Люлька заерзал в седле, вспомнил, как искал вчера ночью деньги в темной комнате старьевщика.
"Должны были быть деньги! Говорили же: полно у него. Время не хватило, как жалко, да! Теперь все милиции достанется, у нее время хватит!.."
Вспомнил и сверток, который так обозлил хозяина. Чего злится? Шипит как змея, фашист проклятый! Удрать бы от него, пока где-то ходит. В горах можно спрятаться, никто не найдет…
В лесу хлопнул пистолетный выстрел. Люлька пригнулся - ему показалось, что это стреляют в него. Хотел уж было крутнуть ручку газа, но показался Вальтер. Он торопливо шел, на ходу застегивая кобуру.
- Зачем стрелял, хозяин?
- Чтоб в личико его не сразу признали. На тебя чтоб стал похожим. И впредь поменьше вопросов, Кривой. Давай отсюда как можно быстрее, понял?..
* * *
Дорога становилась все уже и уже. Отвесные борта ущелья угрожающе нависали над ней, в сырых расселинах клубился туман.
- Чертовы места! - ругался Вальтер. - Ты ничего не перепутал, Кривой, правильно едешь?
- Что ты, хозяин? Сто раз здесь был…
У самого перевала кончился бензин. Столкнув мотоцикл со скалы, они долго шли гуськом, стараясь не потерять друг друга в быстро сгущающихся сумерках. Начал накрапывать дождь, потом пошел сильнее. Стало холодно.
И вдруг неожиданно за крутым поворотом тропы блеснул красный отсвет.
- Что это там, хозяин?! - испуганно спросил Люлька.
- Костер… - ответил Вальтер, останавливаясь. - Возможно, успели предупредить посты… Вполне возможно. Другая тропа есть?
- Тропа одна, и обойти ее нельзя, надо вернуться до развилки.
- Возвращаться? Нет, Кривой, поздно уже возвращаться. - Он вынул пистолет, быстро переложил его куда-то, Люлька не понял куда. - Пошли!
- Ты что, хозяин! Их там много!
- Ну!.. Давай опирайся на меня, волочи ноги, как неживой, ты же ранен, забыл, что ли? Шевелись, Кривой, кому я сказал?..
Они вышли из-за скалы, и Вальтер, к ужасу Люльки, громко крикнул:
- Эй, кто там! Давай сюда по-быстрому!
Подошли трое: старик в бурке, с двустволкой в руках и красноармейцы в коротких пехотных шинелях.
- Кто такие? - строго спросил Вальтер, а про себя подумал: "Слава богу, не пограничники. С этими будет проще!.."
- Передовой пост КПП, сержант Трофимов. Ваши документы.
- Инструкцию получили? - спросил его Вальтер, протягивая удостоверение личности.
- Какую?
- Вы что, на гулянке здесь?! - заорал он. - В ваш район просочился отряд егерей! Час назад они обстреляли нас. Четверо моих ребят остались лежать внизу, у дороги, а вы тут перекур с дремотой устроили, костры, понимаешь, палите. Никакой у вас бдительности, сержант, я вижу!.. Рация имеется?
- А как же, товарищ старший политрук, - Трофимов нехотя вернул Вальтеру документы. В каждом его движении тот ощущал настороженность. - Утром мы получили указание задерживать…
- Знаю об этом указании, не болтайте лишнего! - оборвал он его. - А это кто? - Вальтер кивнул на старика.
- За проводника, из местных жителей.
- Вижу, что не из Парижа. Связь есть?
- Конечно.
- Кто из вас радист?
- Он там, у рации. Прошу вперед, товарищ старший политрук.
- Пошли!.. Горобец, идти можете?
- Могу, почему нет?
- Помогите ему, ребята, сильно контузило парня, едва дотащил его сюда…
Они пошли по тропе. Вальтер вглядывался в высвеченный костром круг, стараясь понять, сколько их еще там. Два, три? Или, может, только радист и все?..
- Почему демаскируетесь? Огонь развели, понимаешь, устроили иллюминацию!
Он тянул время, исподволь разглядывая сложенную из камней пастушью сыроварню, остатки коша; чуть дальше угадывалось устроенное в расщелине скалы пулеметное гнездо.
