Когда же они вставали, каждый знал, чем ему следует заняться; поэтому никакой суеты больше не было. Дел набиралось немало, причем разных. И все брались за работу добровольно, а не по принуждению: ведь нельзя же было бросить дело не сделанным. Это значило бы нарушить долг перед самим собой и перед всем их маленьким коллективом. Но вот сделать свою работу разнообразной и увлекательной - это уже зависело от каждого, и только от него самого.
Ребята стали более медлительными, немногословными; если раньше по всякому поводу они пускались в пространные объяснения, то теперь лишь пожимали плечами или махали рукой.
Они чувствовали себя в камышах как дома и разгуливали по зарослям, точно в городе, где надписи и светофоры помогают человеку ориентироваться.
По цвету воды они определяли ее глубину, по длине теней - время дня, по громкости звука - его дальность. Неумолчный птичий гомон стал для них таким же привычным, как уличный гул, монотонность которого нет-нет да нарушается скрежетом резко затормозившей автомашины или трелью полицейского свистка. Здесь эти неожиданные звуки заменялись предупреждающим об опасности свистом, или отчаянным карканьем, либо же испуганным криком птичьей стаи. В городе такой тревожный гул поднимался, когда кто-нибудь попадал под трамвай. Но тут не приезжала машина "скорой помощи", потому что жертву уносил в когтях коршун или ястреб.
Теперь ребят вряд ли застала бы врасплох гроза, потому что они научились замечать все изменения и колебания погоды. В то же время они стали спокойными и уравновешенными, научившись, как Матула, приспособляться ко всем этим изменениям.
Теперь они стали беседовать о будущем, чего раньше никогда не делали, и в планах, которые они строили, настоящее уже переплеталось с будущим, а это в какой-то степени означало прощание с царством камышей.
По вечерам Матула рассказывал им о зиме, когда прилетевшие с севера птицы собираются у полыньи, где на дне бьет теплый источник, и неумолчно галдят; когда камыши спят под саженным покровом снега, а речка тихо-тихо, как вор, пробирается под ледяным панцирем; когда синицы зябко вертятся на голых ветках; когда от леденящего взгляда луны трещат деревья.
- А вы, дядя Матула, и зимой здесь бываете?
- Реже.
- Тогда уже здесь не поспать?
- Поспать-то можно, да только всю ночь нужно жечь костер.
Конечно, коли увидишь человечий след, пойдешь по нему. Но в такую пору мало кого сюда потянет. Помню, в детстве, когда замерзала Драва, волки с хорватских гор сюда забредали. Тогда на них устраивались облавы, только редко это случалось.
Ребята смотрели на огонь костра и думали о зиме, о том времени, когда над камышами раздается неумолчное воронье карканье, когда в застывшем морозном воздухе по-особому звучит голос дикого гуся и когда на снегу, как в раскрытой книге, легко можно прочесть следы ночных охотников.
- А ветер не заносит снег в хижину?
- Не очень, потому как я обкладываю ее кругом связками камыша, а по весне их сжигаю. Но хорошо, что ты об этом заговорил, Дюла, напомнил, надо будет заготовить их.
- Откуда брать камыш? От шлюза?
- Ага, оттуда.
- Мы натаскаем, дядя Матула, не беспокойтесь.
В тот же день, пока старика не было, ребята натаскали камыш.
- К полудню я вернусь - сказал он, уходя. - Тогда посмотрим, что у вас получится.
Плотовщик и Кряж не спеша позавтракали, прикидывая за едой, как следует заготовить: ведь из слов Матулы, сказанных им перед уходом, явствовало, что их ожидало не такое уж простое дело.
- Только на лодке, - проговорил Кряж. - Наложим в лодку и привезем сюда.
- Тяп-ляп - и готово! Думаешь, все так просто? - с сомнением покачал головой Плотовщик. - Над этим нужно еще подумать. Ведь связки камыша будут по три-четыре метра в длину. Значит, они с обеих сторон будут свисать в воду. А к тому же, если ты положишь в лодку несколько связок, как ты будешь грести?
- Нужно попробовать!
