И Дюла почувствовал это: сапоги уже не хлюпали. Вдруг камыш кончился, и перед ними оказалась зеленая стена. Матула, быстро сориентировавшись, смело вошел в эту зеленую стену.
- За мной! Следуй точно за мной, а не то ветки глаза повыколют.
Здесь, в кустах, воздух был душным и спертым от запаха прелых листьев.
Когда кустарник стал реже, Матула остановился.
Передохнем немного. А ты пока можешь намазаться мазью.
Да, дядя Герге, комаров тут тьма-тьмущая! Честное слово, эту крепость следовало бы назвать Комариной!
Тогда, пожалуй, их тут столько еще не водилось. Больше было воды и меньше ила. В те времена на этом месте еще был Балатон.
Дюла старательно намазался мазью от комаров.
Может, и вам дать, дядя Герге?
Меня они не кусают. Да и привык.
Они мягко ступали по прелым листьям; из зелени деревьев, хлопая крыльями, взлетали птицы, только они и нарушали глухую тишину да неумолчный писк комаров, потревоженных неприятным для них запахом мази.
- Взгляни-ка на это дерево! Вот если бы оно могло говорить! Крона могучего дерева уходила в необозримую высоту, а ствол имел в диаметре по крайней мере полтора метра.
Сила и красота, само время как бы воплотились в этом дубе. Дюла погладил кору дерева, которая была тверда, как исхлестанный ветрами гранит.
- Был тут один ученый человек. Так он говорил, что этому дереву, наверное, больше трехсот лет. И еще он сказал, что правильно поступали люди в старину, когда как святыню почитали такие деревья.
Плотовщик мысленно согласился с этим ученым. Узловатые, в рост человека сучья дуба, казалось, были наделены исполинской силой и поддерживали небеса.
Дюлой овладело странное чувство, безмолвно стоял он, словно созерцая века, хранимые священным деревом. Рядом с этим гигантом, сохранившим в памяти и воинственные кличи и предсмертные стоны, успевшим еще увидеть и крепость, и пленных рабов, и ушедших в небытие людей, Дюла чувствовал свою ничтожность; он будто слышал звуки шумных пирушек, диких боевых песен, жалобных погребальных песнопений, громкие крики и тихий шепот - все, что давно миновало, но продолжает жить в этом старом дереве!
Я тоже порой поглядываю на него, - проговорил Матула, - из него вышло бы по крайней мере сорок кубометров дров.
Его ценность не только в этом, дядя Герге, - сказал мальчик, которому слова старика показались неуместными. - И то, что оно в себе таит, думается, не измеришь на кубометры.
Старик долго молчал.
Видишь ли, Дюла, - заговорил он непривычно кротким голосом, - может, ты и прав, и все-таки бедняк, скорее, подойдет к нему именно с такой меркой, потому как вынужден думать не о вчерашнем дне, а о том, что на завтра у него нет дров.
Это время уже прошло, дядя Герге, мир переменился и продолжает все больше меняться. Сейчас дети даже самых бедных людей и то могут летом где-то отдыхать, а тетушка Пондораи, например, будет бесплатно купаться на самом дорогом курорте.
Знаю, Дюла, и это очень хорошо. И все же всегда находятся люди, которые не оглядываются назад. Ну, да ладно, пошли. Нам еще попадется не одно дерево, на которое стоит поглядеть.
Сухая листва таинственно шуршала у них под ногами.
- И потом, - остановился, пройдя несколько шагов Матула, - не думай, что я просто могу взять да срубить здесь любое дерево. Я ведь часто думаю, что этот холм для меня - точно кладбище: и мои старые земляки и предки покоятся где-нибудь здесь, это уж точно. Наш старый священник говорил, что наша фамилия - одна из самых древних в метрических записях прихода, наша да Чайяги. Моя покойная бабка была урожденной Чайяги. При турках - проклятое было время - вся деревня, стоило только нагрянуть беде, забирала пожитки и уходила сюда; а если кто помирал, то его тут и хоронили - больше ведь негде было, кругом вода стояла… Кустарник тут был более редким и низкорослым, так как под огромными деревьями всегда царила густая тень.
