Но Дюлу уже не радует такая перспектива. Ему кажется, что он ничего не знает, абсолютно ничего, и, когда на следующем уроке Чиллик пишет на доске пример, Дюла никак не может решить его. Он не сводит глаз с доски - но будто он и впрямь спятил, - перед ним мелькает зал ожидания и даже лодка у берега озера Веленце. Лодка имеет довольно жалкий вид.
Наконец Чиллик справляется с примером и кладет мел.
Кендел, перелистывающий классный журнал, поднимает голову.
- Ладо, что вы на это скажете?
Дюла так подскакивает (выпрыгивая из своей лодки), словно к нему в брюки заполз скорпион.
- Не волнуйтесь. Я спрашиваю, правильно ли решен пример? Дюла ничего не видит на доске, ничего не соображает, но Янда, о выскочка Янда, благословенный Янда, одобрительно кивает головой. Конечно, не для того, чтобы выручить Дюлу, но это уже не имеет значения.
- Правильно, господин учитель!
- Вы уверены?
- Да. Абсолютно уверен.
Чиллик, вы можете идти. Зарубите себе на носу, что арифметика - прекрасная и умная наука, но и чувство локтя кое-чего стоит, а у математики есть свое чувство локтя. Вы понимаете? Не понимаете… Садитесь, Ладо. Микач!
И опрос продолжается. Наконец урок кончается.
Ну, ребята, - Кендел встает с места, - наши занятия окончены. Валленберг вот уже в тридцать пятый раз посмотрел на часы, хотя я и не собирался его вызывать. Теперь мы можем попрощаться. Проводите весело летние каникулы, только поберегите головы, потому что они пригодятся вам на будущий год. Желаю вам всего хорошего.
- И мы вам! И мы вам! - вопят ребята, забыв все свои обиды, дрожь и страх. - И мы вам желаем всего хорошего, господин учитель!
Кендел весело машет рукой, о чем во время учебного года и речи быть не могло бы, и выходит из класса. А там стоит шум и грохот, словно во время оно на Каталаунских полях, где встреча Аттилы с неким римлянином по имени Аэций окончилась победой последнего.
На улице тень давали лишь многоэтажные дома, так высоко стояло солнце, но из-под арок ворот в раскаленный воздух вливалась прохлада.
- Можешь не волноваться, Кендел тебя не подведет.
- А я волнуюсь. Разве это ответ?
- И не плохой! Кендел поставил тебе четверку, огромную, как дом.
- Если у меня будет, тройка, отец никуда не отпустит меня на лето. А тогда.
- У тебя будет пятерка! Ты ее вполне заслуживаешь, - сказал Кряж; этот диалог - нужно ли объяснять? - они с Плотовщиком вели по дороге домой.
- А тогда я покончу жизнь самоубийством, - договорил Дюла без всякой уверенности в голосе. - Только подумай: сидеть здесь в уличном грохоте, нюхать отвратительный запах тухлой капусты, газа и слушать, как мама Пири каждый день твердит, что дядя Лаци жил бы до сих пор, если бы доктор и аптекарь не перепутали лекарства. Ведь когда дядя Лаци умер и она вылила капли во двор, там даже трава перестала расти. Навсегда! "Если бы ты съездил туда, детка, - говорит мама Пири, - ты бы убедился, что до сих пор нет травы на том месте". Так что мне, ехать теперь в Кайасоремет проверять, растет ли там трава?
- Мама Пири очень добрая. Я ее по-настоящему люблю. И не потому, что она всегда угощает меня чем-нибудь - хлебом с маслом или сахаром.
Дюла с нежностью посмотрел на своего друга.
- Ты, Кряж, всех любишь. По-твоему, все хорошие… Ты вот никогда ни с кем не дерешься, хотя самый сильный в классе.
- А чего мне драться? - сказал крепыш и поднял длинную руку с широкой кистью.
Янда как-то раз сказал, что телосложение Кряжа напоминает о его близком родстве с обезьянами. Это замечание услышал Чиллик. Глаза его засверкали. Он грозно приблизился к отличнику:
- Янда, хочешь получить по шее?
