Старший братец или сестрица и пошевельнуться не успевают, как мать уже опускает охапку колосьев на землю, а отец принимается точить косу.
- Не спеши, пускай дите наестся вволю. К вечеру мы так и так успеем.
И дитя наедается вволю! Над верхней губой засыхает капелька молока, и мать, возможно, думает о том, как жаль, что не послал бог двойню, тогда за один раз в семье было бы хорошее пополнение. И молока у нее столько, что двоим с избытком хватило бы… Мать утирает ротик младенцу и говорит старшему:
- Сейчас, как полдень прозвонят, обедать станем…
Кипит в полях работа, и все меньше остается несжатых полос.
А в долине Кача тоже многое изменилось. Отава еще не подросла, стебли щавеля стали твердые, как ремень кнута, - не угрызешь, а сам ручей до того обмелел, что лягушки не прыгают, а ползают в нем; тропа, такая мягкая по весне, сейчас вся затвердела и пошла трещинами, молодые гуси и внимания не обращают на ребятишек-пастухов, а те вскакивают лишь в тех случаях, когда какой-нибудь коршун вдруг начинает проявлять интерес к молодой гусятине.
- Кыш, кыш, проклятущий… - отпугивают пастушата хищника, суля ему всевозможные неприятности, которые принято лишь говорить, но осуществить еще никому не удавалось.
Коршун удаляется, пристыженный, а мы смотрим ему вслед, думая, что хорошо бы когда-нибудь поймать такую большую, красивую птицу. Он летит к мельничной запруде, и туда же направляемся и мы: Петер, Янчи и я. Мы почти не разговариваем, потому что солнце палит нещадно; тропа ведет нас вдоль берега канавы в камыши, затем, выбравшись из камышей, мы подходим к запруде и останавливаемся, потому что воды возле мельницы кот наплакал, да и пока туда доберешься, только взбаламутишь густой ил. Так что мы решаем искупаться в ручье, хотя с успехом могли бы сделать это и раньше, а затем валяемся в теплой, мелкой - по щиколотку - воде. Мне торопиться некуда, моя служба на колокольне кончилась; семья Петера уже кончила жатву, и Янчина тоже: земли у них мало, это самые бедные люди на селе. Мы то валяемся на бережку, то опять бултыхаемся в воду. Петер больше молчит, он вообще по натуре немногословен, зато Янчи болтает за двоих, он говорит без умолку, а я изредка вставляю реплики: "Ну конечно!" - или: "Ни за что не поверю!"
Следует признать, что сочинитель Янчи - великолепный, и героев для своих рассказов не одалживает у соседей: главное действующее лицо всех его удивительных историй - всегда он сам. То большущая черная змея гналась за ним в камышах, зажав в зубах собственный хвост, - ни дать ни взять живое черное кольцо; то он обнаруживал удавленника на кладбище, но не решался обрезать веревку, потому как два черта стерегли покойника; то видел, как по весне над камышами летала… грудная жаба… Сочиняет он так вдохновенно, что я даже немножко верю ему… в особенности с тех пор, как он рассказал очередную историю - про змею и поклялся всеми святыми, каких только знал, что все это было по правде.
А суть истории заключалась в том, что родной дядя Янчи ненароком сел на какой-то змеиный скелет, часть змеиных костей из него вытащили, но один кусочек остался в теле; потом под мышкой у него образовалась опухоль, ее вскрыли, и тогда обломок косточки удалили. Но вошла-то кость в тело в том месте, на котором люди сидят…
- Как хочешь, Янчи, а я ни за что не поверю!
- Хочешь, поклянусь?
Назревала изрядная потасовка, и Петер поспешил вмешаться.
- Стоит ли из-за этого спорить? Если Пишта не верит, пусть спросит у доктора.
- А если доктор скажет, что так бывает? - не отставал Янчи.
- Тогда с меня двадцать филлеров, - предложил я. - А если он скажет, что это вранье?
- Тогда я тебе выплачу двадцать филлеров, но не сразу, а постепенно, - сказал Янчи, который был сторонником платежей в рассрочку.
