Мальчик почувствовал такой сильный голод, что с тоской стал поглядывать на тропинку, где должен был появиться Матула. Пристроившийся рядом Серка тоже не сводил глаз с тропинки, точно говоря:
"И я отчаянно голоден".
Но Матулу пришлось еще долго ждать, пока наконец он пришел, наловив рыбы.
- Не очень-то хотелось лещам попадаться на крючок, но пяток я все-таки поймал. Принеси дощечку. Теперь поглядим на них! Дай нож! Рыбу надо уметь потрошить, а то прорвется желчный пузырь, и мясо станет горьким.
Плотовщик наблюдал за движениями Матулы и подражал ему.
- Тащи сковородку. Сегодня мы поджарим рыбу, поэтому я надсекаю ее. Видишь как?
- Вижу.
Матула с обеих сторон сделал на рыбах частые надсечки.
- Теперь в лещах не останется колючих косточек, только хребет. И тут Дюла уже не размышлял, что такое теплота, дым, горение, газ и даже что такое запах, который в данную минуту он мог назвать только ароматом, так как жарившаяся рыба распространяла вокруг столь соблазнительные газообразные вещества, что в желудке нашего Плотовщика непристойно громко заурчало.
- Живот подвело? - спросил Матула, услышав урчание. - Ну, сейчас будет готов обед. - Потом, перед тем как замолчать надолго, он сказал: - Я привык есть руками.
И Дюла, наклонившись над тарелкой, тоже взял рыбешку в руки.
Они ели, ели и ели. Надсеченное мясо отделялось от хребта, как спелый персик от косточки, и в руке оставались только голова и хребет.
- Дай ему, - указал Матула на Серку, который тыкался носом в бок Дюлы. - Не мешает и ему уделить чуток рыбы.
Через четверть часа не осталось не только ни одной рыбы, но и ни одной рыбьей косточки.
Вкусно было?
Дядя Матула, такой замечательной рыбы я еще никогда не ел.
- Верю. Мы так навалились, что расправились бы даже с сомом. Да, свежую жареную рыбу можно есть без конца. Даже если переешь, худо от нее не станет. А теперь самое время поспать. Когда ты проснешься, меня, наверно, здесь уже не будет, но в сумерки я вернусь. В лодку не лезь, раз грести не умеешь. Если пойдешь куда, примечай дорогу, чтобы не заплутаться, но далеко не забирайся. Вечерком можешь поудить, а рыбу оставь до завтра в воде. Я сейчас выкурю трубочку. Угостить тебя сигарой?
- Нет, нет!
Дюла растянулся на сене. От утренних трудов, непривычного напряжения мышц словно оловом налилось все его тело, но это ощущение уже не было неприятным.
"Я, наверно, не усну", - подумал он и тут же заснул.
Матула попыхивал трубкой и смотрел, как дымок от нее полз кверху, к крыше шалаша. Потом он поглядел на Дюлу и улыбнулся.
"Набирается сил парнишка, - подумал он. - Крепко спит и хорошо ест".
Отложив в сторону трубку, он тоже закрыл глаза.
На этот раз нашему Плотовщику ничего не снилось. Его худое долговязое тело тонуло в пышном сене, и он не проснулся даже, когда одна нахальная муха приняла его нос за обзорную вышку. Расположившись там, она повертела передними лапками, почистила хоботок, вообще чувствовала себя как дома. К счастью, она придерживалась иной веры, чем кровожадные жигалки, и была простой, хотя и назойливой кухонной мухой.
Итак, наш Дюла спал сном без сновидений. Он лежал как бесчувственная колода и понятия не имел о том, что его желудок теперь возмещает растраченные утром силы, и мясо лещей и щуки преобразуется в мышцы, нервы, кровь и кости Дюлы. Плотовщик не задавал себе никаких вопросов, не интересовался ничем; он ровно и глубоко дышал, и кислород, этот бензин воздуха, очищал его кровь от вредных веществ.
Только покойники спят таким глубоким, сном, и они сгорают в тесной лаборатории земли, но их уже не разбудит ни иволга, ни Серка, который, соскучившись в одиночестве, тыкался мордой в свисавшую с постели руку Дюлы.
"Я уже выспался, - подавал он сигнал, - пора идти гулять".