Тот покраснел и, спасая свой авторитет, улизнул, ни слова не говоря.
И не только Кряж любил всех, но и его все любили. Если несколько дней он не заходил к Дюле, мама Пири начинала беспокоиться:
- Неужели Бела заболел?
По мнению мамы Пири, никому не следовало давать прозвищ, да еще таких вульгарных, как Кряж.
Впрочем, эта почтенная дама была не матерью Дюлы, а его теткой, сестрой отца. Давно овдовев, она жила в семье брата, и когда Дюла появился на свет, стала "мамой Пири", освободив его настоящую мать от всех материнских обязанностей. Мама Пири сразу же присвоила малыша" Она купала его, кормила из соски и, если Дюла чихал, в волнений звонила доктору и сурово отчитывала его за то, что он не бежит сломя голову к "тяжело больному ребенку".
Нельзя сказать, что настоящая мать не любила своего единственного отпрыска, но ничто не могло сравниться с материнской страстью мамы Пири.
- Нет, чей же это все-таки ребенок? - возмущалась иногда настоящая мать.
- Твой, душенька, но я ухаживаю за ним.
- Оставь Пирошку в покое, моя дорогая, пусть себе забавляется. У тебя и так много забот, - говорил в таких случаях Акош Дюла, отец мальчика.
Вот как обстояло дело, и в сложившейся ситуации оказалось много положительных сторон.
Родители Дюлы были инженерии, мать - химиком, отец - механиком, они очень много работали. Если мальчик в чем-нибудь отливался, что случалось редко, их радовало сознание: "Это же наш: сын!", хотя они предпочитали молчать. Но если Дюла озорничал, что: случалось значительно чаще, или приносил домой плохой табель, родители тотчас заявляли:
- Ну вот, воспитание Пирошки…
Так Дюла рос у двух мам и чувствовал себя превосходно. Ведь иметь двух мам - не одну, а двух - очень удобно: если одна мама требовала от Дюлы чего-нибудь неприятного, он всегда мог уладить (ело с другой мамой. Например, когда в солнечный майский день мама Пири заставляла его надеть свитер, он вздыхал до тех пор, пока настоящая мама не спрашивала:
- Что с тобой?
- Мне жарко.
- Тогда сними свитер.
- Мама Пири велела его надеть.
- Сними его! - Потом Тереза шла на кухню. - Пирошка, ты моришь ребенка. В такую теплынь ходить в свитере… Я разрешила го снять.
Если же не ладилось дело с арифметикой и мама-химик для тренировки сажала сына за решение трудных примеров, мама Пири занимала твердую позицию:
- Тереза, неужели ты хочешь погубить своего ребенка? У него от этих плюсов и минусов голова расколется…
И у Дюлы голова не раскалывалась. Он прекрасно рос и стал самым высоким в классе. Школьный врач, осматривавший ребят, успокоил встревоженных родителей:
- Тут нет ничего плохого. Прежде всего обильное, правильное питание. На лето нужно его куда-нибудь отправить, чтобы он побольше дышал свежим воздухом и хорошо питался.
- Иштван! - воскликнул Ладо-старший. - Можно бы отправить его к Иштвану, если бы тот не был таким шальным.
- Он вовсе не шальной, - обиделась его жена, потому что Иштван приходился ей братом, хотя и трудно было в это поверить. Она была тихой, хрупкой блондинкой, а он шумным, черноволосым, плотным мужчиной. А голос! Бас, гудящий, точно из бочки, - такой мог встретиться только в хоре донских казаков.
- Он приглашал Дюлу еще в прошлом году, но там огромное болото, река… - продолжала мама. - А Иштвану некогда ходить по пятам за ребенком.
- Мальчику скоро исполнится четырнадцать, пора ему стать самостоятельным, - размышлял вслух папа. - Но надо посмотреть его табель. Предупреждаю, если у него окажется хоть одна тройка, он никуда не поедет!
- Какое отношение имеет табель к здоровью ребенка? Но я не собираюсь спорить с тобой. Если Дюлу надо наказать…
- То пошлем его отдыхать, не так ли?