- Вы радист? - спросил Вальтер стоявшего в дверях сыроварни бойца.
- Я, товарищ старший политрук.
- Выйдите на связь с вашим хозяйством.
- Оружие вы все же сдайте до выяснения, - твердо сказал Трофимов. Он нес карабин убитого мотоциклиста, другой рукой придерживал Люльку. Тот и впрямь едва волочил ноги от страха.
- Оружие?! Где оно у меня? - Вальтер со злостью хлопнул ладонью по пустой кобуре. - Едва душу унесли! Егерей десятка два было, если не больше. Ногу мне, похоже, слегка царапнуло. - Он нагнулся, пощупал голенище сапога, и в этот же момент раздались выстрелы, один за другим четыре выстрела, почти без интервала. Люлька ничего не понял, только увидел, как метнулись огоньки откуда-то снизу - Вальтер стрелял, не разгибаясь, навскидку - все четверо стояли перед ним. И лишь один Трофимов успел, оттолкнув Люльку, вскинуть карабин…
* * *
Над вершинами дальнего хребта показалась бледная, едва очерченная полоска зари. Выбитая в скалах тропа уходила на север, в темноту. Она тянулась серой ниткой, петляя по склонам, сбегала в низины и снова, извиваясь, ползла вверх. Одна из многих сотен троп, затерянных в горах Кавказа…
И снова двор с тремя акациями
Июльское солнце делало свое дело. Давно отцвели лиловые грозди глицинии, и пожухла сирень в нижнем дворе; на акациях созрели кривые, похожие на пиратские ножи стручки. Когда на всех четырех террасах дома не видно взрослых, можно пошвырять в акации палкой, а потом, собрав сбитые стручки, грызть их краюшки, налитые тягучим приторным соком. Вкусно, невкусно, а все же сладко. Не хуже молочного суфле, которое можно купить без карточек, если выстоять часа два в длиннющей очереди.
Кстати, с этим самым молочным суфле было связано очередное Ромкино открытие. Он установил, на каком оборонном предприятии работает Никс Туманов. И, разумеется, тут же сообщил эту новость всему двору.
- Аоэ! - надрывался Ромка. - Никсик-Фиксик-кандидат! Оборонный объект ему поручен, хо-хо-хо! Он суфле делает! В артели пищепрома на Майданском базаре! Рецепты составляет, химик-физик. Немцам это суфле надо с самолета вместо бомбы бросить - покушают и сразу умрут, хо-хо-хо! Оборонно-макаронный суфле!
- Хулиган! - Никс, перевесившись через перила террасы, грозил Ромке кулаком. - Я тебе усы надеру. Мало, видать, тебя по баске стукнули! Есце бы расок да покрепце!
Он замахнулся, чтобы швырнуть в Ромку осколком цветочного горшка, но летчик наехал на него колесами своего кресла. Никс попятился, а тот все теснил и теснил его, перебирая руками туго надутые шины.
- Как ты смеешь говорить это парню! Как у тебя язык повернулся? - Он загнал Никса в угол террасы. - Если я еще раз услышу от тебя что-нибудь подобное, то берегись тогда, Николай!..
И тут все вдруг вспомнили, что Никса-то зовут Николаем. Что он родился и вырос в этом доме, что у него была мать, тихая, добрая женщина, которая улыбалась всем печальной, словно виноватой улыбкой. Это она называла его так: Никсик, когда он был еще совсем маленьким. Теперь вот вырос, облысел, стал "поцти кандидатом наук" и варит молочное суфле в подозрительной артели пищепрома на Майданском базаре…
И все же главной сенсацией дня стали не Ромкины разоблачения, а короткая заметка в газете, всего несколько строчек:
"Курсанты фронтовых курсов младших лейтенантов В. Вадимов и Э. Каладзе в неравной схватке с противником в районе Крестового перевала, умело маневрируя и ведя огонь из ручного пулемета, отбили четыре атаки, нанеся большой урон наступающему подразделению немецких егерей".
Вот и все. Значит, здорово воюет Кубик, хоть он еще не командир полка и даже не младший лейтенант.
- Дай мне эту газету! - попросила Рэма.
