- Идиот! - проворчал Юрист, то есть Элемер Аваш. - Конечно, незабвенные дни. Разве можно забыть, например, такие стихи? В этот прекрасный день…
- Меня не искали? - озабоченно спросил Дюла. - Никто не искал?
- Как бы не так! - пробормотал Юрист, совершенно озверевший от стихотворения восьмиклассника. - Воробьи искали тебя в помойке, они еще прилетят!
- Блоха кашлял в ладонь, давясь от смеха, и блеял, когда Дубовански поправлял свой галстук. В праздничные дни Дубовански всегда являлся в галстуке.
- Ребята, галстук у меня хорошо завязан?
- Нормальный человек в такую жарищу не носит галстука, - заметил Шош, который пришел в белых шортах и совершенно не подозревал, что сзади на них какой-то озорник изобразил чернильным карандашом пирамиду.
- Кто утверждает, что Дуб - нормальный человек? Кто этот полоумный? - спросил Юрист, но не получил никакого ответа, потому что все громко захлопали в ладоши, особенно старались восьмиклассники, и закричали, скандируя:
- Бе-ки. Бе-ки. Бе-е-ки!
Беки был стихотворцем из восьмого класса.
- Хотелось бы мне знать, долго ли нас еще здесь продержат? - сказал кто-то. - У меня поезд через час уходит.
- Недолго, - успокоил его Юрист. - Остается только номер Кендела. Похоронный марш его собственного сочинения. Там особая тема - Плотовщик с тройкой..
- Юрист, тебе непременно хочется на прощание заработать по морде! - вскипел Дюла, у которого окончательно сдали нервы, но его угрозе не суждено было сбыться, потому что торжественная часть окончилась. Примерные ученики устремились в классы и в порядке исключения тихо расселись по местам, так как на кафедре уже стоял классный руководитель и перед ним лежала стопка табелей.
Классный руководитель Череснеи так кротко и ласково посмотрел на своих воспитанников, что даже самые отпетые сорванцы притихли. А вдруг? Ведь Череснеи выставлял в табеле даже двойку с таким сочувствием, что нерадивому ученику она казалась четверкой, и приятней было получить у Череснеи двойку, чем, например, у Кендела тройку.
- Теперь, дорогие ребята, вы, конечно, присмирели и надеетесь, что ночью прокралась в учительскую фея, добрая фея, и исправила вам нежелательные оценки. К сожалению, - старый учитель развел руками, - к сожалению, я не обнаружил ее следов, ведь даже феям уже известно, что подделка документов… - И он взял из стопки первый табель.
- Ацел! Довольно приличные оценки. - Он вручил книжечку бледному близорукому мальчику. - После такой продолжительной болезни лучшего нельзя требовать. На каникулах, милый, ни о чем не думай, спрячь подальше учебники, ешь побольше, гуляй, поправляйся, чтобы в сентябре ты смог одной рукой расправиться с Чилликом.
Чиллик снисходительно улыбнулся. С места поднялся Янда.
- Господин Череснеи, господин Кендел сказал, чтобы я на каникулах репетировал Ацела.
- Чтобы ты что делал?
- То есть. чтобы я занимался с ним арифметикой.
- Не возражаю, но только при условии, что Ацел будет заниматься с тобой венгерским языком, ибо тот, кто злоупотребляет иностранными словами, не заслуживает пятерки по венгерскому языку. К сожалению, я уже не могу исправить твою отметку, а у тебя по-венгерски стоит отлично.
- Да здравствует господин Череснеи! - закричал Карой Шош, забыв опять о неприятных последствиях таких выкриков с места. Однако его почин не был подхвачен, потому что примерные ученики не желали подвергать себя опасности в конце учебного года, а Калмар, у которого поезд уходил через полчаса, угрожающе поднял чернильницу:
- Если кто-нибудь еще подаст реплику, я запущу в него чернильницей!
- Почему ты размахиваешь чернильницей, Калмар?
- Господин учитель, она плохо стояла на столе. А через полчаса уходит мой поезд… Я просто хотел ее поправить..