- Нет! Будем держать его взаперти в квартире, пока у него не начнется туберкулез… Превосходная логика!
За столом во время завтрака столкнулись два противоположных, даже несколько враждебных мнения.
Потом папа закурил сигарету, и дым от нее развеял противоречия.
- Не будем ссориться, моя дорогая. Правда ведь? И давай не накликать на мальчика туберкулез. Что же ты предлагаешь?
- Пусть ребенок непременно едет отдыхать, а если он схватит тройку, я имею в виду арифметику, то получит ежедневное задание на лето. Иштван будет его контролировать. В этом отношении на Иштвана можно положиться.
- Неужели… - начал Дюла Акош.
- Да, можно! - перебила Тереза, и ее муж улыбнулся.
- Ну хорошо, если ты так считаешь.
Судя по этой беседе, у Плотовщика не было никаких причин помышлять о самоубийстве, и тучи, омрачавшие каникулы, существовали только в его воображении. Но материнский инстинкт не обманул Терезу, усмотревшую в арифметике опасность, омрачившую это злосчастное майское утро.
Впрочем, Лайош Дюла не знал ни о разговоре родителей, ни о грозившем ему туберкулезе. У него были совершенно здоровые легкие, просто он немного сутулился - результат быстрого роста, - и казалось, руки и ноги у него ненадежно прикреплены к туловищу. Словом, Дюла ходил так, как положено плотовщику, который в стремнине легко удерживается на ногах, а по суше ходит вразвалку, подобно морякам и прочим водникам.
Дядю Иштвана он очень любил - по словам мамы Пири, просто обожал, - и каждый приезд в город этого шумного сельского жителя был для него праздником. Дядя Иштван никогда не писал, что собирается приехать, но как только открывалась дверь, сомнений не оставалось, что явился именно он, так как от его зычного баса содрогался весь дом и из передней доносился звук поцелуя, напоминавший пистолетный выстрел.
- Иштван, ты меня задушишь, - умирающим голосом говорила мама Пири, вырываясь из родственных объятий. - Не удивительно, что Лили тебя бросила.
- Лили дура и благородная городская лилия. Хорошо, что ты мне о ней напомнила. Надо бы ее навестить.
- А что скажет на это ее повелитель?
- Не повелитель, а всего только муж. Вот я был ее повелителем, и она этого не вынесла, потому мы и разошлись. Теперь Лили - повелительница своего мужа, а он молчит и не решается ей возражать. Вот и схожу к ним в гости. В этом свертке гусь и прочая мелочь. Гуся немедленно в духовку, потому что его зарезали вчера, и в такую жарищу он, того гляди, испортится. Мальчонка дома?
- Я здесь, дядя Иштван!
- Здорово, каланча! Дай я тебя обниму!
Потом Дюла получал пару таких звонких поцелуев, что казалось, будто два человека один за другим шлепались с четвертого этажа на мостовую.
Дядя Иштван был главным агрономом в большом государственном хозяйстве Задунайского края: в тех местах он родился и там же, по его словам, хотел умереть. Никого и ничего не любил он так страстно и преданно, как родную землю, где знал каждую бороздку; и когда тетя Лили завела речь о том, что им следовало бы жить в Будапеште- ведь знания Иштвана оценили бы и в министерстве, - он посмотрел на свою супругу, как на сумасшедшую.
Потом тетя Лили прибавила:
- В конце концов, эта деревенская жизнь невыносима.
Тут муж ее начал вращать глазами, лицо его побагровело, а затем он испустил такой вопль, что испуганные мухи забились об оконное стекло, стремясь улететь подальше.
Целые полчаса бушевал дядя Иштван, защищая свое оскорбленное достоинство. И успел наговорить жене о Будапеште и "деревенской жизни" все, что может подсказать человеку раздражение, а под конец предложил тете Лили ехать куда ей угодно, но только без него.
