- Молчи! Если ты хороший пионер - за честь всего класса отвечаешь… Нет, Дуся, ты обрати внимание. Он, видишь ли, объясняет, что, мол, у учителя выговор смешной, с придыханием… А ну дай сейчас же твою тетрадку по русскому языку. Вот тут что написано? "Тетрадь по русскому языку ученика 4-го класса Дубинина Владимира". И вот гордится этот Дубинин Владимир, что он гладко говорит, а пишет по-русски с ошибками. Вот, пожалуйста, диктант. "Удивлятся" написано, а оказывается, тут мягкий знак требуется. Вот видишь, красным подчёркнуто. А тут "мальчишька" написано, после "ш" мягкий знак поставлен, ан его тут и не надо вовсе! Зачеркнула учительница. Как же ты, неуч неграмотный, смеешь над учителем смеяться, над образованным человеком, который в тысячу раз больше тебя знает? К чему вы там придрались у него? А?..
Отец встал, прошёлся по комнате, выстукал трубку о тяжёлую корабельную пепельницу.
- Вот Алексей Максимович Горький, когда мы были у него в Сорренто… Помнишь, Володя, я тебе рассказывал, когда я на "Незаможнике" служил и мы в двадцать пятом году в Италию ходили…
Володя перевёл дух. Он уже много раз слышал от отца рассказ о встрече с Горьким в Италии, куда отец ходил на миноносце. Никифор Семёнович любил вспоминать про эту встречу, про то, как радушно принял их великий писатель, как запросто разговаривал он с молодыми моряками на своей даче. И то, что отец нечаянно вспомнил сейчас про большой день, который бережно хранила его память, уже предвещало благоприятный поворот в разговоре.
- Максим Горький нам тогда, когда мы про культуру с ним говорили, что сказал? - продолжал отец. - Он нам тогда так сказал: "От хулиганства до фашизма расстояние, говорит, короче воробьиного носа". Он тогда нас учил, как надо человека уважать. "Человек, говорит, великий творец, и ему поклоняюсь". Рассказал нам тогда Алексей Максимович случай один из детства своего: как он мальчишкой любил камешками фонари бить на улице. Звон ему, видишь, нравился. А вот раз поймал его ламповщик да, вместо того чтобы по шее наложить, как следовало бы, рассказал о стекле, как его дыханием своим стеклодувы на заводе из горячего варева выдували и лёгкие у человека гибли, тратились вконец. "Вот, - говорит ламповщик тот, - дыхание своё человек и труд положил, а ты - камнем!.." Вот, Вовка, хочу, чтобы ты человека уважать учился, каждое дыхание его берёг. Всё я понятно говорю?
- Всё.
- Ну хоть пробрало тебя как следует? - уже добродушно осведомился отец и вытер платком рот, чтобы скрыть улыбку. - Да, погорячился немножко… Очень ты меня, Вова, расстроил. Ну, а как же исправлять решаешь?
- Я сам не знаю… Я бы, папа, пошёл, да ведь выпытывать начнут, кто первый зачинщик был. А я их выдавать не хочу.
- Это ты правильно, - неожиданно для Володи согласился отец. - Нафискалить - не велика доблесть.
- Ну, так я скажу, что я сам начал.
- И за то не похвалю. Это уж, понимаешь, постный разговор, церковное покаяние, мученический венец. Не по-нашему получается, Владимир. Чужую вину к своей прибавлять не надо; и своя хороша. Вот товарищам своим так всю суть объяснить, чтобы они вместе с тобой пошли, чтобы они всю пакость захотели с плеч сбросить, перед учителем начистоту повиниться, - вот это было бы дело. Это - другой разговор, это уж будет по-пионерски.
- А если они не захотят?
- Если не захотят, тогда ставь вопрос перед всем классом. Пусть коллектив ваш воздействует. И сам перед классом полностью свою вину признай. Вот если уж и тогда артачиться станут, если им всего класса честь не дорога, своё трусливое копеечное самолюбие дороже, чем общая добрая слава, - тогда уж решайте всем классом: сказать вам про них директору или нет; а самому, конечно, первым бежать на других ябедничать - это дело не шибко доблестное. Да я уверен, что ты на них воздействуешь. Ведь они тоже, верно, по глупости больше, чем со зла.