- Возьми, пожалуйста.
- Я ее сейчас Валентине Захаровне отвезу, - заторопилась она.
- Какой Валентине Захаровне?
- Матери Вадима Вадимыча, ты разве не помнишь ее? Высокая такая. Она, знаешь, очень, очень хорошая женщина!
И Рэма, схватив газету, побежала вниз по Подгорной к трамвайной остановке, а Ива смотрел ей вслед на толстую косу, на зажатую в руке газету.
Пришел бы сейчас, что ли, во двор седой скрипач, и женщина в темном платье спела б о суровом капитане, полюбившем девушку с глазами дикой серны за то, что у нее были пепельные косы, а в глазах таились нега и обман.
Но давно что-то не видно скрипача. Один стекольщик только и ходит.
- Секла ставлять!..
Никто не зовет его, у всех стекла целые, заклеенные бумажными полосками.
- Пойдем посидим на крыше, - сказал Минасик. Он тихо подошел сзади. Ива даже не услышал когда. - И Ромку позовем, ладно?
- Давай, - сказал Ива.
Они забрались втроем по стволу глицинии, сели у слухового окна.
- У Алика завтра первый полет, - Минасик вздохнул. - Всего на два года старше нас, а уже почти настоящий летчик.
"Завидовать не полагается", - хотел было сказать Ива, но не сказал. Он и сам завидовал Алику.
Ромка смотрел вниз, на холмик под кустом туи.
- В хорошем месте Джульбарса моего похоронили…
И опять Ива ничего не сказал. Что ж, отличное имя - Джульбарс. Так можно назвать только сильную и верную собаку.
- Капитан Зархия щенка обещал дать.
- Охотничьего? - поинтересовался Минасик.
- Не, зачем мне охотничий? - Ромка мотнул головой. - От настоящей овчарки. У его знакомого есть, он говорил.
- Овчарка - это здорово… - Минасик снова вздохнул. Его бабушка панически боялась собак, даже самых маленьких. Поэтому в их семье заводить разговоры о щенках было делом совершенно бесперспективным.
Ромка вынул из кармана горсть слипшихся фиников, положил их на обрывок газеты.
- Кушайте, очень сладкие…
Они лежали на горячей от солнца черепице. Небо было бледно-голубым, почти белым. Одинокое облако заблудилось в нем, замерло на самой середине, словно не знало, куда ему плыть дальше. И плыть ли вообще.
Ива смотрел на облако. Вот оно тронулось с места, медленно поплыло по небу. Все дальше и дальше. Остался позади двор с тремя акациями, залитый солнцем город, серые бастионы Персидской крепости. Облако все быстрее бежало по небу и словно звало за собой смотрящих ему вслед мальчишек…
Часть вторая
Письма в казенных конвертах
Весна сорок четвертого года пришла в город раньше обычного. Утром со склонов окрестных гор еще тянуло сырым, промозглым ветром, но к полудню теплело, люди снимали пальто, несли их, перекинув через руку, говорили друг другу:
- Слушай, такая ранняя весна только до войны была, в тридцать шестом году, как сейчас помню.
- Ты ошибся, дорогой, в тридцать пятом.
- Какой в тридцать пятом? Ты что говоришь? Я в тот год себе еще коверкотовый костюм купил; до сих пор как будто только из магазина.
- Значит, в тридцать пятом покупал…
В этом городе любили спорить. По любому случаю. А если случай не подворачивался сам, то его искали и, как правило, находили.
- Э, Минас! - кричал Ромка. - На мусорном ящике, видишь, два воробья сидят?
- Вижу, - отвечал Минасик. - Ну и что?
- Спорим, правый первым улетит. На что хочешь спорим!
Минаса настораживала такая Ромкина уверенность. Кто их знает, воробьев этих? Поэтому на всякий случай он соглашался:
- Да, пожалуй, правый взлетит первым.
- Тогда спорим на левого! Правый останется сидеть, пока я его по башке не стукну. Спорим?..
Самое удивительное заключалось в том, что Ромка обязательно выигрывал спор. Первым взлетал именно тот воробей, на которого он делал ставку. Как ему удавалось определять воробьиные намерения, не знал никто. В том числе и сам Ромка.