И тетя Лили уехала, а дядя Иштван тотчас произвел старую кухарку тетю Нанчи в домоправительницы. В жизни тети Нанчи это высокое звание ничего не изменило, потому что она и прежде вела хозяйство у дяди Иштвана, и прежде была главным лицом в доме и впредь будет. Когда родители привозили Лайоша Дюлу - он тогда еще не был Плотовщиком - на недельку-другую в деревню, тетя Нанчи немедленно принимала его под свое крыло, а Дюла всегда с удовольствием вспоминал эти дни, потому что тетя Нанчи закармливала его обжаренными в сухарях цыплячьими ножками и другими вкусными вещами.
Но он никогда еще не жил долго в деревне без родителей, а родители-инженеры, к сожалению, считали пустым занятием прогулки по полям и лесам, у реки и по большому болоту, принадлежавшему госхозу.
Они волновались за сына и не понимали, зачем ему ходить в камыши, где нет ничего, кроме комаров, или на болото, где водятся одни пиявки.
- Все это тебе ни к чему, - сказал отец. - Ты ведь будешь инженером или врачом, а так недолго и здоровье подорвать. Поверь мне: болото лишь издали кажется привлекательным…
- Читай, сынуля, - наставляла его мать, - отдыхай, загорай. Можешь купаться за садом в ручье. И выбирай себе подходящее общество. Неужели ты собираешься учиться чему-нибудь у старика Матулы? Пропахший табаком старикашка, который едва умеет читать и писать.
- Тереза! - строго вмешался дядя Иштван. - Тереза, что ты городишь?
- Ну ладно, ладно… - отмахнулась мама. - Я тоже люблю старика. Когда мы были детьми, он приносил нам разные игрушки, диких утят, кувшинки. Но все-таки он человек темный. Дюле нечему у него научиться.
- Тереза, ты не права: Матула - мудрый старик, от него ваш сын не переймет ничего дурного. Я не вмешиваюсь, ваше дело одно ему разрешать, другое - нет, но о природе старик знает не меньше, чем два университетских профессора вместе взятых, а насколько мне помнится, в школе тоже преподают естествознание.
Этого вопроса они больше не касались, а Дюла только в конторе госхоза встречал изредка Матулу, который был сторожем большого болотистого участка, наблюдал за резкой камыша и рогоза и охранял камышовые заросли от всяких пришлых людей, которые появлялись там обыкновенно ночью, иначе говоря, от браконьеров.
От Матулы пахло табаком, дымом и болотом, но этот особый запах был довольно приятным. Дюле казалось, что Матула нисколько не постарел со дня их первого знакомства да и одежду носит ту же самую.
- Как поживаете, дядя Матула? - спрашивал он обычно, здороваясь с ним, и чувствовал, что рука у старика точно выточена из бука, только чуть заскорузлей.
- Спасибо, что интересуешься. Живу по-стариковски.
- Что нового на болоте?
- А ты взял бы да и сам туда сходил. Чирки и цапли вывели птенцов, рыбы развелось, что плесени. Мы бы наловили рыбки, сварили ухи.
- Меня не пускают, дядя Матула, то да се… Вы ведь знаете, мой отец инженер, городской человек…
Нет, дома Дюла никогда не ел хлеб с топленым салом, потому что дома не было такого вкусного хлеба, хотя его и покупали в той же самой булочной. И дома он терпеть не мог топленое сало, которое здесь всегда ему нравилось - наверно, потому, что он успевал проголодаться после завтрака.
- Спасибо, тетушка Пондораи. Очень вкусно.
- Так это же всего-навсего хлеб с салом. Бела, сынок, смотри не помни белья. Господин адвокат очень привередлив.
- Чтобы вши заели этого господина адвоката! - проворчал Плотовщик через полчаса. - Как ему не совестно дать всего пятьдесят филлеров на чай! Пошли, Кряж, при виде тебя мама Пири пройдется колесом от радости.
- Не дури, - улыбнулся Кряж, представив себе маму Пири, ходящую колесом. Впрочем, слова друга показались ему несколько непочтительными.
Потом странички календаря одна за другой полетели в мусорную корзину, и наступил день торжественной выдачи табелей с годовыми отметками.
В этот день наш друг Лайош Дюла, он же Плотовщик, проснулся с сильной головной болью. Несколько раз косился он на часы, но так как стрелки показывали еще только около половины седьмого, он дал волю прежним сомнениям или, вернее, они напали на него.