Серка бесспорно был эгоистом, но не жаждал крови Дюлы, подобно девице-комару. Сначала могло показаться, что крылатая девица состоит из одних только ног, но потом выяснилось, что у нее есть живот, то есть брюшко, так как этот маленький резервуар начал краснеть. Ведь девица вонзила свой хоботок в подбородок нашего Плотовщика, и в прозрачный резервуар полилась его кровь. Мальчик, сонно взмахнув рукой, раздавил на подбородке трудолюбивую девицу и открыл глаза. И тут ему показалось, что он очнулся в тоннеле, упав на ходу с поезда.
В шалаше уже царил полумрак, а перед входом в него, то есть в тоннель, еще светило солнце. Дюла то и дело почесывал подбородок, и при каждом движении ощущал, что его конечности прикреплены к телу хрупкими чувствительными проволочками и, кроме того, сами ноют. Да, Дюла с его далеко не богатырским сложением не привык к десятикилометровым прогулкам, рыбной ловле, гребле, рубке дров, вообще к тем разносторонним занятиям, без которых немыслима жизнь на лоне природы. Словом, в мышцах чувствовалась основательная, хотя только зарождающаяся боль.
Но куда же девался Матула? Серка на это ничего не мог ответить, а Плотовщик начал неторопливо восстанавливать в памяти последние события.
"Он повез рыбу, а я и не проснулся. Я опаздываю", - встрепенулся Дюла, потому что позднее пробуждение означало обычно опоздание в школу, но он тут же улыбнулся. Над ним камышовая крыша, под ним душистое сено, перед ним, точно огромный окуляр подзорной трубы, выход из шалаша, и дальше лето, набрасывающее на мир синее покрывало небес.
Дюла наслаждался вечерним покоем и ощущением полного отдыха. Такими далекими представлялись шум, грохот, суета города, уроки арифметики, что мальчику казалось, будто он слился с колыханьем бесконечных зарослей камыша, и он даже забыл о болезненно ноющих мышцах.
В шалаше снова появился Серка. Потянувшись, он остановился возле постели и стал писать хвостом в воздухе таинственные знаки.
- Что же нам делать, псина?
Серка выглянул из шалаша, зовя в широкие просторы, а может быть, его заинтересовала птица, промелькнувшая над ракитником; она взметнулась, словно поймала что-то, потом на лету поднесла лапки к клюву. И исчезла из поля зрения.
Кто же это?
Дюла тихонько достал книгу и сильный бинокль дяди Иштвана. Птичка была маленькая, с темным оперением, но при повороте сверкнуло желтое брюшко. Она опустилась на сухую ветку ивы, напротив шалаша, и в бинокль можно было разглядеть ее черную головку и светлую полоску над клювом.
- Замри, Серка!
Потом еще две такие же птички сели на сухую ветку, одна из них что-то клевала. Аспидно-серая спинка, желтое брюшко, а крылья длинней хвоста, как у ласточек.
"Наверно, соколы, - решил Дюла, - но на кого они охотятся? Видно, целая семья".
Он нашел в книге семейство соколиных и, проглядев несколько страниц, понял, что не ошибся: это были чоглоки.
"Размером с пустельгу, концы сложенных крыльев заходят за кончик хвоста… Лапы желтые… - сказано в книге. - Самая проворная из наших хищных птиц. Брюшко ее обычно набито насекомыми, пойманными в воздухе. После жатвы чоглок охотится вместе со своими птенцами; он пикирует с огромной скоростью, и испуганные птички попадают ему прямо в когти…"
"Здесь стрекоз хоть отбавляй, и чоглокам есть чем поживиться, - думал Плотовщик, направляя на иву бинокль. - А стрекозы - это вредные насекомые, потому что их личинки живут в воде и вредят рыбам. Следовательно, чоглоки с изогнутыми крыльями занимаются полезным делом".
- Ну, идем, Серка! - Дюла с трудом поднялся на ноги: проволочки в его суставах натянулись до отказа и готовы были лопнуть, обожженная кожа на спине саднила, а на ладони от гребли вздулся пузырь. - Ох! - вздохнул он. - Ко всему надо иметь привычку!
Плотовщик повесил себе на шею бинокль, взял рыболовную снасть и, приготовясь идти, распрямил подгибающиеся ноги.
