Хозяином домика был дядюшка Йоши Куругла, когда-то заправлявший железной дорогой, хотя и вовсе не в качестве управляющего. Управляющему сроду оказалось бы не под силу столкнуть на путях два поезда, спустить состав с рельсов или учинить еще какое-нибудь чудовищное крушение, а вот дядюшке Куругле ничего не стоило бы это сделать, но он полжизни только тем и занимался, что предотвращал подобные катастрофы. Именно по этой причине его удостоили награды, отправляя на пенсию, хотя сравнялось ему всего лишь шестьдесят лет и пребывал он в полнейшем духовном и телесном здравии, коим - по мнению одного его приятеля - был обязан исключительно своему положению вдовца. Дядюшка Куругла со свойственным ему благодушием распрощался со стрелками и семафорами, проявив и тут обычное свое невозмутимое спокойствие, которое неизменно сопровождало его все годы службы и которым не мог похвастаться ни один управляющий.
Конечно, ни в коем случае нельзя сказать, что железнодорожника дядюшку Йоши на его жизненном поприще не подкарауливали и черные дни - к примеру, когда пришлось везти жену на погост; однако стрелку на жизненном пути его Юлишки переводил не он, а стало быть, и с этим пришлось примириться. Смерть жены не внесла существенных изменений в его жизнь: ведь железная дорога с ее стрелками и семафорами никуда не делась, и привычные заботы в скором времени заглушили щемящую горечь утраты. К числу незначительных перемен относилось и то, что через несколько месяцев после печального события ключ от винного погреба, который до сих пор висел над кроватью жены, дядюшка Йоши перевесил к своей постели… А позднее и кровать жены переставил в другую комнату, где для нее сыскалось весьма подходящее место, и это несколько успокоило мятущуюся в воспоминаниях душу старого железнодорожника…
"Ну что ж, и через это я прошел", - говорил он про себя, и при этом вряд ли имел в виду что-либо другое, кроме опыта супружеской жизни.
- Чем не холостяк! - приговаривал почтмейстер, добрый приятель Йоши с детских лет, не без воодушевления принявший участие в перестановке мебели, а второй его друг, кальвинистский священник, молча кивал головой, словно давая отпущение ненароком мелькнувшим вольным мыслям…
- Погода стоит славная, - промолвил он, чуть откашлявшись. - Отчего бы нам не наведаться в погреб?
- Светлая мысль! - с восторгом поддержал его почтмейстер, а дядюшка Йоши, бросив взгляд на ключ от подвала, коротко отозвался:
- И в самом деле…
- Верно, Йошка! - подхватил почтмейстер. - Главное, не раскисать, тоска - она как пришла, так и уйдет. А наведаемся мы в подвал или не наведаемся, в конечном счете безразлично…
- У нас есть свежий хлеб, - строго вмешался священник, - и колбасы я мог бы прихватить… Снимать ее с крюка или не снимать - отнюдь не безразлично.
- У меня в доме хоть шаром покати, - отозвался дядюшка Йоши. - В кладовой все выметено подчистую - на поминки ушло… Придется все припасать заново. Ну ничего, поросенком я уже обзавелся.
- Видел я, сколько родни съехалось на поминки, - заметил священник. - Кстати, из вещей все в доме цело?
- Помилуй, Гашпар! - ужаснулся почтмейстер. - Эдакое предположить, да еще будучи священником!..
- В том-то все и дело. Ты разбираешься в телеграфных знаках, в почтовых расходах, в расписках-квитанциях, а я - в душах скорбящих… Ну, выкладывай, Йоши!
- Что говорить, сами знаете, как в таких случаях бывает…
- Еще как знаем! - подтвердил священник.
- Шурин поцеловал золотые часы покойной Юлишки… плакал, говорил, что они дороги ему как память…
- Забрал он часы или нет?
- Я сам отдал ему.
- Вот видишь, почтмейстер, надо смотреть на вещи реально. А теперь - к делу. Я прихвачу хлеба, колбасы, зеленой паприки. Ты принесешь сыру, лук и сало. Йоши предоставит нам вино, подвал и тамошний здоровый воздух.