Тройка или четверка? От этого зависит все!
Правда, на одной чаше весов было честное слово Кряжа, но на другой - Кендел, и гиря реальности перетягивала то одну чашу, то другую. Чаши весов качались, и мысли Дюлы метались между деревней с Матулой и душным городом. При таких переходах от надежды к отчаянию у кого голова не разболится!
"Вздремну еще немного, - наконец решил он, - вот голове и полегчает".
И головная боль действительно прошла, а проснулся он от голоса мамы Пири:
- К которому часу, деточка, тебе в школу?
- К восьми, мама Пири.
- А я думала, к девяти! Сейчас уже восемь. У Плотовщика снова разболелась голова.
Ой-ой! - простонал он. - Только этого не хватало! Мама Пири, почему вы меня раньше не разбудили? У меня так трещит голова!
Ты же заболел! Пусть позвонят мне по телефону. Я им так и скажу.
После этого Дюла так быстро умылся и оделся, словно из крыши его дома вырывались языки пламени и одновременно наводнение затопляло улицу.
- Не волнуйся, деточка. Пусть они позвонят мне по телефону, а в табеле уже все равно ничего не изменишь.
Тут Дюла дернулся, как благородная куропатка под ножом, и испустил громкий стон. "Да, в табеле уже ничего не изменишь, - подумал он. - Тройка." Он так стремительно скатился с лестницы, что чуть не сбил с ног толстую тетушку Чалингу, которая с двумя корзинами в руках совершенно загородила входную дверь. Она поставила корзины на пол и высказала все, что думала о невоспитанных детях, которые мчатся по лестнице сломя голову.
Однако Дюла успел услышать только: "Я же говорю…" - и выскочил на улицу, а тетушке Чалинге осталось высказать свое мнение себе самой да псу монтера Простаку, который одобрительно махал хвостом. Впрочем, Простак, натура слабохарактерная, всегда со всеми соглашался. (Он с почтением провожал даже газовщика, который появлялся в доме только перед зарплатой, вызывая всеобщий переполох.)
Обливаясь потом, Дюла промчался по улице, купил в киоске трамвайный билет, потому что абонемент забыл дома, вскочил на ходу в трамвай. Но к школе он подошел с таким видом, будто ему не было никакого дела до этого славного учебного заведения. Потом прошмыгнул в дверь, но наскочил на швейцара дядю Кочиша, который тащил три стула сразу.
- Давайте, я помогу вам, дядя Кочиш…
- Эге, эге! Видно, мы опоздали. Но мне-то что за дело! - сказал длинноусый швейцар. - Эти два стула вы можете отнести. Один для гостьи господина Кендела, другой для него самого! - И он так выразительно подмигнул нашему Плотовщику, точно располагал важными сведениями о напряженных минутах последнего урока арифметики.
- Неси налево, - распорядился швейцар. - Туда, под большое дерево. Там с дамой в соломенной шляпе Кендел. То есть не он, а дама в шляпе, - прибавил он, очевидно, для того, чтобы Дюла не спутал Кендела с дамой в соломенной шляпе.
Итак, Дюла обошел ряды чинно стоявших ребят и поставил два стула под большим деревом. Женщина, очень изящная, действительно оказалась в соломенной шляпке, напоминавшей по форме блюдце. Несмотря на свое смятение, наш Плотовщик, ставя стулья, успел это заметить.
- Пожалуйста, господин учитель, - сказал он.
- Садитесь, дорогая, - обратился Кендел к своей гостье, поглядел на Дюлу, который окончательно растерялся, потому что никак не думал, что Кендел может чем-то дорожить.
- Благодарим вас, Плотовщик, - добавил Кендел, и Дюла поспешно поклонился, чтобы не упасть от неожиданности на спину.
"Неужели и прозвище ему известно? Вот ужас!" И он споткнулся два раза, пока шел к ребятам своего класса.
Торжество проходило в школьном саду, и один восьмиклассник как раз читал прощальное стихотворение собственного сочинения, в котором распространялся о незабвенных днях, проведенных в стенах школы.