Он думал, что чоглоки улетят, едва он высунется из шалаша, но птицы только перепорхнули на соседнее дерево. Затем Плотовщику представился случай убедиться, что чоглоки, как утверждает Ловаши, "самые проворные птицы". Ведь и стрекозы прекрасно летают, но чоглоки вытворяли в воздухе что-то невообразимое. Один стремительный вираж - и вот уже большое насекомое зажато в когтях и проглочено на лету.
Так Дюла познакомился с этими птицами.
Мальчик и Серка неторопливо шли к Зале. Ракитовые кусты вдоль узкой тропки поглаживали Плотовщика по лицу.
- Тоже ива, - ответил Матула на его вопрос, что это за кусты. - Только толку от ракитника никакого. Корзины из него плести нельзя, потому что он ломкий, вверху, как настоящее дерево, не растет, но годится для летних костров.
Ракитник уже стал для Дюлы старым знакомым.
И знакома была река, медленно текущая к Балатону, и знаком был весь пейзаж. Вдалеке синели горбы Шомодских холмов, и далекий гудок поезда заглушался песенкой камышовки.
Жара еще не спала, и Дюла, оставив возле тропинки удочку, пошел вверх по берегу. Старая лодка одиноко покачивалась на воде, и с ее скамейки таращила глаза зеленая лягушка.
- Ну и нахалка ты! Слышишь? - весело крикнул Плотовщик, ничуть не рассердившись на лупоглазую квакушку, и почувствовал легкое искушение прокатиться на лодке, но вспомнил предостережение: "В лодку не лезь, раз грести не умеешь".
Самое разумное слушаться наставлений Матулы, подумал Дюла, припоминая свои сандалии. В них было бы хорошо разгуливать по песчаному пляжу на каком-нибудь курорте или по аллеям парка, но здесь от них проку было мало. Здесь годились только резиновые сапоги, в которых можно шлепать по лужам среди осоки, по грязи - всюду.
Но Серка не знал, что Матула запретил кататься на лодке, и одним прыжком очутился в ветхом корыте, перепугав лягушку. Она тотчас оттолкнулась от скамейки и красиво нырнула в воду вниз головой.
- Сюда, Серка. Мы пойдем пешком.
"И на суше неплохо". Собачонка выпрыгнула на берег и, повертевшись перед Дюлой, весело понеслась вперед, оглядываясь, не прикажет ли ей что-нибудь новый друг.
Вдруг мальчик улыбнулся, и усталость его как рукой сняло, потому что у противоположного берега появились маленькие лысухи. Собака посмотрела на них, затем на Дюлу и замахала хвостом, словно говоря: "Старые знакомые!"
"Пи-и-ить… пи-и-ить… - пропищал черный птенец. - Мы тут просто поклевываем кое-что".
- Здорово, малыши! - приветствовал их Плотовщик, но тут же застыл на месте, потому что возле него пронеслась какая-то черная тень.
Маленькие лысухи с громким плеском скрылись под водой, а черный коршун взмыл над рекой. Он сделал круг над взбаламученной водой, не обращая никакого внимания на Дюлу, грозившего ему кулаком. Но добыча от него ускользнула и, покружив еще немного, он полетел к камышам.
- Вот гад! Ну погоди! - закричал Дюла и прибавил еще несколько слов, которые мама Пири безусловно сочла бы вульгарными.
Серка же сохранял спокойствие, и весь его вид словно говорил: "Ну промахнулся, случается!"
Маленькие лысухи вынырнули не сразу и метрах в двадцати ниже по течению.
"Пи-и-ить… - оглядывались они по сторонам. - Он улетел? - и преспокойно склевывали с осоки букашек. - Каждый день он на нас нападает!"
Поразмыслив над этим происшествием, Дюла решил, что у маленьких лысух крепкие нервы. Они живут в" постоянной опасности, но нельзя же постоянно волноваться, трепетать от страха, так и с голода можно погибнуть. Но они вечно настороже. Сеть нервов и антенна чувств не отключаются ни на минуту, но это для них так же естественно, как добывать пищу, летать или плавать.
Так же радовался, наверно, первобытный человек, когда ему удавалось спрятаться в пещере от саблезубого тигра. Оказавшись в безопасности и очнувшись от страха, он, возможно, смеялся.