- Вина тоже порядком поубавилось, - вздохнул Йоши.
- Ох уж эти мне убитые горем родичи! - горько воскликнул священник. - Шурин тянул стакан за стаканом, словно песок воду. Стоит ли после этого удивляться, что он слезу пустил!.. Ну, вы ступайте вперед, а я вас догоню!
Осенняя погода установилась чудесная. На заре выпадала легкая изморозь, однако стоило только солнцу избавиться от рассветной младенческой розовощекости, как оно изливало на мир тепло чуть ли не по-летнему щедро; под его знойными лучами таял иней, а отяжелевшие виноградные, ореховые и вишневые листья один за другим опадали на землю.
По жердям, подпирающим виноградные лозы, прыгала сорока, тряся хвостом, и оживленно трещала, что в равной мере можно было принять как за бессмысленную болтовню, так и за выражение удовольствия: наконец-то минула шумная пора сбора винограда, люди перестали сновать взад-вперед, нарушая тишину совершенно никчемной ружейной пальбой и грохотом винных бочек.
- Ну, вот мы и остались одни, - стрекотала сорока. - Те три человека, что иной раз сюда захаживают, - не в счет: к ним хоть на шляпу садись…
- Валяй, попробуй, Теч, - каркнул старый ворон, - а мы поглядим…
- Я всего лишь хотела сказать, что у этих людей нет при себе ружей, и сообразить такую простую вещь мог бы даже старый любитель копаться в навозе вроде тебя. - С этими словами сорока взмыла в воздух и опустилась на огромное ореховое дерево перед давильней дядюшки Йоши, стрекотом своим зазывая гостей.
Сорочий стрекот был слышен даже в подвале, и Цин-Ни с любопытством прислушался к характерным звукам, которые определенно предвещали гостей.
"Жаль, что Теч на всех реагирует одинаково, - думал Цин-Ни, который по случайному совпадению тоже был вдовцом. - Кое-какое разнообразие не помешало бы". Овдовел он недавно, однако внешне вдовство не сказалось на нем. Его подруга вышла на волю, желая полакомиться орехом, и не вернулась, потому что заглядывалась на орехи, вместо того чтобы внимательнее присмотреться к ореховому дереву, на ветку которого присела передохнуть пустельга. Минутой позже пустельга разжилась добычей, и таким образом наш Цин-Ни овдовел.
Оставшись в одиночестве, Цин-Ни не знал, чем заняться от скуки, и выгрыз в ящике такую норку, что она оказалась бы впору и многочисленному мышиному семейству. Управившись и с этим делом, он обошел из угла в угол всю постройку, которая с точки зрения человека считалась всего лишь маленькой хижиной, но мышке казалась бесконечно огромной. В давильне было довольно большое переднее помещение со спуском в винный погреб и комнатушка, единственное окно которой выходило на дорогу. Перед давильней, у большого орехового дерева, находилась обвитая виноградом беседка со столом и скамьей; позади росли сливовые и абрикосовые деревья и кусты астр; на этом и кончался участок, при котором, собственно говоря, виноградника не было. Виноградник как таковой представляла собою беседка, поэтому дядюшка Йоши со спокойной совестью мог сказать: "Отправлюсь-ка я к себе на виноградник", - и возразить на это было нечего. Беседка приносила бочонок вина, небольшой, но неиссякаемый, поскольку стоило ему тоскливо булькнуть на дне последними каплями, как священник с почтмейстером наперебой стремились утешить его, притаскивая с собою такие огромные оплетенные бутыли, которые можно увидеть лишь на фабриках уксуса или подобных предприятиях, имеющих дело с прочими несерьезными жидкостями.
Однако все эти тонкости вряд ли интересовали нашего Цин-Ни. Мышонком он какое-то время сторонился, даже страшился людей, но позже вынужден был признать, что это всего лишь изживший себя предрассудок. И после этого он стал буквально ждать появления людей, которые не только приносили съестное, но и вообще вносили в его жизнь приятное разнообразие.
И все же каждый раз ему приходилось перебарывать в себе этот застарелый предрассудок, и, прежде чем выйти из укрытия, Цин-Ни некоторое время подсматривал за людьми. Правда, подглядывать - занятие некрасивое, зато иной раз весьма полезное, а по мышиному своду законов - и вовсе жизненно важная необходимость.