У Дюлы шею заломило - так сильно приходилось задирать голову, чтобы посмотреть на верхушку березы, под которой они стояли.
Береза растет быстро, - сказал Матула, тоже взглянув на дерево. - Эта березка по возрасту и во внучки не годится тому дубу. Древесина у нее нетвердая и сама не очень долго живет. Видишь дупла, и их немало. И в каждом из них кто-кто-тообитает, большей частью галки. Молодняк-то уже разлетелся, а то тут был такой ералаш… А ну-ка посмотри сюда!
Что там?
Там, где начинается вон тот сук…
У основания сука, вплотную к стволу, сидела большая сова и таращила на них круглые глаза.
- Она даже не боится! - засмеялся Дюла и прицелился в сову. - А ее запросто можно подстрелить.
- Запросто. Да только нельзя.
Знаю, дядя Герге, знаю. Я же просто так прицелился.
А лучше бы ты вовсе и не целился. А присмотрелся бы и узнал, что это - ушастая сова. А их нельзя обижать. Нельзя. Ни одну сову нельзя трогать.
Сова широко раскрыла клюв, точно ей наскучил их разговор.
Ишь ты! Еще и зевает, - удивился Дюла. - А она действительно не боится.
Они ведь редко видят людей. И потом, у них хватает и других врагов. А взгляни-ка на это дерево.
Ореховое? Я никогда не видел таких огромных ореховых деревьев. И сколько на нем орехов! Скоро они поспеют.
Эх, - махнул рукой Матула, - не успеешь оглянуться, и уже конец лету. Ну пошли.
Дюла последовал за стариком, а в мыслях у него стучали слова Матулы: "..и уже конец лету". Верхушка холма была здесь ровной и почти голой, без деревьев, в одном месте она кончалась обрывом.
- В пору моего детства здесь еще были остатки стены, но потом непогода и ветры совсем разрушили их, и они заросли травой. А деревья тут большие растут.
- Чем это так хорошо пахнет? - спросил Дюла, принюхиваясь.
- Полевым тмином, - сказал старик, нагибаясь. - Вот он. На кладбище его полно. Он любит расти на кладбище. Наверное, потому и здесь растет… - Матула огляделся. - Тут можно и присесть. Здесь обвевает ветром. Перекусим малость и осмотримся. Только отсюда видны наши камыши. - Матула вынул из салфетки хлеб, сало и зеленый перец и расстелил ее на траве. - Нож у тебя еще острый?
Как бритва!
Ну тогда берись за дело!
Они ели молча. Впереди покачивались камыши, позади был лес. Невысокий камыш не заслонял далей. Но Дюле было сейчас не до красоты природы: он прислушивался к звукам леса; нос его наполняли смешанный аромат прелой травы, полевого тмина, дубов. Ветра почти не было, но могучие деревья все равно шептались. А вот заворковал лесной голубь; воркование у него было нежным и бархатистым, однако оно словно разносилось по всему лесу.
Дюла даже не смотрел, что ест. Ножик действовал привычно, будто сам по себе, и кусочки сала попадали в рот. Иногда Дюла переставал есть - ему чудилось, что из гущи кустов доносится дыхание давно умерших людей, а земля под ним была теплой потому, что до него на ней уже кто-то сидел.
- Здесь была стена, - сказал Матула.
"Но где те каменщики, что ее клали? - подумал Дюла. - Где те руки, которые мешали раствор, где та мысль, которая создала все это? Что от всего этого осталось? В какую силу воплотилось? Ведь энергия не исчезает, она только преобразуется?
На этом месте выросли деревья, звучат птичьи трели, цветут цветы, зреют желуди и орехи. Ветер колышит туман, плывут облака. Но что стало с воображением, с мыслями. Они замурованы в стену или же парят тут и касаются струн его воображения?
Во что все это превратилось? Во что? Земля, вода, истлевшие кости? Известь и фосфор? Но куда девались боль, радость, слезы и муки, опьянение, гнев, примирение и любовь? Передали ли эти чувства их предки другим или унесли с собой в небытие?"
Старые деревья только шептались, в воздухе веяло ароматом полевого тмина.