- Твой поезд? Как плохо ты построил фразу! И тебе я выставил пятерку?! Если вы стараетесь только ради хорошего табеля… Ну что же, пожалуйста!
У Калмара был неплохой табель, он бодро взял свою книжечку и попрощался:
- Желаю вам, господин Череснеи, хорошо отдохнуть летом. Он стремглав выскочил из класса.
- Балог! Бенце! Биркаш!
Дюла Ладо в мучительном беспокойстве, переходя от страха к надежде, ждал своей очереди. Он судорожно сжал кулаки, а под мышками у него точно ползали жуки.
- Чего ты чешешься? - спросил Кряж.
- У меня мурашки по телу бегают.
- Можешь не волноваться. - протянул нерешительно Кряж.
- Хорват, Илонтаи, Керчарик!
- Ох! - простонал наш Плотовщик. - Я сойду с ума. Тройка! Вот увидишь, он выставил мне тройку!
- Кинчеш, Ковач, Ладо!
И Лайош Дюла героически отправился за своим табелем, хотя вышеупомянутые насекомые теперь как будто резвились у него под коленками. Когда он получал раскрытую книжечку, руки его слегка дрожали, и, на секунду зажмурив глаза, он сразу же закрыл табель в твердой обложке. Затем вернулся на место и положил перед собой на стол свой, еще неведомый ему приговор.
- Покажи! - заерзал на стуле Кряж.
- Потом, когда мы будем одни.
- Я лопну от любопытства.
Плотовщик изумленно взглянул на своего друга.
- Но ты же говорил, что у меня стоит четверка? И дал честное слово!
- Я видел! Но ты сам знаешь, что за фрукт Кендел.
- Микач, Ормош, Рокош, Пондораи!
Кряж подошел к кафедре, и Плотовщик остался один на один со своим табелем. Да, Кендел коварен и беспощаден. Вполне возможно, что он поставил четверку в журнале для отвода глаз, чтобы ввести в заблуждение подсматривающих.
- Пропусти!
Это вернулся Кряж, а Дюла так и не посмотрел свой табель.
- Ваги, Ваш, Валленберг!
Череснеи обвел взглядом класс и встал. Тишину нарушали шелестевшие там и тут странички табелей.
- Ну, ребята, я мог бы сейчас произнести длинную красивую речь, но…
- Вы ее не произнесете, господин Череснеи! - завопил Шош.
- Да, как дерзко заметил милый мальчик, перебивший меня, я не буду произносить речь. По моим сведениям, Шош носит прозвище Бублик, я полагаю, именно соленый бублик. Но теперь ему следовало бы дать новое прозвище - Базарная торговка, поскольку базарная торговка, в отличие от бублика, беспрерывно болтает и всюду сует свой нос.
- Да здравствует господин Череснеи, да здравствует Базарная торговка! - закричали ребята, и только Карой Шош молчал, понимая, что новое прозвище закрепится за ним навсегда.
- Я только добавлю, - остановил их Череснеи, - отправляйтесь восвояси и наслаждайтесь своей юностью и летним отдыхом.
Учитель вышел под прощальный рев. Захлопали крышки столов, полетели на пол стулья, и класс опустел. Гудело все школьное здание, но это гудение удалялось к воротам, и вскоре в коридорах раздавались уже только отдельные запоздалые шорохи.
- Раскрой свой табель, Кряж, - вздохнул Дюла, - а потом я.
- Давай прочтем наш приговор, - сказал его товарищ по несчастью и положил спортивную газету на открытую страничку табеля, чтобы изучать отметки по одной.
- Ну, сдвинь газету.
- Поведение. - со вздохом прочитал Кряж. - Ну, это не так важно! Венгерский - четыре. - Газета медленно ползла вниз. - Череснеи я не боюсь, меня беспокоит собака Кендел…
- Что вы здесь делаете?
В дверях стоял Кендел, а рядом с ним красивая дама. Друзья, лишившись дара речи, вскочили на ноги.
- Мы, это… значит… - начал Кряж, закрыв газетой еще не выясненные отметки. - Видите ли… Мы, значит. читаем наш приговор..
Плотовщик почувствовал, что идет ко дну, так как в лукавых глазах Кендела зажглись веселые искорки.