Цин-Ни, как правило, спал днем, хотя это и не было законом, а здесь, в давильне, вообще не имело никакого значения. Сюда никогда не забредали кошки, не наведывались ласки или хорьки и не залетала ни одна из птиц, для которой мышиное мясо казалось бы лакомством или хотя бы приличной едой. Раз, правда, сквозь разбитое в уголке оконное стекло внутрь впорхнула синичка, облетела вокруг всю комнату, а затем - бум! - с маху ударилась о стекло, не будучи знакомой с его свойствами. Синичка страшно перепугалась, теперь уж ей было не до того, чтобы разглядывать комнату, она снова рванулась к окну, но налетела на стекло и рухнула на подоконник. Глаза ее затуманились смертельным ужасом перед неволей, и видно было, как сердчишко колотится где-то у горла. Синичка была до такой степени напугана, что не почувствовала страха, даже когда мышка прошмыгнула по оконной раме и остановилась у отверстия в стекле.
- Вот здесь ты можешь выйти, Цитер, - вежливо пискнул Цин-Ни, потому что, разумеется, это был он. - Но в другой раз примечай, в каком месте ты входишь внутрь, иначе не сумеешь выбраться обратно.
- А ты меня не тронешь? - растерянно поморгала синичка.
- Сразу видно, что ты родилась в этом году, иначе не задавала бы таких глупых вопросов. Отверстие находится здесь…
- Мне кажется, как будто здесь всюду отверстие, и все же я не могу пройти сквозь него. Никак не пойму, в чем дело.
- Цитер, в последний раз тебе говорю: в этом месте дырка. И заруби себе на носу: человека никто не поймет, даже я, а ведь мы с ним друзья… Ну давай, а то у меня дела.
Синичка - растеряв одно-два перышка - вылезла сквозь отверстие в стекле и, не помня себя от счастья, вспорхнула на ореховое дерево.
- Нет чтобы поблагодарить… - досадливо шевельнул усами Цин-Ни и попытался было раскусить жестяную плошку, забытую хозяином на подоконнике. Но поскольку плошка оказалась слишком твердой для его зубов и к тому же нещадно гремела, Цин-Ни сквозь дырку в стекле выбрался на одну из плетей, обвивавших беседку, и подумал, что мог бы сделать это гораздо раньше. По сравнению с прохладой дома здесь было приятно тепло, поскольку солнышко припекало; однако Цин-Ни предпочел остаться в тени: он не любил быть на виду. Беседка нравилась ему еще и тем, что отсюда проселок, до которого от давильни было рукой подать, просматривался как на ладони, и можно было увидеть многое такое, чего мышонку с земли и не углядеть.
Однако в эту пору - после сбора винограда - интересного почти ничего не увидишь. Так что Цин-Ни вздремнул немножко, но ему все время мешали: то ворона каркнет, то сороке найдется о чем поговорить - и конечно же, здесь, на ореховом дереве, - то орех упадет с дерева на землю или на столик под деревом, и тут уж мышонку становилось совсем не до сна. Дело в том, что орех норовит тотчас спрятаться среди опавшей листвы или же катится по земле, стараясь отыскать себе местечко, где можно спрятаться, потому что каждый орех лелеет мечту когда-либо в будущем стать деревом. Но стоит какому-нибудь ореху закатиться к стенам беседки, и деревом ему никогда не стать - в этом можно быть совершенно уверенным.
- Оп-п! - восклицает орех, стукаясь о стену. - Тут неподходящее место…
При этих звуках Цин-Ни окончательно просыпается, замечает упавший орех и вдруг чувствует такой голод, как никогда в жизни.