Володя вскочил, кинулся к пальто, нахлобучил кепку.
- Куда ты? - всполошилась мать. - Поздно уж, темно на улице.
- Верно, погоди, куда ты? - спросил и отец.
- Воздействовать! - отвечал Володя и показал свой небольшой, но крепкий кулак. - На Донченко-то я сразу воздействую, а вот Клёнов здоровый. Ну ничего, я сперва на Донченко повлияю, а уж потом мы с ним вместе за Клёнова возьмёмся.
Как воздействовал на своих товарищей Володя Дубинин, какие доводы привёл он, что за методы применил в тот вечер, когда вызвал на улицу Мишу Донченко, а потом после небольшого препирательства во дворе отправился с ним к Димке Клёнову, - всё это так и осталось неизвестным. Никаких подробностей сообщить мы вам об этом не можем, но зато можем рассказать, что произошло дальше.
Было уже очень поздно, и Юлия Львовна, закончив читать последнюю письменную классную работу, сложила на своём столе аккуратной стопочкой голубые и жёлтые тетрадки. Она потёрла кулаками усталые, покрасневшие глаза, хотела встать от стола, но опять задумалась, вспоминая тяжёлую утреннюю историю в классе. Светлана уже собиралась спать и пошла на кухню умыться на ночь; и тут Юлия Львовна услышала, что она тихо переговаривается с кем-то на кухне. Там шептались:
- Ты ей скажи только… Скажи, что мы пришли…
- Да что вы в такую позднотищу? Она вас погонит сейчас… Она устала, расстроенная…
- А ты только скажи ей!
- Светлана! - позвала Юлия Львовна. - С кем это ты там?
Светлана вбежала в комнату. Она была вся красная от смущения, но лицо её выражало плохо скрываемую радость.
- Мама! Там наши мальчишки - Клёнов, Донченко и… Дубинин с ними.
- Ну, что такое, что за время для разговоров? - проговорила Юлия Львовна и медленно пошла на кухню, прямая, спокойная, как всегда, словно входила она не в маленькую кухню при школьной квартире, а в актовый зал. Такой, по крайней мере, показалась она всем трём приятелям, которые не могли слышать, как радостно бьётся сердце учительницы, так много пережившее в этот день.
Все трое стояли у входной двери, сняв шапки с повинных голов. Володя искоса грозно взглянул на двух своих спутников, старавшихся всё время оказаться за его спиной.
- Добрый вечер, Юлия Львовна! - проговорил Володя и с неудовольствием поглядел на Светлану, которая стояла в дверях и была тут совершенно ни к чему. В то же время он успел локтем больно ткнуть уже скрывшегося было за ним Донченко. Тот, в свою очередь, двинул коленом Клёнова, жавшегося к нему.
- Добрый вечер, Юлия Львовна! - сказали оба провинившихся.
- Здравствуйте, - отвечала Юлия Львовна. - Что это вы вздумали так поздно, на ночь глядя?
- Да, поздно, - пробормотал Володя. - На них скоро не воздействуешь… Ну, говорите, как обещали. Всё уж говорите, чего там…
Он решительно повернулся к своим спутникам.
- Юлия Львовна… - начал Донченко.
- Юлия Львовна, - заторопился Клёнов, - вот мы все - Миша Донченко, и я, и Володя…
- Обо мне можешь не говорить, я сам, - остановил его Володя.
- Юлия Львовна, - сказал Клёнов и толкнул вперёд Донченко, - мы просим у вас прощения. Это я первый начал, я больше не буду.
- А потом я уж… - тихо добавил Донченко.
- А я, вместо того чтобы на них воздействовать, сам начал смеяться… потому тоже виноватый. Я, Юлия Львовна, вовсе не отпираюсь. И мы решили сейчас пойти сперва к вам, а потом прямо к Ефиму Леонтьевичу… Только мы не знаем, где он живёт.
- Ефим Леонтьевич очень плохо себя чувствует после сегодняшнего. Он больной человек, - сказала Юлия Львовна. - Я думаю, он уже лёг. Сейчас я пойду постучусь к нему.