Они попробовали. И Плотовщик оказался прав. Он подносил связки, а Кряж грузил их в лодку, но после первых же двух-трех связок для гребца места в ней уже не осталось, если не считать крохотного пространства, куда Кряж положил свою охотничью шляпу, опасаясь, как бы она во время погрузки не упала в воду. Вообще-то он шляпы носил, но теперь за ленточкой шляпы увядала розочка, и Кряж по нескольку раз в день любовался ею.
Однако в пылу работы позабыли о шляпе. Вдруг Кряж завопил во все горло, так что Плотовщик от неожиданности даже выпустил из рук связку.
- Ой, моя шляпа! Дюла, моя шляпа!
- Не ори, я сейчас подцеплю ее багром.
- Скорее, скорее, не то ее унесет течение!
- Черта с два унесет! Разве что пойдет ко дну.
- А я что говорю?
Плотовщик спокойным и ловким движением выбросил на берег злополучный головной убор.
- Кстати, Кряж, чего это ты прицепил к шляпе этот цветок. люцерны?
- А все, кто работает в хозяйстве, их носят.
- Так, так, но здесь же нет коров, которые могли бы полакомиться этим сеном?
- Не зли меня, Плотовщик… Этот цветок мне подарила Катица.
- Извини, Кряж, я не знал…
Дюла с уважением относился к чувствам Кряжа. Впрочем, по-иному относиться к ним было и опасно: Кряж, тихий, кроткий Кряж, из-за Катицы был бы способен, наверное, даже убить человека.
Тут Плотовщик нацепил шляпу на ветку ивы и поднял брошенную связку, однако сразу же вновь опустил ее.
- Послушай, Кряж, я кое-что придумал. Так у нас ничего не получится - мы никогда не справимся с этой работой. Ты давай-ка греби быстро к хижине и захвати толстую веревку, а я сбегаю к насосной за другой лодкой. Мы свяжем их вместе борт к борту и за два приема заберем весь камыш. Мы с тобой пойдем берегом: я буду тянуть за веревку, а ты направлять багром.
Кряж задумался, а потом сказал:
- Верно, Плотовщик! Ты здорово придумал! Надеюсь, шляпу мою никто не возьмет?
- Слушай, Кряж, я начну ругаться! Людей тут нет, а цапли вряд ли польстятся на этот колпак!
- Ты ошибаешься, Дюла. Моя шляпа всем нравится.
Дюла ничего не ответил и зашагал к насосной станции. Он, конечно, понимал, кому это "всем" нравится шляпа его приятеля. По дороге он размышлял о том, что любовь, разумеется, замечательное чувство, но только не имеет ничего общего с действительностью. Нашему Плотовщику было, правда, неведомо, что это чувство и здесь, в царстве камышей, не подвластно никаким правилам, сопряжено со сладкими муками и завершается гнездом и птенцами, то есть что и здесь оно - самая настоящая действительность…
Ребята мастерски связали лодки, хорошо нагрузили их, и Кряж с чувством сказал:
- Ты великий человек, Плотовщик! А теперь дай мою шляпу. Дюла с удовольствием принял этот комплимент, подал другу его шляпу и взялся за веревку. Кряж взял в руки багор и оттолкнул новоявленный плот от берега, а Дюла изо всех сил потянул за веревку.
Тут же, правда, выяснилось, что делать этого не следовало. Кряж, стоявший на связках и не ожидавший этого рывка, тут же с багром в руке, даже не успев вскрикнуть, рухнул в воду.
Услышав громкий всплеск, Плотовщик обернулся, тотчас поймал багор и вытянул своего приятеля.
На этот раз Кряж, против обыкновения, страшно разозлился. Кончив отплевываться, он осторожно поднял шляпу, нахлобучил ее на голову и заявил:
- Дюла, это просто свинство! Не сердись, но это свинство!.
- Но ты же должен был видеть, что я взял веревку…
- Однако ты мог бы предупредить.
- Не сердись, Кряж, но я думал…
- Я не сержусь, но теперь подожди, пока я переоденусь.
Не простудись, Бела.
- Я быстро.
И Кряж пустился бегом, а потому не мог увидеть, как Дюла чуть было не свалился от сотрясавшего его беззвучного смеха.