В тот же день я подкараулил доктора, а когда изложил ему эту историю, то оказалось, что Янчи выиграл спор.
- Да, сынок, такое могло случиться. Некоторые кости у змеи зазубренные, и под влиянием толчков и движений человеческого тела тот обломок и мог переместиться. Попробуй сунуть себе в рукав пшеничный колос и потряси рукой. Увидишь, колос застрянет под мышкой… А ты почему об этом спросил?
- Янчи рассказал… Я думал, он заливает, и мы поспорили на двадцать филлеров.
- Вот тебе монетка, но смотри отдай ему!
Позднее я пожалел, что отдал, потому что Янчи по всему селу показывал монету, которую выиграл у меня на спор. И с тех пор, неся самую несусветную небылицу, он тотчас обезоруживал меня предложением:
- Давай поспорим!
Однако в тот день мы лежали на берегу до того раскисшие и безвольные, что даже спорить нам было неохота. По обмелевшей воде плавали лысухи, в тени ив несла вахту серая цапля; время от времени она резко опускала клюв в воду, вылавливая мелкую рыбешку или гольца, а затем опять замирала на месте.
По счастью, в животе у Янчи громко заурчало, отчего и мы тут же почувствовали голод; так что я заявился домой вместе с полуденным звоном. Прописи я написал еще с утра и показал бабушке, и теперь можно было целиком сосредоточиться на обеде.
Еще несколько дней лето неспешно брело своим ходом. Солнце пекло вовсю, пыль от сельских работ лежала густым покровом, и дождя жаждали даже те, у кого зерно еще стояло на корню.
На гумне у нас аккуратно выложенными скирдами выстроилась пшеница, и запах свежего зерна заглушил затхлый дух остатков прошлогодней соломы. А в один прекрасный день в селе вдруг затарахтел мотор артельной молотилки; участником артели был и мой отец. До сих пор молотилка работала на конном приводе, чему дивились все старики, но молотьба затягивалась надолго, и тогда хозяева позажиточнее на артельных началах купили полный комплект машин. Машины прибыли на станцию Чома в сопровождении столичного механика, который в своем синем рабочем обмундировании выглядел по-военному изящно. На станции их встречала целая делегация, украсили цветами и сами машины, и лошадей, которые должны были доставить их на место в село. Конечно, не обошлось и без магарыча, а затем затарахтел мотор, оглашая непривычным и враждебным шумом сельский мир с его убогими, крытыми соломой хижинами, и певуче загудела молотилка.
- Можно набивать ей брюхо, - махнул рукой механик, и сытое урчание машины разнеслось по всей округе неумолчной, пугающей музыкой новых времен.
У машин собралось полсела, и среди этой половины обитателей, конечно же, присутствовал и я, и вся наша компания.
Механик, жилистый, щуплый, но с лицом мужественным и суровым, сохранял необычайное самообладание несмотря на груды свежих калачей и жареного мяса на столе и батарею тускло поблескивающих бутылок, в которые была налита отнюдь не вода.
На следующий день толпа зевак поредела, а на третий день подтвердилась старая поговорка, согласно которой любое чудо длится всего три дня: машина перестала быть чужеродной и значила теперь едва ли больше, чем новый плуг или новая лошадь в конюшне.
- Чего только на свете не бывает, - равнодушно махнули рукой старики и разошлись по домам молотить по старинке - лошадьми: на хорошо утрамбованном гумне ходили по кругу неподкованные лошади, вытаптывая из колосьев зерно, а женщины сметали его и провеивали через решето. Даже веялка была старикам в диковинку, а уж что говорить про мотор!
- Зерно она расщепляет, эта машина, - ворчали они.
- Еще того гляди пожару наделает…
- Все равно зерно в колосьях остается…
- Как бы не покалечила кого…
- Ишь чего удумали, только бога гневить!
На третий день мне тоже надоело разглядывать новый мотор, и я отправился к Андокам, где молотили лошадьми. В середине гумна стоял дядюшка Йошка, на длинном поводу ходили по кругу две лошади, а с печной трубы за этим мирным, осенним трудом наблюдали три аистиных птенца.