"Промазал тигр, - усмехался он. - А ведь чуть не сцапал меня!"
- Пошли дальше, Серка. Коршун вряд ли вернется, да мы все равно не убережем птенцов. Они сами будут осторожны.
Теперь мальчик с собакой явно приближались к широкой водной глади, потому что птичий гомон усилился, хотя и звучал более приглушенно, чем утром. Птицы носились повсюду. Но по полету Дюла узнавал лишь некоторых из них. И травы, деревья, летающих и водяных насекомых он знал далеко не всех.
Впрочем, Плотовщик чувствовал себя здесь уже почти как дома, и боль в мышцах как будто унялась. Места теперь были ему знакомы. Вдали вырисовывался большой вяз, растущий на границе луга, в зарослях камыша - холм Терновой крепости, а позади виднелась излучина реки, и Дюла четко представлял себе, где находится шалаш. Он не видел его, но представлял, где он, и мог бы провести прямую линию между старой лодкой и шалашом и вообразить, что сам он стоит в одном углу треугольника, в двух других углах которого расположены вяз и шалаш.
Притом Плотовщик не отдавал себе отчета, откуда он все это знает. Он иногда останавливался и смотрел на свою тень, которой прежде не пользовался для определения времени, а теперь он думал: наверно, пять часов. Впрочем, бег времени, несмотря на сытный обед, отмечал и его желудок.
У Плотовщика, конечно, были часы, но по совету Матулы он оставил их дома.
"Во-первых, какая разница, сколько времени показывают часы, - сказал Матула. - Сколько времени есть, столько есть. Во-вторых, стукнутся еще обо что-нибудь, вода в них попадет. Словом, они ни к чему. Но можешь захватить их, если тебе охота".
И часы остались дома, да они и не были здесь нужны. Здесь не надо ждать, когда прозвенит звонок, не надо оттягивать минуту утреннего пробуждения. Дюла как-то не замечал, что встает теперь на три-четыре часа раньше, чем в городе, и засыпает сразу после обеда, чего дома никогда не случалось.
"Фррр…" - затрещал яркий фазан, вспугнутый Серкой, и наш Плотовщик присел от неожиданности, а собака возбужденно бросилась по свежему фазаньему следу.
"Здесь он пробежал, - сопел Серка. - Здесь он пробежал!"
- Серка, только попробуй еще раз меня напугать! - рассердился Дюла, но собака посмотрела на своего друга как ни в чем не бывало.
"Прекрасная птица, верно? - била она своим коротким хвостом. - Лакомый кусочек!" - И она еще раз ткнулась мордой в траву.
- Серка, вперед!
Когда Плотовщик подошел к широкому разливу, птицы не поднялись в воздух. Они сидели довольно далеко от него, и было их раз в десять меньше, чем на заре, но теперь, видно, они совсем не испугались.
"Почему они не испугались?" - задал себе вопрос Дюла и только позднее понял, что птицы, бодрствующие всю ночь на воде и в камышах, в бессильном страхе следят за опасностями, таящимися во мраке. Птицы лишены обоняния, слух не всегда их выручает, а острый глаз никого, за исключением сов, во тьме не спасет. Поэтому сон у них прерывистый и тревожный: то здесь раздается подозрительный шорох, то там кто-то вскрикивает - это вышли на охоту проголодавшиеся ночные хищники.
В воде выдра, в камышах лисица, хорек, ласка, горностай, а если мало попадается мышей и перевелся майский жук, то и большие совы нападают на спящих птиц.
В страшном напряжении проводят они всю ночь до рассвета, пока не становятся различимыми окружающие предметы, но и тогда при первом подозрительном шелесте они стряхивают с себя оцепенение, и стремительно взлетают.
Но теперь был тихий, ранний вечер, и птицы не обращали внимания на мальчика и собаку, которые шли по берегу. Мальчик, правда, останавливался, но на большом расстоянии, и поэтому цапли продолжали наставлять своих птенцов, чирки ныряли, чайки с хриплым криком нападали на неосторожных рыбешек и с добычей в клюве взвивались вверх.
"Отчего рыбы не замечают птиц?" - спрашивал себя Дюла, еще не зная, что рыбы не видят происходящего над ними так же, как не видел бы человек, если бы не задирал голову. Но для такого движения человеку служит шея, а у рыбы ее нет. К тому же рыбы близоруки. Когда они замечают опасность, обрушивающуюся на них сверху, как летящий вниз камень, то спасаться уже поздно.