И ничто нельзя было постигнуть до конца; деревья шептались, дикий голубь ворковал, солнце клонилось к закату, и остатки сала были съедены в полном безмолвии.
Позже они обошли весь холм, а когда направились домой, Матула сделал зарубку на дереве у поворота тропинки.
Если один пойдешь сюда или со своим гостем, чтобы знал, что только здесь можно пройти. В другом месте колючки порвут все штаны.
Но здесь больше всего комаров, - проговорил Дюла, отмахиваясь; впрочем, воевал он сейчас с ними больше по традиции, потому что привык и к комарам.
Остальную дорогу они молчали, а когда пришли домой, то Матула первым делом спустил с цепи визжавшего Серку.
- Я же сказал, что держу тебя на привязи только из-за гуся. А вообще-то ты славный пес!
Серка растянулся на траве, наслаждаясь свободой, а потом весело побежал за хозяином, словно поняв его.
- Сейчас я выпотрошу гуся. Неплохо, Дюла, если ты посмотришь, как это нужно делать. Многие говорят, будто дикий гусь пахнет рыбой, но это чепуха. Дикий гусь пахнет диким гусем. Нужно только снять кожу вместе с небольшим слоем подкожного жира, и тогда никто на свете не отличит дикого гуся от домашнего.
Своим острым, как бритва, ножом Матула взрезал кожу на груди гуся, и она раскрылась, как книга.
Видишь, как легко идет! Вся кожа сойдет одним куском, вместе с перьями, со всем. Может, хочешь попробовать?
Давайте, дядя Герге. Я и выпотрошить смогу - дома видел, как это делается.
А я пока разведу костер. Внутренности отдай собаке. Если бы мы жарили его на сковороде, мы бы, конечно, поджарили и его сердце и печень, но сейчас мы не будем возиться с ними - так пусть и у нашего пса будет праздник.
Пес всецело одобрил такое решение и тем не менее отправился было вслед за Матулой, как бы желая показать, что он хорошо знает свой долг.
Однако старик отмахнулся от него:
- Оставайся здесь. Я же вижу, чего тебе хочется.
Матула принес дрова и длинный вертел. Привычным движением он перехватил гуся.
- Хорош! Сейчас мы тебя нашпигуем салом.
Серка закопал за хижиной шею гуся вместе с головой, потому что больше съесть он был не в состоянии.
К этому времени солнце уже косо смотрело из-за листвы деревьев. В воздухе стоял терпкий аромат травы. Однако около костра все сильнее распространялся запах жареного гуся; на этот запах прибежал и Серка.
Собака смотрела на жарившуюся на вертеле птицу, которую Матула то и дело поворачивал с боку на бок, и принюхивалась, помахивая хвостом.
"Н-да, это совсем другое дело, - словно хотел сказать Серка, глотая слюну. - Готов дать честное собачье слово, что этого блюда я еще могу отведать".
Гусь все больше подрумянивался на длинном вертеле, а когда по цвету он стал напоминать спелую черешню, Матула воткнул нож в гусиную ножку.
Нож легко вошел в мясо.
- Хорош! - проговорил Матула. - Если ножка мягкая, значит, и грудка прожарилась. Давай сюда доску и тарелки.
Снова на долгое время воцарилось молчание. Дюла раздумывал над тем, сказать ли Матуле или нет, что он в жизни ничего не ел более вкусного.
Дядя Герге. - начал было он, но старик с улыбкой прервал его:
Можешь не продолжать. Я и так вижу, что ты хочешь сказать.
- Дядя Герге, я даже боюсь заболеть - столько я съел.
- Если от этого заболеешь, то оно того стоит. Но не бойся. Мы завернем остальное на завтрак, и ты угостишь своего Белу. Он наверняка будет голоден - ведь всю ночь в пути. На телеге потом и съедите, времени у вас будет хоть отбавляй.
- Спасибо, дядя Герге!
- За что?
И Дюла запнулся. За что он, собственно, благодарит? Ведь тут все общее. Каждый из них, делая что-то для другого, делал это тем самым и для себя; и у них и в мыслях не было сделать что-нибудь такое, что не было бы полезно для другого. Впрочем, они и не задумывались над этим, невольно подчиняясь во всем законам природы, среди которой жили.