В этом городе люди любили спорить, любили сообщать друг другу новости, неизменно расцвечивая и приукрашивая их, любили ходить в гости и принимать гостей у себя, хотя время продолжало быть голодным и не всегда удавалось поставить на стол блюдо с зеленью и маленькую тарелочку с острым овечьим сыром. Не говоря уже о чем-то более существенном.
- Извините, ради бога, за такое угощение! Что делать - война… Ничего, скоро кончится, и тогда я приглашу вас на таких цыплят-табака, какие только моя бедная мама умела делать!
Гости вздыхали, качали головами, деликатно, кончиками пальцев брали тонко нарезанный сыр.
Война, война… В третий раз за новогодним столом поминали тех, кто никогда уже не увидит свой родной город, не пройдет по его горбатым улицам, не полюбуется красотой его садов, буйным бегом его реки, бесшабашной Итквари. Ни звонкий голос города не услышит, ни пряных его запахов не вдохнет.
Последнюю весть приносили о них короткие письма в казенных конвертах. Какие ребята были, веселые, озорные, за что им злая судьба выпала? Будь проклят тот, кто эту войну затеял, пусть пепел отчего дома засыплет его поганую могилу!..
Люди отламывали кусочки хлеба, макали их в вино, осторожно клали на края тарелок. Это в память о тех, кто никогда уже не пригубит вина в кругу родных и друзей.
Молча чокались, без веселого звона - пальцами, сжимающими стаканы.
- Этот бессовестный микитен одну воду продавать стал! Мне стыдно таким вином хороших людей поминать…
Неожиданно для всех Ромкиному отцу пришла повестка из райвоенкомата.
- У тебя же бронь! - всполошились домашние. - Ты же заведуешь военной столовой! А здесь: ложку, кружку, военный билет при себе иметь. Какое имеют право?
- Откуда я знаю, - растерянно отвечал Ромкин отец. - Сегодня есть бронь, завтра отменили, я что, нарком вам, что ли… Может, это просто так, для проверки вызывают…
Но вызывали его не для проверки. Через три дня Ромкин отец, уже в гимнастерке и желтых английских ботинках, шагал в шеренге таких же новобранцев по пыльному плацу, окруженному приземистыми зданиями карантинных казарм, построенных лет двести назад.
Вспоминая отца, Ромка плакал. Отец стоял перед его глазами, похудевший, в большой пилотке на коротко остриженной голове, какой-то совсем непохожий на себя, виновато улыбающийся.
- Что он будет делать на фронте? - причитал Ромка. - Что он умеет? Стрелять не умеет, быстро бегать тоже не умеет, пропадет он там сразу.
Слушая его, Джулька сердилась:
- Тебе не стыдно, да? Такой верзила, усы уже растут, а плачет, как девочка… Папу ему жалко? А мне что, не жалко? Но я же не плачу, никому сердце не рву!
- Молчи, забурда! У тебя у самой сердца нет!..
Ромка зря так говорил. У Джульки было доброе сердце…
Война все дальше и дальше уходила на запад. В городе отменили светомаскировку и комендантский час, с окружавших его гор сняли зенитные батареи и в бывший морской госпиталь, что был на углу Подгорной, въехало какое-то штатское учреждение.
Но, несмотря на все это, Ива и Минас часто вспоминали то, теперь уже казавшееся таким далеким время, когда город был переведен на положение прифронтового, а немецкие авангарды выходили к перевалам Главного Кавказского хребта. И бывший учитель астрономии Кубик, курсант школы младших лейтенантов, в стычке с фашистскими егерями показал себя молодцом.
У Рэмы до сих пор хранилась вырезка из фронтовой газеты, где рассказывалось о Кубике. Вырезка из фронтовой газеты и целая пачка стянутых лентой писем. Обратный адрес: полевая почта. Лейтенанту Вадимину… Капитану Вадимину… майору Вадимину…
- А я писал на стенках "Рэма + Рома"! - Ромка хлопал себя ладонью по лбу. - Ва, какой я дурак был! Надо было писать: "Рэма + Кубик = Мубик".