Хотя Кряж и торопился, однако, прибежав к хижине, он начал с того, что бережно положил шляпу в надежное место и приказал Серке:
- Стереги ее!
Серка в это время изнывал от скуки; он понюхал шляпу и сразу же установил, что она пахнет шляпой. Тогда Серка отвернулся от нее, почесался и зевнул. Но тут он заметил, что Кряж поднес ко рту намокшую розочку.
"Неужели он хочет съесть ее?" - удивился Серка.
Однако Кряж не съел маленького цветка, а поцеловал его, после чего завернул в бумагу и спрятал за обрешетину.
"Чудно! - заморгал глазами Серка. - Прячет, хотя она мне и даром не нужна".
- Оставайся здесь, Серка!
"Ладно, ладно, - завилял хвостом Серка. - Мне теперь уже все приказывают. Жаль только, что делают это все одинаково. Ну да ладно, останусь здесь".
Когда вернулся Матула, за хижиной высилась целая гора вязанок камыша, весело горел костер, внутри было подметено, и вообще все было в полном порядке. Откуда-то издалека донесся полуденный звон колокола.
Матула взглянул на гору вязанок, потом на ребят, потом на развешанную для просушки одежду Кряжа и улыбнулся.
- Во всей округе не найдется никого, кто сумел бы лучше это сделать. Но окунаться-то зачем понадобилось?
- Дюла рванул за веревку, а я не уследил, - ответил Кряж.
- Словом, бечевой тянули. Я знал, что вы что-нибудь сообразите. Но вы очень здорово придумали! Лучше и не надо. Это точно. - Матула вытер со лба пот. - Что ж, теперь самое время перекусить.
Сегодня никто не думал о настоящем обеде - нужно было расправиться с очередными гостинцами тетушки Нанчи. Дюла без долгих слов принес стол-доску, а Кряж - рюкзак. Когда они накрыли на стол, Матула проговорил:
- Как видно, я под старость стал барином. Стоит мне сказать: "А ну, скатерть-самобранка!" - и все уже на столе. Мне остается только сидеть и уписывать за обе щеки, будто я епископ. Жаль, что вы скоро уедете. Нам втроем тут отлично живется.
Оба мальчика перестали есть, но ничего не сказали. За ласковым сиянием позднего лета перед их мысленным взором предстали осень, школа, шумная городская жизнь. Оба молчали, смотрели на нож и хлеб, которые держали в руках, на мясо, зеленый перец, а думали о лете, о Матуле, о хижине и Серке, о воде и лодках, о парящих птицах, о таком знакомом теперь царстве камышей, с которым они вот-вот расстанутся.
- Тем приятнее будет снова потом сюда вернуться, тем приятнее, - словно ответил на их мысли Матула, заметив, что пареньки погрустнели и притихли. - А дома вас и не узнают. Бела и так был крепким парнем (Кряж покраснел), а ты, Дюла, - Матула рукой махнул, - ну и тощий же ты был. А теперь смотри, какие у тебя стали плечи, а ладони как затвердели!
Дюла взглянул на свои руки.
- Верно. А ведь я еще болел.
- Теперь ты уже не суетишься, не махаешь зря руками, не тратишь попусту слов - словом, стал настоящим парнем. А Бела вот цветок на шляпу нацепил!
У Кряжа было такое ощущение, точно он стремительно куда-то погружается, в то же время он чувствовал, что уши у него начали гореть. Но сказать он ничего не мог: только от неожиданности проглотил такой большой кусок, что чуть не подавился.
- … впрочем, дурного тут ничего нет. Кати славная девушка. Да и родственница мне.
Ребята молчали, безмолвно ели и чувствовали, что это лето действительно уже на исходе, но за ним придет другое, а вместе с ним снова и камыши, и Матула, и Катица.
- Мать у нее - урожденная Матула. Ну, да я это так… Словом, сейчас мы подремлем малость, а потом я опять уйду: мне еще кое-что надо сделать. А на ужин неплохо рыбки поесть.
Наловим, дядя Герге, если, конечно, повезет, - ответил один Дюла, потому что Кряж все еще не обрел дар речи; он с величайшим удовольствием обнял бы сейчас своего будущего родственника, но хорошо уже усвоил, что в этом царстве камышей люди не склонны к сентиментальности.