- Я благодарен вам за все, дядя Герге!
Они посидели у костра еще немного, а потом, когда солнце село и от камышей повеяло вечерним холодком, Матула выбил свою трубку.
- Ну что ж, мы достаточно находились, славно поели, а теперь, думаю, не грех и на боковую.
Стоило им лечь, как их сразу охватила дремота. Во мраке хижины Дюле виделись тени Терновой крепости, слышалось воркование дикого голубя, чудился аромат полевого тмина; ему казалось, что он ощущает ладонью твердость коры дуба-исполина, видит, как зевает сова, слышит шепот невидимого ветра, чувствует запах прелой травы, словно впитавший в себя запахи старинных венгерских ментиков, затхлых склепов, вина и кожи, мяты и заплесневелых стен.
"Дядя Герге…" - хотел сказать он, но тут же забыл, что собирался сказать дальше. Да и вообще собирался ли он что-нибудь сказать? Впрочем, наверное, собирался, но не промолвил ни слова, потому что хотя у нашего дорогого Плотовщика имелись, разумеется, кое-какие слабости и недостатки, но во сне он не разговаривал.
В следующее мгновение кто-то взял его за руку.
- Дюла, - трясли его за плечо, - Дюла, пора отправляться!
- Что такое?
- А то, что уже утро.
- Не может быть!
- Может! Взгляни на Большую Медведицу.
Дюла посмотрел на Большую Медведицу - ковш словно запрокинулся, а ручка задралась.
- Какое же это утро?
По мнению Дюлы, была темная ночь. Но поезда ходят - им-то легко: они мчатся по рельсам, а не по ненадежным тропам, мчатся подобно стремительным гигантским гусеницам, разрезающим своими огнями тоннели мрака. И в них сидят люди и среди них - Кряж!
Тут Плотовщик быстро поднялся.
- Могу я взять с. собой ружье, дядя Герге?
- Можешь. Можешь даже зарядить, но прежде чем сесть на телегу, не забудь вынуть патрон.
- Я бы не забыл.
- Спешить не надо, времени у нас достаточно.
"Спешить, - подумал Дюла, подходя к реке, - спешить?" И тут так споткнулся, что чуть не прикусил язык. Он посмотрел на воду, на отражающиеся в ней звезды. За барашками облаков тускло мерцал полумесяц идущей на ущерб луны. Стоило Дюле услышать всплеск воды или шорох в камышах, как он невольно вздрагивал. Останавливался, прислушивался, придерживая ружье под мышкой.
"Ты боишься, Плотовщик, - мысленно говорил он себе, - но чего, черт побери, ты боишься?"
"Не знаю, - отвечал он себе. - Не знаю. Вот если бы тут водились крокодилы или леопарды… А так разве что гадюка попадется на дороге".
"Ну и что же? Ты ведь в резиновых сапогах. А их даже кобре не прокусить…"
"Кра-курлы-крааа!" - раздался у него над головой ужасный голос и послышалось хлопанье крыльев.
Наш Плотовщик со страху чуть не присел и машинально выставил ружье вперед.
"Цапля, - тут же успокоил его внутренний голос, - цапля, и она испугалась не меньше, чем ты".
Но Дюла продолжал стоять на месте, колени у него дрожали. Его вовсе не утешало то обстоятельство, что и цапля испугалась, тем более что у нее-то и ружья не было.
"Долго ты собираешься так стоять? - спросил он себя и тут же подумал, как будет рассказывать об этой ночной прогулке дома, классе.
"… Словом, - скажет он Блохе или Быку, - иду это я со своим: старым ружьишком под мышкой. Дело, наверно, близилось к полуночи…"
"И ты не боялся?" "Ну вот еще! Чего бояться-то?" И тут где-то вдали загудело: Буу-буу!.. Буу-буу!..
"Прямо как буйвол", - задрожав всем телом, подумал Плотовщик и тотчас же мысленно поклялся, что, рассказывая, он ничего утаивать не станет и честно, по-мужски признается: да, ему действительно было немного страшно.
Буу-буу!..
Впрочем, звук этот не приближался, и Плотовщик осторожно пошел дальше.