Все трое невольно попятились к дверям.
- А разве он тут?..
- Да. Ефим Леонтьевич пока что остановился в нашем общежитии, ему дали комнату. На днях ему обещали квартиру от горсовета. Только вряд ли она ему понадобится, потому что он как будто собирается уехать из Керчи.
Мальчишки переглянулись в смятении.
- Может, ещё останется?.. - нерешительно спросил Володя.
- Мы его попросим, - подхватил Клёнов.
- Вытрите ноги и проходите ко мне, а я сейчас погляжу: может быть, он ещё не спит.
- А вы уже сами нас простили? - решил уточнить Володя.
Юлия Львовна пожала прямыми плечами:
- Ну, это там видно будет, это теперь всё зависит от Ефима Леонтьевича: если он согласится простить вас, тогда уж и мне придётся.
Она вышла из кухни, проводила мальчиков к себе. Светлана подставила ребятам стулья, а сама встала в сторонке, у стола, где лежали сложенные классные тетрадки.
- Поди, все отметки подсматриваешь? - съехидничал Володя. - Хорошо, когда мать учительница!
- Как тебе не стыдно, Дубинин! - возмутилась Светлана. - Ты что, маму не знаешь? Она ко мне ещё строже, чем ко всем, и дома ни одной тетрадки не показывает.
За дверью послышались шаги, мальчики вытянулись, вскочив со стульев.
- Вот пожалуйте, Ефим Леонтьевич, - сказала учительница за дверью, распахнула её и пропустила вперёд Ефима Леонтьевича.
Ребята робко взглянули на учителя. Он был в том же пиджаке, что и утром, но, должно быть, без воротничка, потому что левой рукой придерживал на груди поднятый отворот.
Ребятам показалось, что Ефим Леонтьевич очень оброс за день - так потемнели его щёки, и глаза под очками были красные, словно обожжённые.
- Здравствуйте. Вы ко мне? Что скажете? - тихо спросил учитель.
И Володя, став прямо перед ним, отвечал:
- Ефим Леонтьевич, пожалуйста, простите нас!
- А разве ты у них главный? - удивился учитель, вглядываясь в лицо Володи.
- Нет… Я весь день всё думал. Я и папе всё сказал, а он говорит: иди прямо и воздействуй. Я вот на них воздействовал, и они тоже теперь… Ну, говорите, что же вы молчите!
- Это я передразнивал, - еле слышно признался Клёнов.
И опять Донченко тихо добавил:
- И я немного тоже…
- А я… - сказал Володя, - я тогда на них не повлиял, а стал сам… Моя фамилия Дубинин Владимир, - неожиданно закончил он и поднял голову, прямо глядя в лицо учителя. - И мы вас очень просим, чтобы вы с нами занимались по истории!
Ефим Леонтьевич беспомощно развёл руками. Пиджак на груди у него раскрылся, обнажив что-то привязанное полотенцем - круглое, красное, булькнувшее водой. Поймав удивлённый взгляд ребят, Ефим Леонтьевич обеими руками запахнул пиджак и извиняющимся голосом забасил:
- Это пузырь у меня тут с холодной водой. Сердце у меня, ребята, немного пошаливает, горячее чересчур… Вот я его и решил остудить. А теперь уж не надо! - И он словно из груди вырвал пузырь и отбросил его на стул. - Я, ребята, из той породы чудаков, о которых один поэт сказал: "Извиниться перед таким - значит стать его лучшим другом…" Ну, вообще-то пустяки. Раз, говорите, заниматься - так всё в порядке. Будем заниматься, друзья.
- А в музей сходим? В лапидарий, на Митридат пойдём? - осторожно поинтересовался Володя.
- И в лапидарий пойдём, и на Митридат пойдём, и всё облазим, и всё будет хорошо. Верно, друзья?
И мальчики вместе со Светланой восторженно, раскатисто гаркнули:
- Верно!
Едва очутившись в тёмном дворе, друзья принялись от радости колотить друг друга и толкаться, а потом, обнявшись, плечом к плечу зашагали вниз по крутым тёмным улицам, распевая во всю глотку песню из кинокартины, которую они видели только в прошлое воскресенье:
Три танкиста, три весёлых друга -
Экипаж машины боевой…
Дома уже начали беспокоиться, когда на лестнице заскрипели перила, хватаясь за которые Володя в три приёма перемахнул через все ступеньки, и вот он сам появился в зале с довольной, улыбающейся физиономией.