- Заходите, Ева. Если мальчики разрешат, мы тоже посмотрим их табеля.
И они подошли к ребятам.
Уши у Кряжа запылали, точно заходящее солнце перед ветреной погодой, а Лайошу Дюле показалось, что по его спине шагает полк муравьев.
- Ну-ка, Кряж! - приказал Кендел, и Кряж дрожащей рукой сдвинул газету. - По географии пять, - прочел Кендел. - Дальше! Меня интересует этот противный Кендел. (Его спутница засмеялась, словно от щекотки.) Арифметика, - продолжал он, - арифметика - пять.
- Господин учитель, - пробормотал Кряж, - господин учитель! Я, правда… - Он потянул газету вниз. - Отметка у меня могла быть хуже.
- Вот видишь, Кряж! - Потом Кендел положил руку на плечо Дюле: -Вперед, Плотовщик! Лучше скорей покончить с этим делом. - И газета поползла вниз теперь уже по табелю Дюлы. - Не торопись, Ладо. У тебя не хватает выдержки. Такое чтение приговора надо смаковать. Медленней! Венгерский - пять, география - пять. У господина Череснеи доброе сердце. Но вот что поразительно: по арифметике пять?!
- Господин учитель! - Плотовщик чуть не расплакался, но Кендел протянул ему руку.
- Поздравляю тебя, Ладо! Ну и Кендел! Да, я ведь еще не представил вас моей спутнице. Лайош Дюла Ладо, Плотовщик. Бела Пондораи, Кряж. А это моя невеста, Ева Баркоци, она преподает арифметику и физику.
"В табеле все-таки ошибка", - терзался Плотовщик, но муравьи перестали ползать у него по спине. Мальчики поцеловали руку даме.
- И я поздравляю вас, ребята, - проговорила она. "Какая у нее нежная, душистая рука", - подумал Дюла.
- Ну что ж, пойдем, дорогая, - сказал Кендел; глаза его оставались холодными, как туманные таинственные дали.
Доброта и красота печально проследовали среди опрокинутых стульев к двери, и Дюле почудилось, что соломенная шляпка в форме блюдца - это ореол над головой учительницы арифметики и физики.
Из коридора донесся звук удаляющихся шагов, и тогда Кряж наконец нашел в себе силы раскрыть рот:
- А я что тебе говорил? Но если кто-нибудь хоть одним словом заденет Кендела, я переломаю ему все кости… Как-то не верится, что его невеста - учительница арифметики. И зовут ее Ева, и такая красавица! Не может она быть учительницей арифметики.
Потом они почти не разговаривали и просто бродили по солнечным улицам, где кипело лето. Перед ними точно раскрылись дали, и пространство и время стали вдруг бесконечными.
Целые два месяца будут они свободны! Свобода!
Мальчики улыбались, иногда переглядывались и были мягкими и нежными, как молодые побеги ивы.
- Приходи ко мне после обеда, мы все обсудим.
- Ладно, - сразу согласился Кряж. - Нам надо, конечно, поговорить.
О чем им надо было поговорить, оба понятия не имели, но на душе у них было необыкновенно тепло и светло: они еще не знали, что счастье нельзя выразить словами, нельзя разделить его с кем-нибудь и нельзя сохранить.
В это утро знакомые улицы словно умылись, преобразились. Здесь уже не пахло капустой, а навстречу мальчикам шли веселые, приятные люди, веселые, ласковые собаки, а ведь утром, когда Дюла с головной болью спешил в школу, глаза у собак были тоскливые, а одна так даже зарычала ему вслед.
Теперь все чудесно переменилось. Как только мальчики подошли к перекрестку, регулировщик сделал пешеходам знак, что путь открыт, точно сказал:
"Пожалуйста, ребята! У кого такие прекрасные табеля, могут идти, а эта машина с газированной водой пусть подождет!"
Тот же самый регулировщик сегодня утром строго отправил обратно на тротуар Дюлу, который стал переходить улицу на желтый свет.
- Ты, дружок, видно, не различаешь цветов? - бросил он и, наверно, подумал, что троечнику нечего вылезать вперед.