Когда ребята проснулись, постель Матулы была уже пуста. Хотя они и пробудились от сна, но продолжали лежать молча. Плотовщик разглядывал свои огрубевшие ладони и тайком ощупывал мускулы, а Кряж уставился прямо перед собой, словно видел кого-то, а может быть, он действительно видел, потому что по старой своей дурной привычке облизывал уголки рта.
- И ружье захватим, - размышлял вслух Дюла.
- Захватим?
- Да, ружье!
- Ружье?
Плотовщика это разозлило:
- Слушай, Кряж, не строй из себя полного идиота! Ну, разумеется, ружье, оружие, двустволку, тот предмет, что ты прилаживаешь к плечу, а он - бах-бах! - изрыгает из себя дробь. Ну теперь ты понял?
- Понял. Но если ты будешь со мною так грубо разговаривать, то, пожалуйста, я могу вернуться домой.
- Кряж! - воскликнул Дюла. - Если ты еще раз скажешь подобное, я разряжу оба ствола тебе в зад и тогда можешь отправляться домой! Я с тобой говорю, а ты никакого внимания и еще обижаешься после этого.
- Я думал о другом.
- Хорошо, думай о другом, а сейчас давай-ка заберем удочки и пошли, а то мы съели все подчистую, а ужинать ведь захотим. Я готов буду провалиться сквозь землю, если мы встретим старика с пустыми руками.
- Дядю Герге?
- Не настоятеля же Тиханьского аббатства! Ну пошли!
- Сейчас. Погоди минутку, Плотовщик. Моя шляпа как будто высохла. Она и над костром погрелась, и на солнце посохла… - И погладив ее слегка, Кряж надел шляпу на голову. - Послушай-ка, Дюла, что-то она мне вроде тесновата стала?
Дюла обернулся на ходу:
- Ну и ну, Кряж! Прямо наперсток на тыкве!
- Да перестань ржать, Плотовщик! Она немного села…
- Немного? - воскликнул Дюла. - Ничего себе немного! Впрочем, - добавил он тут же, заметив крайнее огорчение Кряжа, - впрочем, шляпный мастер растянет ее, и будет как новая.
- А до тех пор?
- А до тех пор она не будет изнашиваться, падать в воду, не будет мяться. Если же твоя Кати влюблена не в тебя, а в твою шляпу, то тогда даже лучше, если ты будешь знать это. Пошли, Бела, а то мы теряем драгоценное время. Ну, ты чего хочешь, Серка?
Пес встал на задние лапы и уперся передними в колени Дюле, как бы спрашивая: "А мне снова здесь оставаться?"
- Пошли с нами, Серка. Тут нечего сейчас сторожить. Разве что шляпу Кряжа, но сейчас и она того не стоит.
- И не нужно вовсе! - отрезал Кряж. - Я сам ее растяну. Намочу в воде, она и растянется у меня на голове.
Когда вернулся Матула, он с удивлением взглянул на Кряжа, который нахлобучил шляпу по самые уши, а с ее полей капала вода.
- У тебя голова болит, Бела?
- Шляпа у меня села, - объяснил Кряж. - Ну я ее и растягиваю.
Матула улыбнулся:
- Надо было бы на кувшин или на бадейку какую натянуть. Ну, да и так ничего. Не жмет?
- Очень жмет, - признался Кряж. - Словно обруч стальной на голове.
- Ну, тогда шляпа растянется. Наловили чего-нибудь?
- Несколько подлещиков. Надо бы еще парочку.
- Что же, я пока разведу костер. С полчасика вы еще можете посидеть с удочками.
Матула пошел к хижине, разумеется, в сопровождении Серки, потому что пес вел себя так, словно хотел показать, что он хоть и готов выполнять распоряжения ребят, но своим настоящим хозяином считает только Матулу.
Ребята остались вдвоем. В прохладе наступающего вечера будто какая-то отчужденность разлилась в воздухе, рябью отразилась в воде, вроде бы они здесь уже посторонние. "Жаль, что вы уезжаете", - сказал старый Герге, и Дюле показалось, что он уже видит окошечко железнодорожной кассы, черную штемпельную подушечку и штемпель с заготовленной датой и железнодорожный билет, на котором ее выбивают.