- Ну? - спросил отец, загораживая ладонью, как щитком, глаза от стоявшей возле него настольной лампы. - Грех с души, душа на место?
Володя уже расстегнул пальтишко: под ним алел пионерский галстук.
Глава VII. Научная экспедиция
Это случилось вскоре после того, как Ефим Леонтьевич выполнил своё обещание и сводил весь класс в лапидарий.
Удивительные вещи открылись перед маленькими экскурсантами во время посещения музея. Прежде всего оказалось, что название "лапидарий" происходит от слова "ляпис", что по-латыни обозначает "камень". Поразительное дело: сколько раз Володя и его товарищи лазили по склонам Митридата, видели серые рубчатые колонны музея, иногда, разглядывая картинки в учебнике старших классов, находили на страницах изображения зданий с такими же колоннами и удивлялись, сколько везде было лапидариев. А оказалось, что музей в их городе по архитектуре своей скопирован со старинного греческого храма Тезея и внутри него хранятся источённые временем каменные плиты, надгробия, драгоценные для учёных, знаменитые на весь мир.
Самые озорные притихли, когда Ефим Леонтьевич вместе с руководителем музея - смуглым и светлоглазым человеком с седыми, коротко подстриженными усиками - повёл ребят мимо монументов, гробниц, каменных ванн и плит, огромных кувшинов - амфор и пифосов, внутри которых можно было бы поместиться целому пионерскому звену. И странно было думать, что все эти вещи сделаны руками людей, которые жили тут же две с лишним тысячи лет назад. Диковинные украшения, искусно вырезанные на камне цветы, узоры, боги, галеры, изображения грифонов (львов с орлиными головами), фигуры воинов, угловатые греческие буквы, обломки каменных скамей - всё это хранило следы давно прошедших веков, когда Керчь была ещё Пантикапеем, а Камыш-Бурун звался очень смешно - Дия-Тиритака. Но и тогда, в те далёкие времена, в каменоломнях добывался светлый ракушечник, и из него строили города, дома и храмы. Из того же камня и теперь был выстроен город.
Володя осторожно обходил ноздреватые полустёршиеся камни, каждый из которых имел свою тысячелетнюю историю, а Ефим Леонтьевич рассказывал о древних войнах, от которых дрожали камни Пантикапея, о жестоком царе Митридате, имя которого приняла гора, где теперь стоял музей. Рассказал Ефим Леонтьевич о солнцеголовом Савмаке - отважном вожде восставших в Пантикапее скифских рабов, которые сделали его, тоже раба, своим царём. Держава Савмака простиралась почти на весь Босфор, но Савмак пал в неравной борьбе с Митридатом.
Володя сразу возненавидел Митридата… Но тут он узнал, что почти в те же годы один из римских полководцев, которые назначались сенатом Рима для борьбы со Спартаком, не мог прибыть по назначению, потому что воевал с Митридатом. После этого Володя кое-что простил владыке Боспорского царства, который хоть немножко помешал римлянам в борьбе со Спартаком.
Так открывались в мире какие-то ошеломляющие связи, о которых Володя даже и не подозревал раньше, как ни задумывался он, когда был совсем маленьким, над связью, что существовала между градусником в детском саду и пометкой отца в каменоломнях…
Глядя на высеченные в камне буквы, Володя опять вспоминал про закрытое теперь подземелье, где осталась на камне памятка, вырезанная отцом в дни его славной молодости. "Вот так когда-нибудь тоже вырежут тот камень, положат в лапидарии, придут люди и прочтут: "Н. Дубинин, И. Гриценко, 1919". И увидят люди звезду о пяти концах. И поймут, какие храбрецы бились в камнях в 1919 году нашей эры…"
Володе понравилось, что сотрудник музея говорил о прошлом так, будто он сам только что был во владениях Митридата, беседовал с рабами, пробовал вино из амфор, зажигал светильники, присутствовал при ссоре Митридата с сыном…
И хотя на сотруднике музея была серая толстовка, из кармана которой торчал карандаш, а на ногах сандалии "Скороход", верилось, что он бы не заблудился на улицах Пантикапея и в случае чего дотолковался бы с древними, и Савмак или сам Спартак приняли бы его как своего человека. А когда он рассказал, что высокое плоскогорье и гребень холмов, начинающийся вершиной Митридата, тянутся до самой Феодосии, где сейчас идут раскопки, Володя сразу решил, что необходимо посмотреть и эти раскопки, и где кончается гребень, идущий от Митридата. Однако когда он сказал об этом Ефиму Леонтьевичу, тот объяснил, что поездка такая - дело хлопотливое, отнимет немало времени, и если уж предпринимать её, то разве только в дни каникул. Да и надо ещё сначала кое-что пройти в классе по учебнику, прежде чем пускаться в археологию.
