А то выбрали тебя, а ты моментально - Дубинин! Клёнов начал, пусть он первый и извиняется. А я не дразнил.
- Ну, всё равно - смеялся.
- Тебе хорошо, ты в другом конце сидишь! Ты бы вот села рядом, посмотрела бы, как Клёнов-то обезьянничал, и на тебя бы смех напал.
А Донченко и Клёнов, которых окружил весь класс, упрямо твердили:
- Посмеяться-то все рады, а чуть что - так на нас вали!
Да, скверная вышла история!
И теперь Володя тихо шёл по улице, обдумывая всё, что произошло. И что смешного он тут сам нашёл? Как это его сумел рассмешить Клёнов? Всегда он с ним ссорился, и до драки дело не раз доходило, а тут оказался невольно с ним заодно… И ведь что-то интересное начал рассказывать новый учитель. Послушать даже не дали… Опозорился класс!
Домой идти не хотелось. Володя спустился улицей ниже - школа находилась на горе, и даже двор её был расположен террасами - "по долинам и по взгорьям", как шутили ребята, играя в войну между верхними и нижними дворами. Спустившись, Володя свернул на большую каменную лестницу, которая вела вниз, на Крестьянскую улицу… Он остановился и, хотя уже сотни раз видел надпись, вырезанную в камнях, прочёл сегодня её ещё раз:
"Эта лестница сооружена в 1866 году иждивением керченского первой гильдии купеческого сына Василия Константинова".
Эх ты, купеческий сын Василий Константинов! Был ли ты когда-нибудь в такой трудном положении, в каком находился сейчас медленно спускающийся по этой лестнице моряцкий сын Владимир Дубинин?..
Володя прошёл по широкой прямой улице Ленина и свернул на улицу Энгельса. У красивого здания новой гостиницы громко пели чижи в клетках, висевших над головой знакомого птицелова Кирилюка. Сюда часто приходил послушать чижей и поболтать с их хозяином Володя. Птицелов знал все городские новости. Вокруг него всегда собирались береговые друзья Володи.
- Ну, что ты такой скучный? Арифметика не выходит? - спросил Кирилюк.
- Да нет, какая тут арифметика! - сказал Володя, присаживаясь на тротуар. - Так, в классе у нас ерунда одна получилась…
- Подрался, что ли, с кем? Нет, личность у тебя вполне целая, без последствий.
- Да не подрался я совсем! Хуже…
- Ну-у? Выгнали, что ли?
- Выгнать не выгнали, да могут. Может, и следовало бы… Правда, я сам не виноват - я только потом уж смеяться стал, а начал-то не я…
И Володя рассказал своему старому приятелю, как было дело. Кирилюк только присвистнул. Чижи, обрадовавшись сигналу, тоже принялись свиристеть.
- Цыма! - закричал на них Кирилюк, - Вашей музыки тут ещё не хватало!.. Слушай, Вовка, а дело-то вроде и правда некрасивое. Это вы старика в корень обидели.
- Вот теперь что делать - и не знаю, - вздохнул Володя. - И сестра придёт - дóма наверняка нажалуется. А отец знаешь у меня какой…
- Да, уж мало тебе не будет, - согласился Кирилюк. - Ну, в случае чего, приходи ко мне ночевать, тогда и договоримся…
Володя побрёл к морю. Оно встретило мальчика равнодушным шумом прибоя, который медленно накатывал слоистые валы и ворошил гремучую гальку за бетонным парапетом. По вечерам здесь, на набережной, бывало гулянье, а в этот час берег пустовал; и большие гипсовые львы, возле которых любили фотографироваться керчане, оскалили пасти, словно раздираемые зевотой от скуки. Володя перелез через парапет, пустил несколько плоских камешков по воде так, чтобы они рикошетом несколько раз стегнули по поверхности. Он глубоко вздохнул, втягивая открытым ртом и ноздрями запах рыбы, моря. Ветер набился ему в рот так, что он чуть не задохнулся, даже слёзы выступили на глазах. Тогда Володя повернулся к ветру боком, вытянул губы колечком, то сжимая его, то расширяя. И ветер сам громко сказал у его рта: "Уо-уо-уоу!.." Но сегодня и это занятие не развлекало Володю. Он медленно повернулся спиной к ветру и пошёл обратно.
Надо было возвращаться домой.
* * *
Увидев, что на Володе нет галстука, Евдокия Тимофеевна сразу поняла, что приключилась какая-то беда.
- Ну, выкладывай, чем отличился? - спросила она.
- А Валентина ещё не приходила?
- Нет, задержалась что-то.
"Наверное, уже знает, придёт сейчас, растрезвонит!" - подумал про себя Володя.
- Ну, что у тебя вышло-то? - допытывалась мать.
- Да ничего не вышло.
- А почему галстук снял?
- Снял, и всё.