- Ну с чего ты взял? - возмущался его бесцеремонностью Минас. - У них просто переписка. И я ему пишу. Иногда… Ива тоже вот пишет.
- Он пишет! - Ромка складывался пополам от смеха. - Ты всю жизнь барашка будешь! - Он тыкал в Минасика пальцем. - Пишет!.. Что пишешь? "До скорой встречи…" Это пишешь, да?
- Но с чего ты взял, что Рэма так пишет?
- Знаю. Раз говорю, знаю… Какое твое дело откуда? Ты кто такой?.. Может, мне Джулька сказала, может, сам прочитал.
- А при чем "до скорой встречи"? Это в смысле окончания войны?
Непонятливость Минаса Ромку уже не смешила, а начинала раздражать.
- Ва! Все отличники очень глупые! За что тебя учителя хвалят, не понимаю… Она же после школы на военфельдшера пошла учиться. Так что скоро форму наденет - и ать-два, левой!.. Вот потому "до скорой встречи". На фронте, ну! Понял?
Минас растерянно пожал плечами.
- А ведь она так хотела стать актрисой…
Кем стать? Куда поступать? Чему учиться? Жизнь задает эти вечные вопросы каждому, кто приходит к порогу школы. Война ли, мирное время, все равно задает. Потому что остается всего лишь шаг, и школа за спиной, и надо что-то делать, кем-то быть или хотя бы на первый случай ощутить себя кем-то.
В глубине души Ива завидовал и Минасу и Ромке. У тех была полная определенность: Минас поступал в медицинский институт, как и задумал чуть ли не с первого класса. Ну а Ромка, тот никуда не собирался поступать.
- Что я, сумасшедший?! - кричал он, выкатывая глаза. - Десять лет учился, можно отдохнуть, да? Все равно скоро в армию пойдем. Думаешь, из института не возьмут? Еще как возьмут! Где, скажут, тут этот барашка ходит, которому медаль за жирность дали? Аба, давай сюда, будем из него шашлык делать! Хо-хо-хо!..
- Совсем и, не смешно, кстати! - обижался Минас.
После долгих размышлений Ива решил, что будет поступать на факультет металловедения. По чести говоря, ему было все равно, куда поступать, а раз так, то почему бы не сделать приятное отцу. Металловедение так металловедение…
В городе находилось училище горной артиллерии. Курсанты его, щеголеватые и бравые, в начищенных кирзовых сапогах со шпорами, в фуражках с лакированными козырьками, в гимнастерках с черными погонами, окаймленными золотом, дважды в неделю литой колонной, с песней и присвистом спускались по Арочной улице, неся на плечах фанерные щиты с изрешеченными мишенями. Где-то за Персидской крепостью было их стрельбище.
Ива всякий раз, стоя в классе у окна, провожал взглядом их ладный строй. И невольно вспоминал Юнармию, строевые занятия во дворе музыкальной школы, сердитые команды военрука в выгоревшей пилотке с малиновыми кантами. Давно все это было, невероятно давно!..
Если куда и пошел бы он учиться с охотой большой и не раздумывая, так в это вот училище. Шагать в строю легко и раскованно, держа равнение в затылок. Плечо слева, плечо справа, и ты точно слит в одно целое с сотней таких же, объединенных единым ритмом ребят. Нет ни тебя, нет никого из них в отдельности, есть только строй, упругий, мощный, красивый, словно вырубленный из цельного камня.
- Бат-тарея! Песню!..
И тут же взвивался по-мальчишески высокий голос запевалы:
В тоске и тревоге не стой на пороге.
Я вернусь, когда растает снег…
Ива представлял себя не только в курсантском строю. Видел он, как на взмыленных конях галопом несется его батарея, как лихо разворачиваются упряжки, кричат ездовые. Мгновение - и отцеплены постромки, расчеты бросаются к орудиям, уже прильнули к панорамам наводчики, еще секунда, и хлестнет по сердцу команда "Огонь!", сольется с грохотом пушек и ржаньем рвущихся из рук лошадей.
А в трубке полевого телефона сквозь треск и жужжание такой знакомый голос Кубика:
- Дай еще огонька, комбат! Выручи пехоту по старой памяти, за нами не пропадет!..