Нет, нельзя сказать, чтобы Плотовщик мечтал об этом моменте, но мысли о нем уже и не огорчали его. Болезнь прошла совершенно бесследно, и молодой организм крепнул со сказочной быстротой, используя все то, что давала жизнь на лоне природы. Фантазия временами еще разыгрывалась у него, но теперь Дюла уже не находился во власти рожденных ею представлений. Теперь все его поведение, все его поступки обусловливались самой жизнью. Словом, он стал совсем другим: не моргал" глазами, когда разговаривал, не теребил курточку, не отводил в сторону глаза и не дергал головой; если он говорил "да", то это действительно было "да"; если же отвечал "нет", то это на самом деле означало "нет". Он стал проще, и в очертаниях его рта и подбородка появились твердые мужские линии.
Но вот каркнула ворона, и Дюла забыл про поезд, который когда еще доберется сюда до их маленькой станции.
А вороны стаями летели на свои облюбованные деревья; впереди старые вороны, позади птенцы.
- Корвус корникс, - пробормотал Дюла их латинское наименование. - Серые вороны. Надо будет обязательно выпросить у дяди Иштвана книгу Ловаши. А потом схожу как-нибудь в музей. Не пора ли нам кончать удить, а Кряж?
Кряж замахал рукой, показывая, что у него клюет. От волнения он даже снял шляпу, потом подсек и наконец, правда, не без труда, завел рыбу в садок.
- Судак! Поймался на мотыля! Килограмма на полтора. Дюла собрал свою удочку. Он был рад полуторакилограммовому судаку, однако, взглянув на рыбу поближе, как бы между прочим заметил, что вряд ли в ней будет столько.
- Вот увидишь.
- А что мне видеть? Весов у нас нет, но дядя Герге скажет тебе с точностью до десяти граммов.
Матула тоже обрадовался судаку.
- Неплохой судачок, - сказал он, а когда ребята вывалили содержимое сети на траву, добавил - Полкило в нем будет, не меньше.
Кряж немного обиделся и молча натянул шляпу для дальнейшей просушки. Немного погодя он, правда, заметил, что ему рыба показалась более тяжелой.
- Может, и показалось, только что тяжелыне она от этого не станет, и не беда, зато вкус у судака лучше некуда.
И Кряж смирился.
Ужин и вправду получился отличный. Жареная рыба "а-ля Матула" очень всем понравилась, включая, разумеется, и Серку, готового чуть ли не вылизать стол.
- Серка! - прикрикнул старик, и пес тут же отошел от стола, уловив в голосе Матулы не только осуждение, но и угрозу. - Смотри у меня!
Потом они сидели у костра. Вокруг сгущались вечерние сумерки, и мысли их словно уносились вместе с искрами костра.
- Ну вот и кончился день, - проговорил наконец Матула. - Что вы собираетесь делать завтра?
- Я бы хотел показать Беле Терновую крепость. Жаль, что нет у нас лопаты и кирки, а то бы мы попробовали откопать старую стену. Может, нашли бы что-нибудь.
- Ну, это навряд ли, - сказал старик, попыхивая трубкой. - А лопаты есть на насосной станции. Ключ у меня.
Дюле даже показалось, что костер разгорелся ярче.
- А вы не покажете, дядя Герге, где нужно копать?
- Покажу. Только с вами не останусь. У меня дела есть.
- Хорошо бы найти клад, мешочек золота, - мечтательно промолвил Кряж.
- Коли старая монетка попадется- и то хорошо, а что до золота и мешочка - вряд ли, - отозвался Матула.
И ребята тут же размечтались о всяческих заманчивых возможностях. Во сне они всю ночь бродили меж древних стен, спускались в подземелья и таинственные казематы. Однако наутро уже ничего не помнили о своих ночных приключениях.
- Можно добраться туда и на лодке, - задумчиво проговорил Матула. - Сначала мы захватим инструмент, а потом прямо туда. Ежели пешком, то все равно раньше не доберемся. Возьмите с собой что-нибудь перекусить, куртки захватите. И поторапливайтесь, а то солнце уже припекает.