Цин-Ни спускается по удобной лесенке из виноградных лоз и принимается за орех, который не в силах противостоять твердым как алмаз и острым как бритва мышиным зубам. На ореховых деревьях дядюшки Йоши вызревают сплошь одни крупные грецкие орехи с тонкой наподобие картона скорлупкой, и это их качество для Цин-Ни как нельзя кстати, хотя орехи по размеру в два раза больше его самого и попробуй-ка ухвати их! Однако Цин-Ни разработал свой метод: он вплотную прижимает орех к стене и за четверть часа прогрызает в нем такое отверстие, через которое мог бы даже пробраться внутрь, если бы там было место. Но места внутри нет, и это как раз очень хорошо: весь орех заполнен сердцевиной…
И к тому времени, когда тени отвесно падают на землю, а стало быть, солнце подобралось к зениту, Цин-Ни на редкость неторопливо вскарабкивается на окошко, спускается на пол и так же неспешно идет в подвал, где уютно устраивается в своей норке на дне большого ящика - спать и переваривать сытную еду.
Цин-Ни никому не говорил, снятся ли ему сны и какие именно, но вполне вероятно, что сны он видит и что в них ему являются его друзья люди, и им овладевает удивительное чувство отваги и мудрое веселье.
Цин-Ни невдомек было, что значит обман, и когда он говорил синичке, что человек - его друг, у нас нет оснований усомниться в этом, хотя дружба эта - как иногда бывает - началась с непредвиденного случая.
А дело было так. Почтмейстер и священник в очередной раз наполнили неистощимый бочонок, но при этом малая толика вина пролилась мимо и застыла лужицей в небольшом углублении возле лежня.
Цин-Ни по своему обыкновению подсматривал за людьми, укрывшись за другим, пустым бочонком, когда кто-то из мужчин по нечаянности толкнул бочонок, и зверек, испуганно отскочив, угодил прямиком в винную лужицу.
С бешено колотящимся сердцем примчался он домой и, чувствуя себя выпачканным с головы до пят, тотчас, со свойственной всему мышиному племени любовью к чистоте, принялся вылизывать свою шкурку. Правило есть правило, и мышь в грязной шубке еще никому не доводилось видеть.
Цин-Ни продолжал вылизывать шкурку, когда та была уже безукоризненно чистой; при этом в нем крепло убеждение, будто теперь он значительно больше знает о жизни, чем до сих пор, да и человека в сущности не слишком боится…
- Цин-Ни, - задал он себе вопрос, - разве человек когда-нибудь обижал тебя? Нет, не обижал. А раз так, - продолжал он, - ты спокойно можешь выйти. Как знать, может, тебе перепадет еще этой вкусной жижицы, которая оказалась на пользу и желудку, и сердцу…
И Цин-Ни, чувствуя, как тает в нем исконное недоверие к человеку, вылез на лежень и - будь что будет! - уселся в кружок света, отбрасываемого свечой.
Священник первым заметил его появление.
- Братцы мои, - тихонько проговорил он, - смотрите-ка: мышонок! Да какой симпатичный! Не двигайтесь, как бы не спугнуть его. И надо бы дать ему чего-нибудь поесть.
- Должно быть, больной, - заметил почтмейстер. А дядюшка Йоши осторожно и очень медленным движением положил на лежень в сантиметрах десяти от мыши кусочек сала.
Мышиный нос тотчас пришел в движение, а чуть погодя Цин-Ни подобрался к салу и - не очень твердо сохраняя равновесие - сел на задние лапки, а передними ухватил кусочек и принялся грызть его.
Трое приятелей сидели не двигаясь, но в глазах у них заплясали искорки такого ласкового, теплого веселья, которое непременно сделало бы их людьми, если бы они уже не были ими.
Они сразу же полюбили Цин-Ни.
- Чем не чудо! - шепотом восхищался почтмейстер. - Мышь, а до чего храбрая…
- У чудес, как и у храбрости, есть свои причины, - заметил священник и по некотором размышлении заглянул за лежень, где тускло поблескивали остатки пролитого вина. - Ведь что необходимо для чуда? - продолжал священник. - Вера! Ну, а что требуется для храбрости? Сила, страстное желание, гнев, любовь или же…
- Что еще, по-твоему?
Священник вновь обследовал винную лужицу и на сей раз с твердой убежденностью заявил:
- Или вино, братцы мои. Поверьте мне, иначе и быть не могло. Мышонку захотелось пить, он хлебнул вина и малость опьянел, а теперь пребывает в полной уверенности, что мы его не тронем. Как только он покончит с салом, Йошка, плесни несколько капель в выемку на лежне. Только не делай резких движений и налей не больше нескольких капель..