Все это уже казалось дурным сном. Сейчас он поднял руку, точно благословляя прохожих, и в первую очередь Кряжа и Плотовщика.
Кряж от избытка чувств приподнял перед регулировщиком смятую жокейскую шапочку, поблагодарил его таким образом за четкую работу, а тот - это видели все, даже воробьи, сидевшие на электрических проводах, - в ответ козырнул ему.
Сколько ни старайся, это утро нельзя описать подробно.
- Когда мне можно прийти к тебе? - спросил Кряж, который раньше никогда не задавал подобных вопросов, но теперь считал, что они с Плотовщиком должны быть изысканно вежливыми.
- После четырех, если тебя устроит, - ответил так же вежливо Дюла, ибо они стали уже восьмиклассниками, что требовало от них умения держаться.
Потом Кряж - во второй раз сегодня - приподнял свою жокейскую шапочку со сломанным козырьком. Надо сказать, что свой необыкновенный головной убор Кряж вообще-то предпочитал носить в кармане.
Дюла скрылся в полумраке ворот и у лестницы, где было светлей, достал табель, потому что рано или поздно пришлось бы это сделать. "Да, Кендел отличный человек, - подумал он, - и его невеста Ева, с этой ее соломенной тарелочкой, удивительно красивая женщина".
Плотовщик в задумчивости смотрел на табель и вдруг почувствовал, что и на него кто-то смотрит.
На верхней площадке стоял Простак и весело помахивал хвостом.
- Простак, подглядывать некрасиво, - сделал ему выговор Дюла и почесал пса за мохнатым ухом, после чего пес проводил его до двери, хотя и не бескорыстно: из кухни доносилось шипение сала на сковородке и даже на лестнице чувствовался райский запах индейки-покойницы.
Простак уселся перед дверью, потому что от такого запаха невозможно было оторваться, а Дюла нажал кнопку звонка и, держа над головой табель, упал в раскрытые объятия мамы Пири.
Маме Пири ничего не стоило расплакаться, поэтому ей несколько раз пришлось вытереть глаза и очки, пока из тумана не выплыли наконец отличные отметки.
- Видишь… видишь, как замечательно! Ой, сгорит индейка! Иди, деточка, на кухню. Иштван прислал с вокзала индейку. Огромную, как страус. Боюсь только, не будет ли она жестковатой… Но какой у тебя утомленный вид, Дюла. Отдохни, мой хороший. Приляг на диван. Ведь теперь ты совершенно свободен!
Да, и Плотовщик чувствовал это, его даже немного угнетало ощущение бесконечной пустоты, но внезапно в ней всплыла твердая точка: дядя Иштван!
Табель на всякий случай он положил под подушку и в счастливом экстазе оглядывал комнату, у которой стены постепенно расширялись и заволакивались мглой, потом заблестели, потому что тесная клетушка превратилась в огромный зал со стеклянным потолком, пронизанным сверкающими лучами летнего солнца.
Ведь, конечно, тесной клетушкой была комната, где на коротком диванчике после утренней головной боли и пережитых волнений последних дней задремал наш Плотовщик, что нисколько не удивительно. Лишь тесной клетушкой была эта комната, но она обладала одним замечательным достоинством: она целиком принадлежала Дюле; и если он вбивал гвоздь в стену или вешал на окно птичью кормушку, никто его не бранил.
- Оставьте его в покое! - говорила мама Пири. - Мальчик трудится, и пусть лучше он занимается чем-нибудь, а не слоняется без дела.
И эта комната была поверенной всех тайн, хранительницей всех мечтаний и планов, так как здесь в изобилии рождались мечтания, планы и тайны.
Иногда тут появлялся Кряж, нагруженный огромными картами, конечно, картами Индии; ведь дядя Кряжа, искатель приключений, жил там при дворе какого-то мифического магараджи и непонятно, чем занимался. Этого не знала даже мать Белы, хотя дядя несомненно жил в Индии. Оттуда раз, два раза в год он присылал письмо или фотографию. И больше ничего, так как его высокая должность требовала больших расходов.
По словам Кряжа, дядя был не то главным охотником, не то воспитателем юных принцев, а еще врачом, спасшим жизнь магараджи.