Мать не стала более допытываться. Она знала, что бесполезно. Володя врать не станет - он никогда не врал уж из одной только гордости. Придёт час - сам всё скажет. И она оставила сына в покое.
Оставшись один, Володя подошёл сперва к этажерке, где стояли книги отца. Возможно, что в этих книгах, за толстыми переплётами и корешками, на которых стояли имена великих людей, всё понимавших на свете и век свой посвятивших тому, чтобы людям жилось хорошо, по правде и справедливости, - возможно, что в книгах этих где-то имелся мудрый, дельный совет, как быть пионеру, оказавшемуся в таком некрасивом положении. Но в последнее время Володя уже научился по-настоящему уважать книги и не хватался за них без разбору и спросу. Да и на какой странице искать то, что нужно?.. Он осторожно провёл рукой по выпуклым корешкам, пожалел, что не дорос он ещё до таких книг, и пошёл к своему столу. Не радовали его в этот день ни модель новенького линкора, почти уже законченная; ни новая летающая вертушка, которую можно было пускать со шпульки; ни портрет Спартака в полном облачении гладиатора, совсем готовый - оставалось только красным карандашом закрасить пурпурный плащ на латах вождя восставших рабов…
Нет, не такие, должно быть, люди плавали на линкорах, поднимались в небо и водили людей на битвы за свободу. Никогда бы ни Спартак, ни Чапаев, ни Чкалов не поступили подобно пионеру Дубинину, очутившись в таком положении!
Володя послонялся по комнате; мать из кухни слышала, как он включил радио и тотчас же вытащил вилку из штепселя обратно: радио в зале умолкло. Евдокия Тимофеевна знала, как Володя любит послушать хорошую музыку. Она вдруг вспомнила, как, бывало, маленьким он прибегал на кухню и тащил мать за юбку: "Мама, идём в залу, там радио хорошо играет, моё любимое - "Матрос Железняк". Я нарочно выключил, чтобы без тебя всё не сыграли…" А когда наконец мать, уступая ему, шла за ним в залу и он вставал на стул, чтобы включить в штепсель вилку репродуктора, - оказывалось, что передают уже совсем другую песню. Он огорчался, малыш, ему казалось, что если он вытянет вилку из штепселя, то песня не вытечет вся из репродуктора…
"Видно, сильно чем-то расстроился - и радио слушать не хочет", - подумала мать.
Вскоре пришла из школы Валентина. Володя слышал, как мать спросила её о чём-то шёпотом и Валентина также шёпотом ответила, а потом неуверенно вошла в залу.
- Дóма уже? - спросила она.
Володя взглянул на неё и увидел, что она всё знает.
- Ну что? Нажаловалась уже?
Сестра плотно закрыла за собой дверь, которая вела в коридор.
- Володя, можно мне с тобой поговорить?.. Только так, знаешь, как вот мне приходится… бывает… с пионерами на сборе говорить.
- Пожалуйста, говори, как хочешь.
- Слушай, Володя… У меня нет никакой охоты скандалить с тобой. Я, правда, Володя, с тобой хочу по-серьёзному… Всё-таки я ведь уже комсомолка, ты - пионер; если ты меня за старшую сестру не хочешь признавать, то как-никак я по общественной линии старше тебя…
Володя не выносил, когда с ним разговаривали свысока, он не терпел окрика, на малейшую грубость отвечал ещё большей резкостью. Но он чувствовал себя совершенно беспомощным, когда с ним говорили внимательно, терпеливо, мягко - словом, по-хорошему. И сейчас он молча стоял у своего стола, вертя в руках незаконченную модель линкора. Он уже мечтал, чтобы сестра сказала что-нибудь обидное, тогда бы он мог разом прекратить этот нудный разговор. Но Валентина - ох, хитрая! - продолжала говорить таким убитым голосом, что он никак не мог оборвать её.
- Ты, верно, думаешь, что я уже нажаловалась кому-нибудь?
- А то нет?
- Конечно, нет, Володя. Ну что толку будет, если я пожалуюсь, а мама огорчится да скажет папе? И будет тебе нагоняй. Я думала, Володя, ты сам поймёшь…
- А я чтó - не понимаю?
- Ну, если понимаешь, тогда тебя и учить нечего.
Она подошла к нему совсем близко, села на край стола.
- Не рассаживайся… Видишь, у меня тут разложено, - больше для порядка, чем из желания как-нибудь поставить сестру на место, проворчал Володя. - Ну что ты на меня так уставилась?
Он отвернулся.
- Вовка… ну правда же, не время сейчас нам ссориться с тобой. Оба не маленькие уже. Я сама расстроилась, как узнала. Мне ваши пионеры рассказали. Я знаю, что не ты первый затеял, а всё же и ты виноват. Верно?