Все трое сидели в мягком отблеске свечи, едва доходившем до чуть закопченного плавного потолочного свода, и ждали, пока мышонок расправится с салом. Однако Цин-Ни не торопился. Покончив с едой, он, как положено, вытер рот и усы, затем опять опустился на все четыре лапки и огляделся по сторонам.
- Давай, Йоши, - шепнул священник.
У дядюшки Йоши дрожали руки, и он даже плеснул чуть-чуть мимо естественного желобка, однако перед мышонком поблескивала жидкость, похожая на воду и все же не вода, и Цин-Ни, не обращая внимания на дядюшку Йоши, без всяких колебаний припал к желобку и стал пить.
Цин-Ни казалось, что одна лишь эта жидкость способна утолить его жажду, вызванную соленым салом, и, подняв голову, он издал короткий писк - словно швейная игла переломилась пополам.
- Благодарю, - словно бы говорил этот звук, - благодарю вас, друзья мои! Да разве могу я вас называть иначе после всего, что вы для меня сделали!
Да-да, мышонок вполне мог бы это сказать, ведь действительно в этот момент он видел в людях своих друзей, хотя и видел весьма туманно и как бы сквозь сон: наш Цин-Ни по всем правилам, как и подобает мужчине, был пьян.
- Ну, я пошел, - пискнул он еще раз, затем повернулся, прикинул, в какой стороне находится ящик, где ожидает его мягкая постель, и несколько неуверенно побрел к дому, волоча за собой хвост, как усталый ребенок тащит кнут по пыли.
- Прямо поразительно, как ты верно додумался, Гашпар! - восхищался почтмейстер. - Не зря ты у нас духовного звания… Ну что ж, за это полагается выпить, верно?
Это знакомство состоялось уже давно, и с тех пор дружба все росла и крепла, и стоило людям долгое время не показываться в давильне, как Цин-Ни желудком ощущал их отсутствие, а желудок у мышей - орган более важный, чем сердце. Но когда поворачивался ключ в замке, Цин-Ни и не думал стремглав бежать в дом; он дожидался, пока люди удобно рассядутся, пока ровным пламенем разгорится свеча и звякнут содвинутые стаканы.
Тогда Цин-Ни скромно выходил из укрытия, потому что к тому времени приятные, теплые, беззаботные мысли витали под задымленным сводом, как ласковое прикосновение осени, от которого подобно меду растекаются, исчезают отягощенные заботами-хлопотами будни.
- А у нас гость, Йоши, - говаривал в таких случаях священник, сидевший напротив ящика, где обосновался мышонок. - Счисть паприку с сала да подсунь ему корочку хлеба, а то как бы его не пронесло с жирной пищи.
Цин-Ни тем временем выжидательно помаргивал, словно он забрел сюда ненароком, и принимался вылизывать шкурку, чтобы его не сочли слишком жадным.
Конечно, Цин-Ни не знал, что такое жадность, но в жизни всегда может появиться опасность, которая только и ждет, чтобы о ней забыли; а если опасность действительно существует, то это как раз выяснится, пока вылизываешь шкурку…
Но здесь, при уютно-теплом свете свечи не могло возникнуть никакой опасности, и Цин-Ни принимался уплетать сало, ухватив его передними лапками.
- Ну, тогда пора и нам за еду, - негромко произносил дядюшка Йоши, поскольку гостя ничего не стоило вспугнуть громкой речью или резким движением.
И приятели ели со смаком и не спеша, с той спокойной неторопливостью, какая возможна лишь в атмосфере вечного и незыблемого покоя сводчатых подвалов. Золотисто-коптящий огонек свечи выхватывал из темноты лицо то одного, то другого из мужчин и играл тенями, которые колыхались на стене так мягко, словно неслышная сень бренности.
- Сало сегодня лучше, чем в прошлый раз, - заводил разговор священник. - Жестче, а вкуснее. Хорошо, что у нас хлеб ржаной, он-то и придает вкус салу. Свинью, конечно, опаливали? - обратился он к почтмейстеру.