- А как он попал туда? - спросил однажды Дюла.
- Вот как: он плавал на корабле кочегаром… а потом стал старшим механиком, - прибавил Кряж, видя, что Плотовщик поражен. - Магарадже привезли какие-то машины, и никто, кроме дяди Гезы, не смог их собрать.
- Но он же врач? - недоумевал Дюла.
- Лечить он научился так, между прочим. У него гениальная голова!
И наш Плотовщик мог любоваться этой гениальной головой на фотографии. Геза Пондораи в пышной парадной форме стоял, опираясь на капот легковой машины, и смотрел прямо в глаза Дюле. Дядя Геза носил бороду, и длинные усы его торчали почти до ушей, а на голове, по индийскому обычаю, красовался тюрбан.
- Видишь, какая машина? "Роллс-ройс".
- Дядина?
- Ну конечно! На ней ездят на охоту.
Таким образом, невозможно было усомниться в высоком положении дяди Гезы, знаменитого охотника, воспитателя индийских принцев и врача; и никого не могли переубедить даже непочтительные намеки тетушки Пондораи, которая ворчала, что этому закоренелому бродяге следовало бы прислать денег, а не свою фотографию в маскарадном костюме.
- Может, он там в цирк поступил, - сказала она как-то раз, весьма расстроив Кряжа.
Дюла тогда поспешно попрощался, потому что тетушка Пондораи сердито колотила простынями об корыто и в гневе способна была окончательно очернить Индию и дядю Гезу вместе с его "роллс-ройсом".
Итак, иногда в клетушке у Дюлы появлялся Кряж, нагруженный картами, что было совсем неплохо: ведь если кто-нибудь из старших заглядывал в комнату и спрашивал: "Что вы делаете, дети?" - вид географической карты его сразу-успокаивал.
Теперь оставался только один нерешенный вопрос: где сесть на пароход, если дело дойдет до этого. Кряж предлагал Триест, а Плотовщик считал, что надо спуститься по Дунаю в Черное море, осмотреть Константинополь и сесть на тот же самый пароход в Суэце.
- Дядя Геза отплыл из Триеста и, наверно, вышлет мне билет на тот же пароход Триест - Бомбей, - возразил Кряж, и Дюла отказался от осмотра Константинополя и его печально известного Семибашенного замка.
Но грозные события последних дней отодвинули на задний план и сказочную Индию и дядю Гезу. Блестящие перспективы предстоящих каникул затмили путешествие в дальние края; а теперь, когда на сцене появился любимый, надежный и, самое главное, вполне реальный дядя Иштван, Плотовщик, надо признаться, перестал думать о магараджах. Ему уже снился Матула, распространявший приятный табачный запах, и Лайош Дюла принял решение, что старому сторожу, последнему рыболову на болоте, он обязательно добудет сигары.
Тут Плотовщик улыбнулся, очевидно, потому, что тесная клетушка молча согласилась с ним, и ему представилось, как старик складывает в сумку свои сокровища: складной нож, трубку, бечевку, пробку, кисет, полотняный мешочек с хлебом, зеленый перец, лук, свиное сало и красные помидоры.
"Спасибо, вот уж спасибо", - протягивает руку Матула, и кожа у него на руке нежная, как у учительницы Евы: ведь, как ни странно, она стоит на месте Матулы, а позади нее Кендел, ради которого Кряж готов всем переломать кости.
"Господин учитель, пожалуйста…" - начал Дюла, но тут загремел гром и Кендела смело землетрясение, ибо не во сне, а наяву появился дядя Иштван.
- Где малыш? Я хочу обнять его и заглянуть в табель!
- Тссс… Спит бедняжечка…
- Я хочу его видеть! - гудел в соседней комнате самый низкий бас из хора донских казаков. - Пирошка, не жалей жира на эту проклятую индюшку, не то она будет жесткая, как подошва.
Плотовщик еще витал в стране снов и сначала решил, что приезд дяди ему снится, как и вручение табеля, а потом подумал что его совсем погубила бездна премудрости, если он не просыпается от таких громких боевых кличей, и поэтому он не открыл глаза.