Но Володя не любил откладывать исполнение своих замыслов надолго. Через день у него дома состоялось совещание с Мишей Донченко и Аркашей Кругликовым. Донченко согласился сразу, услышав план Володи, но тихонький Кругликов стал говорить, что ему потом влетит дома. Кроме того, ни у него, ни у Донченко не было денег на поездку.
- Эх, люди вы! - рассердился Володя. - Люди для науки ничего не жалели, а вы… "дома влетит, денег нет"! Скопидомы!.. Ладно, я вас везу.
- Как так - везёшь?
- Очень просто. На свой счёт.
Володя подошёл к своему столу и снял с него гипсовую копилку, отлитую в форме зайчика. Копилку эту подарила Володе Алевтина Марковна при его поступлении в школу, когда она ему пожелала "громких успехов, тихого поведения, сундук денег, золотой берег, сто рублей на мелкие расходы". Тогда же она взяла с Володи слово, что он будет терпеливо копить деньги, бережно хранить копилку и не отобьёт донышко раньше чем через три года.
Володя поднёс копилку к уху и потряс ею. В зайчике зазвенело, забренчало, затукало.
- Слышали?
И мальчики долго трясли копилку, по очереди припадая к ней ухом, чтобы убедиться, как велик капитал, бренчавший в зайчике.
- Я даже и сам не знаю, сколько у меня там. Я хотел на часы накопить к тому году. Ну, раз решил - не жалко.
- Володя, может, не стóит? - попытался остановить его Аркаша Кругликов. Самовольная экскурсия в Феодосию не слишком его радовала. Дóма Аркашу держали строго. Но авторитет Володи был для него тоже непререкаем.
Более спокойный и расчётливый Донченко с недоверием прислушивался к бренчанию копилки. Он знал, что Володя всегда готов по первой же просьбе дать "насовсем" карандаш, краски, одолжить буравчик, снабдить товарища гвоздями, шпагатом. И всё-таки ему казалось невероятным, чтобы человек просто так, ради чистой науки, отдал всё своё состояние, накопленное, должно быть, путём лишений и отказа себе во всём, даже в мороженом…
- И не жалко тебе? - спросил он.
- А чего жалеть?
Володя поднял зайчика, перевернул его вниз ушами, схватил молоток со стола и ударил по задку. Плоское гипсовое дно копилки сразу зазияло чёрным отверстием. Володя перевернул зайца, и на стол посыпались медяки и серебро - всё бренчащее, сверкающее содержимое копилки.
- Вот другой разговор! - обрадовался Володя. - А то я пробовал через щёлочку добывать - уж и проволокой доставал и вытряхал… Ну, иногда выскочит гривенник - и всё. А тут, по крайней мере, разом.
Все трое склонились над Володиным богатством. Принялись пересчитывать. Оказалось, что Володя накопил, начиная с первого класса, шестьдесят один рубль тридцать пять копеек.
- Живём! - торжествовал Володя. - За такие деньги в Москву съездить можно, не только в Феодосию. Верно?
Решено было, что в ближайшее воскресенье Володя не поедет в Старый Карантин, отпросится из дому к ребятам, а те скажут, что идут к нему, и все вместе отправятся на вокзал, а оттуда поездом в Феодосию, чтобы посмотреть, как выглядит Митридат с той стороны.