- А можно я буду править лошадьми, дядя Йошка? Хоть немножечко!
- Не только что можно, а еще я же тебе и спасибо скажу. Пойду пока чуток перекусить.
Солнце припекало, а я молотил зерно. Правил лошадьми, которых не было нужды подстегивать, - то есть держал веревочные поводья и время от времени взмахивал кнутом, что как бы упрочивало мою власть. Лошади неспешно топтались по кругу, шуршала солома, аистята смотрели и диву давались, а во мне начала созревать удивительная мысль: запах бензина странный и непривычный, сила в моторе неимоверная, и сама машина похожа на чудо, но в исконном способе молотьбы есть своя прелесть.
Пусть во дворе у Бодо тарахтит мотор, зато здесь шуршит солома, гулко стуча копытами, ходят лошади, затем прилетают взрослые аисты и кормят птенцов, а вслед за этим выходит дядюшка Йошка с тарелкой в руках.
- Вот, тетя Эржи тебе прислала…
На тарелке - горячие лепешки со сметаной.
Пускай тарахтит мотор, его работа не вознаградится лепешками! А может, эти вещи и не совместимы?
За обедом от родных не укрылось отсутствие у ребенка аппетита, и мне пришлось признаться, что у Андоков меня потчевали ржаными лепешками со сметаной.
- Надеюсь, ты не выпросил? - строго взглянул на меня отец и успокоился, узнав, что я помогал дядюшке Йошке и лепешки по праву могут считаться поденной оплатой.
Обед уже подходил к концу, когда в комнату вошла тетушка Кати.
- Не иначе как в нижнем конце что-то стряслось: люди туда сбегаются…
Отец поднялся и вышел.
- Скорее всего пожар, - сказала бабушка. - Хорошо еще, что ветра нет.
Вернулся отец.
- Что-то случилось у машины, пойду посмотрю. А ты сиди дома, пока я не вернусь, - велел он мне и с тем ушел.
"Нет там никакого пожара, - утешал себя я. - И вовсе мне не интересно знать, что там приключилось".
- И доктор туда пошел, - сообщила тетушка Кати, которая стояла у окна. - Чтоб ее разнесло совсем, машину эту вонючую!
- А в Пеште трамвай ходит по улицам, - сказала бабушка. - Я ездила на нем… За три крейцера так далеко увезет, как отсюда до Чомы.
- Дешево-то оно дешево, но я бы нипочем в него не села, - сказала тетушка Кати, которая дальше Капошвара нигде и не бывала. Когда-то ее приглашали кухаркой в Печ, но она отказалась ехать в такую даль…
Через какое-то время вернулся отец и молча сел на место. Никто не решался спросить его, видя, что он явно взволнован.
- Банди, - проговорил он чуть погодя. - Парень-то какой замечательный. По осени ему бы идти в солдаты.
- Что с ним?
- Раньше времени ухватил ремень, ну его и отбросило к колесу. Навряд ли выживет…
Все помолчали.
- А доктор что говорит?
Отец молча махнул рукой, и всех сидящих за столом охватила тоскливая жалость.
- Несчастная мать! - с сочувствием проговорила матушка. - Подумать только: единственный сын, да такой славный, красивый парень…
Я молча сидел за столом вместе со всеми.
Чуть погодя вошла тетушка Кати, покрытая черным платком.
- Пойду несчастную Мари проведаю…
- Конечно, ступайте, тетя Кати.
Через два дня Банди похоронили. На похороны собралось полсела, и причитания понапрасну взывали к небесам о жалости. Акации застыли, пыльные и сухие, воробьи испуганно примолкли, а ласточки встревоженно смотрели из гнезд на черную людскую толпу; прощальное оплакивание разносилось меж рядами домов, а на гумне холодно и бездушно застыла машина.
Когда комья земли забарабанили по гробу отбой разбитой молодой жизни, разверзлись небеса, и на землю обрушился такой ливень, что село чуть не смыло водой.
Молотилку на следующий день перевезли на другой двор: в доме погибшего на нее и смотреть не могли, - а остатки зерна домолачивали лошадьми.