Дюла не отнимал от глаз бинокля и с благодарностью думал о том, кто так хорошо отшлифовал эти линзы. В неподвижной воде неподвижно стояла свая, а на ней - неподвижная черная птица.
"Точно темно-зеленая бронзовая статуэтка, мелькнуло в голове у Плотовщика. - Для гуся она мала, для чирка велика. Кто же это? Ого! А та, другая, откуда взялась?"
Возле сваи вынырнула точно такая же птица с довольно большой рыбой в клюве. Первая словно лишь того и ждала, она сразу нырнула, а вторая вспорхнула на ее место. Дюла отлично разглядел рыбу, трепыхавшуюся в ее клюве, и брызги воды, летевшие с ярких перьев. Птица устроилась поудобней и без особого усилия проглотила рыбу шириной в ладонь.
"Ух ты! - изумился Плотовщик. - Вот здорово! Но кто это? И рыба еще билась у нее в клюве. Неужели и в зобу будет биться?" Но этого Дюла уже не видел: грудь статуэтки оставалась неподвижной. Да и не мог видеть, потому что зубчатый клюв дробил рыбью голову, и даже если рыба еще подавала слабые признаки жизни - некоторые рыбы дергаются, когда их потрошат, - то, попав в крепкую желудочную кислоту, она перестала шевелиться.
- Ты смотришь на баклана? Дюла чуть не выронил бинокль. Этот негодник Серка убежал от него и радостными прыжками встретил своего хозяина, когда тот был еще далеко.
- Башковитая птица.
- Баклан? - переспросил мальчик, надеясь, что старик не заметил его испуга.
- Баклан. Его еще называют морским вороном. Он плавает, как рыба, ныряет, как выдра, и прекрасно летает. Прожорливые птицы, но трогать их нельзя, потому что в нашей стране они сохранились только здесь да еще кое-где. Из дома тебе шлют привет. Не верят, что ты сам поймал сома…
- Да я и не сам поймал.
- Нет, сам. Правда, вытащил его я, но они про это не спросили. Нанчи прислала пирог, перец, мясо, хлеб и прочее. А еще я принес письмо.
- Где оно, дядя Матула?
- Где-то в мешке. - Матула и не думал искать письмо, а Дюла старался скрыть, что сгорает от нетерпения. - Поди, не срочное.
- Не-ет, - пролепетал Дюла и тут же проклял себя: "Скотина с огромными рогами. Опять ляпнул, не подумав!"
- Говорили, какой-то Бела прислал.
- Кряж! - воскликнул Дюла.
- О Кряже речи не было.
- Ну тогда очень срочное, дядя Матула. У него мама болеет. Дело в том…
- Тогда иди сюда. - Старик опустил рюкзак на землю. - Вот оно, письмо.
Дорогой Дюла! (Плотовщик улыбнулся при виде знакомого, кудреватого почерка.)
Сообщаю тебе, что от радости я совсем рехнулся. Врач дал маме путевку на курорт, совсем бесплатно, и даже ругался, почему она раньше молчала. Представляешь, мне пришел перевод на сто форинтов, а где место для письма отправителя, написано: "Приезжай к нам, Кряж. Твоего друга Плотовщика заели комары, и он зажарился на солнце; впрочем, он чувствует себя отлично". И подпись: "Дядя Иштван". Представляешь? Мама стирает и гладит теперь уже наше белье и не злится на дядю Тезу, говорит: такой превосходный человек, совсем как мой папа. Я встретил Кендела с той самой красавицей, и он заявил: "На следующей неделе наша свадьба. Что ты скажешь на это. Кряж?" Что же я мог сказать? А его невеста так звонко смеялась, - нет, она не учительница арифметики, не может быть. На следующей неделе мы выедем тем же поездом, что и ты. Мама поедет дальше, на курорт, лечить ноги, а я сойду у вас. Жди меня в субботу. Твои родители тебя целуют. И мама Пири тоже, и я, и моя мама. Привет дяде Иштвану и спасибо ему за сотню. Я потом отдам долг. Тебя обнимает твой верный друг.
Кряж.