Однако он почувствовал, что рубашка у него взмокла. Ночь была очень теплой. Сейчас Дюле казалось, что он уже лучше видит все вокруг и ноги его вроде бы увереннее находили тропинку; поэтому он зашагал быстрее, подгоняемый опасением, что придет к мосту позже, чем следует.
Когда камыш оставался недвижим и в реке не слышалось всплесков, то тишина будто простиралась до самого небосвода, но она мгновенно раскалывалась, стоило только плеснуть рыбе в реке или зашуршать камышам.
В такие минуты на его лицо словно ложилась липкая паутина, а по телу начинали бегать мурашки.
В конце концов это его разозлило.
"Никудышный же ты парень, Ладо! Но скажи хоть, по крайней мере, чего ты боишься? Н-да, никудышный ты, а к тому же еще дурак и враль…"
От такой критики Лайош Дюла, потомок древних воинов, сразу пришел в себя.
Он вскинул ружье на плечо и лихо сплюнул - да, сплюнул! - в темноту. Мальчик прежде и не подозревал, что злость - хорошее лекарство против безотчетного страха.
Буу-буу!.. - все еще раздавалось вдали, но теперь это звучало уже совершенно по-другому, и Дюла только сердился.
"Черт бы тебя побрал! Но только попробуй сюда сунуться, я всажу в тебя весь заряд!" И Дюла грозно посмотрел в темноту, но никто и не собирался соваться.
"Эге, уже светает!" - И Плотовщик вздохнул полной грудью, словно свалив с себя тяжелый груз ночного мрака. Звезды стали меркнуть, можно было уже различать ленивое течение реки, узенькую ленту тропинки, метелки камышей, следы его сапог. Правда, все было еще бесцветным, серым, но уже выделялось из черноты, уже различались свет и тень, земля и небо.
- Шап-шап-кря-кря! - закричала утка и захлопала крыльями.
На востоке по кромке неба разгоралась алая полоска; над рекой стал подниматься туман; где-то вдалеке закаркала ворона. Звезды почти совсем погасли, луна побледнела, а тьма, словно в испуге, отступала все дальше и дальше на запад.
Наш Плотовщик дышал уже совершенно спокойно, он шел ровным шагом, а если останавливался, то тотчас же начинал мерзнуть, будто ночь еще гладила ему спину холодной дланью.
Вот показалась и легкая арка моста. Однако телеги на мосту не было и следа.
Дюла положил ружье, снял куртку и умылся, потом причесался: зеркало ему не нужно было, так как в воде он хорошо видел свою все еще немного перекошенную физиономию. Впрочем, Плотовщика это совсем не трогало - ведь взошло уже солнце и его лучи смело растекались по глади вод. А вскоре он услышал стук телеги и поспешно направился к мосту. За мостом виднелся уже Балатон.
Когда Дюла облокотился о перила, ему и в голову не пришло, что несмотря на его тщательно расчесанный пробор, если бы его увидела сейчас какая-нибудь слабонервная девица, она обязательно убежала бы от него. Действительно, наш Плотовщик немного смахивал сейчас на бродягу: высокий, загорелый и обветренный, с исцарапанными коленками и синяком на правой щеке - последствием легкомысленного обращения с ружьем.
К счастью, слабонервные создания в этот час сидят дома, и поэтому у них не могло быть повода испугаться страшной внешности Плотовщика.
Со стороны рощи к озеру полетели птицы, и Дюла провожал их взглядом, как старых знакомых.
"Надо бы подстрелить баклана для школьного музея, - подумал он. - И чтобы было подписано: "Подарено учеником VIII класса Лайошем Дюлой Ладо". И одну квакву".
Но тут подъехала телега, и Дюла уже не смог продолжить списка своих подношений.
- Доброе утро, дядя Балаж, я сяду сюда, рядом с вами. - И Дюла устроился на телеге рядом со старым возчиком. - Что нового?
- А какие могут быть новости? Пшеницу и рожь уже обмолотили. Сейчас молотят овес. Корову одну раздуло, но господин главный агроном сделал ей прокол, и все обошлось. Не хотите ли накинуть капюшон? Я вижу, вы вспотели.