Отец Банди с закаменелым лицом смотрел перед собой, и нельзя было понять, молится он или шлет проклятья…
Погода установилась пасмурная. Облака низко нависли над землей, в долине Кача клубился туман, и вся округа тонула в грязи. Стало заметно прохладнее, хотя, впрочем, не везде. Чердак в своих мягких объятиях удержал тепло, словно там протопили печь, и нам с тетушкой Кати пришлось изрядно попотеть, пока мы разыскивали старый утюг, потому что новый дал трещину.
- И кто только придумал эти жаровые утюги, чтоб его самого припекло как следует! Совсем новый, а уже треснул. Дымом воняет, у меня от него каждый раз голова болит. И нагревается не поймешь как: то чуть теплый, а то раз и дырку прожег насквозь. Знать бы только, куда старый утюг подевался…
Я тоже искал утюг по всему чердаку и не жалел, что открыл свою тайну тетушке Кати… По тому, как отодвигала она корзину или перекладывала одежду, я понял, что и она видит в этих старых вещах не мертвые, неодушевленные предметы, а чувствует через них близость тех, кому они когда-то принадлежали, эти предметы, потому что они - неотторжимые части минувших времен и человеческой жизни.
- В кресло ничего не клади, - оговорила она меня, когда я собирался положить в прабабушкино кресло сапожный крючок. - Если б ты знал, что это за женщина была - истинная госпожа! Я сроду не видела, чтобы она смеялась, улыбнется, бывало, и то изредка, зато если у кого беда стряслась или кому помочь надо, она всегда первая была. И слова от нее лишнего не услышишь, зато глаза - все видели и все без слов говорили! Твой дядя Миклош уж на что скверным мальчишкой рос, в озорстве удержу не знал, а стоило твоей прабабушке на него взглянуть, и он вытягивался в струнку и готов был признаться в том, чего и набедокурить не успел… Куда же этот утюг запропастился?
А когда наконец мы отыскали старый утюг - да не один, а два, - я тоже не остался на чердаке, и тетушка Кати даже не спросила, почему; должно быть, знала или чувствовала, что мои друзья оживают, лишь когда я прихожу один и когда на кирпичном полу успевают простыть следы чужого пребывания.
Но я не остался еще и потому, что во время наших поисков обнаружились и кое-какие прежде не виданные мною вещи; они разглядывали меня с таким любопытством, словно уже прослышали обо мне и теперь хотели убедиться, каков я на самом деле. Возле кувшина с отбитой ручкой появились ступка для орехов, пара сапог, бубенчик, санный колокольчик на куске красивой красной кожи, правда, порванной; деревянная колыбель, вся изъеденная жуком-древоточцем, бронзовый крючок для натягивания сапог с кисточкой из крокодиловой кожи…
И тетушка Кати сочла естественным, что я спустился с чердака вместе с ней; как я узнал впоследствии, она была большая мастерица по знахарской части.
А вышло так, что я - как ни странно - вроде бы захворал. Это было необычное явление, поскольку я никогда не болел, и только бабушка обратила внимание, что я сижу и о чем-то думаю или слоняюсь без дела. У меня не было никаких неприятных ощущений, кроме слабости, ну и есть совсем не хотелось.
Отец только отмахнулся - мол, "не сахарный, не развалится", но мама, бабушка и тетушка Кати начали беспокоиться, потому что к вечеру у меня даже слегка поднялась температура. Отцу они ничего говорить не стали, а по совету тетушки Кати обратились к Пити, который доводился ей дядей и был знахарем. "Пити" было его прозвищем, как было оно у каждого на селе, а вообще-то его звали Шандор Футо. И вот однажды под вечер, когда отца моего не было дома, явился дядя Шандор, и я, сам не знаю почему, тотчас проникся к нему нежной симпатией. Он как-то сразу заполнил собою всю комнату, а когда взял мои руки в свои ладони и глазами отыскал мои глаза, легкие мурашки пробежали у меня по всему телу. Ощущение было приятное - навевающее покой и даже чуть усыпляющее.