Володя беспомощно вскинул глаза на сестру:
- Здоровая ты, Валентина, выросла, а ничего не понимаешь! Чтó я, боюсь, думаешь? Мне пойти самому ничего не стоит. А ведь станут спрашивать, кто первый. Что же мне, по-твоему, выдавать их?
По лестнице застучали когтями собачьи лапы, из кухня послышалось просительное повизгивание Бобика, который вернулся из рейса проголодавшимся и, должно быть, прибежал домой раньше хозяина. Потом донёсся голос отца. Слышно было, что мать что-то тихо говорила ему. Дверь открылась, и отец, неся на руке брезентовый плащ, вошёл в залу. Он был в высоких рыбацких сапогах, в толстом суконном бушлате, форменной фуражке моряка торгового флота. Лицо у него было красное, обветренное.
- Здравствуй, Валя! Здорóво, Вовка! - поздоровался он с ребятами и сел на диван, стаскивая с себя тяжёлые сапоги. - Валенька, дай, будь добра, шлёпанцы. Вон я их в том углу оставил… Ну, чего вы оба такие? Случилось что? В чём дело, Валентина? - Он переводил внимательный взгляд с лица дочери на расстроенную физиономию сына, вглядывался в обоих. - Володька, почему галстук из кармана торчит? Место ему там? Если снял дома, повесь аккуратненько. А это что за мода, в каком это уставе сказано, чтобы пионерская душа из кармана выглядывала?
Валентина, вся краснея, не зная, куда девать руки, схватила со стола какую-то книгу и сделала вид, что углубилась в чтение.
- Ты бы, милая, на голову встала, а то ведь не разберёшь ничего, - хмуро усмехнулся отец. - Либо уж книжку переверни, а то держишь её вверх ногами… Да что у вас, в самом деле, такое приключилось? Владимир, я тебя спрашиваю. Можешь мне ответить?
- Могу, - сказал Володя.
И Валя с грохотом уронила книгу на пол.
Никифор Семёнович внимательно приглядывался к побледневшему лицу сына. Володя заметно волновался и теребил пальцами край курточки.
- Ну, выкладывай живей, что там у тебя? Выгнали, что ли?
- Нет, папа… Ничего особенного, вообще-то… Но мне надо с тобой посоветоваться… Мне надо с тобой… ну всё равно что по партийному делу посоветоваться.
- По партийному? - удивился отец. - Ты, брат, этим словом поосторожней орудуй. Что это значит; по партийному?
- Я хочу, чтобы ты мне… вот как коммунист… прямо так и сказал. У нас сегодня в классе, понимаешь, что вышло… нечаянно…
И Володя, чуть не плача, рассказал обо всём отцу, а Валентина стояла, прижимая к себе поднятую книгу, ни жива ни мертва и с ужасом подумала о том, чтó сейчас произойдёт.
Отец, надевавший в это время на уставшие ноги войлочные покойные туфли, медленно разогнулся. Лицо у него было багровое. И Володя тоже порядком перетрусил.
- Всё? - спросил отец.
- Всё, - еле слышно заключил Володя.
- Дай, там кисет на столе лежит… Ну, кисет, кисет, говорю, дай!
Володя метнулся к столу, подал отцу кисет.
Отец развязал мешочек, сунул туда руку с короткой капитанской трубочкой, пошарил ею там, вытащил, отряхнул, вставил обкусанным, порыжевшим мундштуком в рот, крепко стиснул белыми, чистыми зубами, которых не брал обычный для курильщиков налёт, вынул зажигалку, чиркнул, шумно выпустил огромное облако дыма. Потом он помахал рукой и развеял дым.
- Ну что ж, будем разговаривать. Партийный разговор, говоришь, хотел? Что же, может быть, нам и Валентину отсюда попросить, или уж позволишь ей, как члену ВЛКСМ, остаться?.. Так, юный пионер! Интересно ты поступаешь! - Он развёл руками, коротко качнул головой. - Громко говорить полюбил, слова всякие знаешь, швыряться ими себе позволяешь. "Партийный разговор"! - сердито повторил он. - Да как у тебя совести хватает после того, что ты в классе натворил, мне эти слова говорить? А?
Отец загремел так, что на раскаты его капитанского голоса прибежала с миской и полотенцем в руках мать и встала у дверей.
- Нет, Дуся, - продолжал отец, - нет, ты слышала, сынок-то наш отличается! Ему, видишь ты, разговор учителя не таким показался, как требуется. Учитель им про родные края говорить стал, и про старые времена, и про всё, что нам вот этим горбом досталось, - отец кулаком ударил себе сзади по шее, - и про то, что кровью нашей мы добыли и отстояли… Сорванцы, хулиганье, попугайничать стали, а наш-то умник вместе с ними - хи-хи да ха-ха! Не то чтоб оборвать безобразников - с ними же заодно!
- Папа, не я же начал… я же только…