Затем он погладил меня по голове и взглянул на бабушку.
- Какая-то порча нашла на мальчонку, а так он очень здоровый.
К тому времени когда дядюшка Шани побрызгал водой на шипящие древесные угли и, неразборчиво бормоча какие-то слова, заговорил меня, сумерки совсем сгустились. Под конец он вытащил из сумки табачный кисет, в котором оказался не табак, а крошево каких-то приятно пахучих трав и цветов.
- Заварите ему стакан чаю, только влейте половину воды, а половину палинки, да сахару побольше положите. Пускай он выпьет его до утра по глоточку, и всю хворь как рукой снимет.
Женщины втроем торжественно выпроводили старого чабана, а потом заварили чай, с необыкновенно приятным запахом которого мог сравниться разве что его вкус.
Меня уложили в постель и поставили рядом чай, наказав прихлебывать по глоточку.
Чай тетушка Кати приготовила по указанному рецепту - половина воды, половина палинки, и через полчаса я уже по всем правилам захмелел и "развлекал" смятенных родственников разухабистыми песнями, требуя новой порции чая, потому как прежняя была вся выпита до капли…
Затем я уснул.
Среди ночи пришлось сменить мне подушку и ночную рубашку - так сильно я пропотел, зато наутро я проснулся бодр и весел, как кузнечик, обуреваемый жаждой деятельности и странно будоражащими мыслями. Со двора доносился голос отца, торопившего меня выйти.
В мгновенье ока я мысленно пробежался по перечню своих пока еще не известных отцу грехов, но не обнаружив среди них особо тяжких преступлений, довольно спокойно предстал пред родительские очи.
Оказалось, что опасения мои вообще были излишни. Отец держал в руках капкан с угодившим в него коричневым зверьком.
- Это благодаря тебе, сынок, - сказал он. - К ярмарке получишь от меня форинт, - и отец погладил меня по щеке. У меня чуть ноги не подкосились от счастья, ведь большей награды быть не могло и в целом свете. В нашей семье не приняты были поцелуи или излишние похвалы. Если кто-то сделал свое дело, за это не полагалось одобрений, разве что - если дело было выполнено хорошо - отец так и говорил: "Ну, хорошо!" Но это случалось редко. Матушку отец раз в год, в день ее рождения, торжественно целовал при всех со словами:
- Дай бог тебе здоровья, милая!
Но это был праздник.
Итак, отец держал в руках капкан, а я помышлял о мухах, которыми надо отблагодарить старую жабу, ведь поимка хорька - это ее заслуга. И вновь реальность смешалась в моем представлении с мечтами, с тем таинственным голосом, который звучал у меня в подсознании и, по совести говоря, никак не мог быть реальностью; но ведь вот вам хорек, попавшийся в капкан именно на том месте, какое указала жаба… или подсказал тот голос…
Со славой на этом было покончено. Отец ободрал хорька, неимоверно и вполне реально вонючего, шкурку натянул на раму и выставил для просушки в тень, вымыл острый как бритва нож и сказал:
- Но страница прописей все равно за нами остается…
Строгость напоминания была смягчена множественным числом, и этого оказалось достаточно, чтобы я как на крыльях помчался выполнять урок…
Сенсация прошла. Отец отправился в село по каким-то своим делам; выглянуло солнце, и над двором и садом заклубился пар: земля быстро отдавала свою влагу. А я прошмыгнул на чердак, где меня встретила привычная теплая атмосфера с легким и совсем не обидным оттенком отчужденности.
Мысли мои молчали, ничего не подсказывая мне, да и старые приятели не спешили помочь, даже кресло оставалось безмолвным; они словно бы предоставляли вновь обнаруженным предметам возможность самим составить представление о странном маленьком человеке, который понимает язык старых вещей, потому что любит их.
- У него хорошие глаза, - едва слышно звякнул санный колокольчик, - он не боится смотреть встречь снежному ветру. И руки у него никогда не зябнут…
- А ведь его не качали в люльке, - чуть шевельнулась колыбель. - Иначе голова у него была бы более круглая…